Светлана Нина
Алая дорога
– Вот и чудно, милая, – отозвался Александр, не решаясь больше целовать Елену и ограничившись рукопожатием.
Елена онемела от унижения и лжи и способна была лишь кивнуть, уставившись в пол. Пусть мужчины теперь разбираются, всегда они доставляют только проблемы! Она чувствовала себя чудовищно заляпанной, скомпрометированной, проявившей слабость перед отцом… Хоть бы не вышло кривотолков! Хорошо еще, что застал их отец, он – то сор из избы выносить не станет.
Так вот каково это, получить ещё одно предложение. Поразительно, что на одно и то же событие она реагирует так различно. Теперь она невеста? Что ж, разве не об этом она думала последние дни, ведь к этому вели все дороги, все улыбочки за спиной и понимающие переглядывания, а у кого-то и вовсе зависть. Так будет лучше. Замужняя женщина больше, чем свободная, защищена. Почему ей нужно было стать защищенной, Елена не знала. Возможно, чтобы самой не натворить глупостей. И еще что-то сквозь спутанные раздумья приятно хватало внутри. Алексей когда-нибудь узнает об этом. Сам он, понятное дело, не будет счастлив без неё. И когда он, воротившись с чужбины и ища поддержки у старых приятелей, увидит её счастье и благоденствие, он пожалеет о том, как глубоко и жестоко ошибся. Сознание, что она своеобразно отомстила обидчику Нестерову, преисполнили ее мстительного интригующего злорадства. Так сильно он ранил не только чувства, но и гордость, заставил её поколебаться в правильности лелеемых с детства убеждений и едва не погубил её из принципа, только по капризу, пусть и далеко идущему. Пусть мучается теперь не меньше её! Мысль о возмездии заставила Елену унять разгоревшееся желание вернуть всё назад.
Глава 14
Ранним ноябрьским утром 1912 года Елена Грушевская впервые проснулась с теплотой в сердце. Накануне Пётр и Ольга, олицетворяющие в её глазах гармоничный союз, приехали навестить Грушевских. Сделка о покупке небольшой деревеньки возле Степаново была подписана под звон хрусталя и благодушный смех Аркадия Петровича. Отец Елены несказанно радовался тому, что дочь подцепила жениха со связями и состоянием, и даже вспоминать не хотел, что чуть не случилось несколько месяцев назад. Теперь – то всё чудно устроилось! Аркадий Петрович вовсе не был глуп, но и представить не мог, что кто-то способен испытывать чувства, отличные от его желаний. Весь мир принадлежал ему, и все окружающие были лишь актёрами, играющими в поставленном им спектакле. Ни на секунду господин Грушевский не подумал, что перед его гордым профилем разыгрывается драма, чьи-то чувства попраны.
С утра моросил неприятный мелкий дождь, который, скатываясь за воротник, был способен ухудшить настроение даже закоренелого оптимиста. Елена, со вздохом отойдя от окна, остановилась перед белоснежным платьем, благоуханно раскинутым на кресле. Подол непременно замажется отлетающими от дороги грязными каплями. Они, конечно, поедут на праздник в автомобиле, но переходы… На обеде у родных Александра ей хотелось блеснуть невесомым атласом, чтобы ни у одного, даже самого злого, глаза не было повода укусить её усмешкой. А грязный подол, знаете ли… Мало приятного, они ведь такие длинные нынче! Женщина никогда не имеет права дать слабину в плане внешнего вида. Особенно – перед толпой лиц, только и живущих толками и возможностью вонзить жало неодобрения в нежную шейку невесты. Придя к этой мысли, Елена ощутила мрачную гордость и обязалась задрать платье хоть до колен, но не замарать репутацию.
После завтрака её мысли понеслись далеко от злосчастного наряда. Лакей с наглыми глазами передал ей письмо, подписанное торопливой ольгиной рукой. Письмо без привычных жеманных изъяснений обожания, письмо до сердца русской женщины, гласило, что Астафины не смогут пойти с Еленой на литературный вечер в один известный клуб из-за болезни Петра.
Елена давно мечтала прикоснуться к петербургской культуре не только пальцами, в восхищении перелистывающими незабвенные страницы, но и лично, пусть издалека; посмотреть, как творцы дурачатся и ведут себя в жизни, пусть в шуме и духоте. Она любила поэзию больше, много больше прозы. Но клубы, помимо поэтов, посещали только избранные, щедро финансирующие сборища литераторов. Литераторы свысока смотрели на меценатов, которым вряд ли было дело до искусства, но терпели. Прав тот, кто платит.
Елена была на нескольких литературных вечерах, устраиваемых известными поэтами, но хотела очутиться там, где с ними можно было говорить, а не только слушать. Разочаровывало то, как её любимцы плохо читали свои собственные стихи. Они должны были проживать написанное, ощущать биение каждого слова. Так что никакого удовольствия от созерцания бесцветно шепчущего что-то творца на сцене Елена не испытывала. Молодёжь, бывало, бесновалась, выкрикивала хвалебные реплики, но создать атмосферу для Елены была не в силах. Ей гораздо интереснее было ночью окунуться в диалог автор – читатель.
Но в места паломничества цвета столичной богемы несмотря ни на что тянуло, и теперь, когда Елена уже могла назвать себя частью новой семьи, оказалось, что это несёт свои выгоды. Жаловы, наивные и хваткие, безумные и добродушные, имели связи. Александр был среди интеллигенции частым гостем, надувал губы и становился интеллектуалом. Сама обстановка требовала. Ничего не скажешь, небрежно стоять перед группой известных в просвещённых кругах лиц и говорить нечто умное непередаваемо приятно.
Дочитав письмо, Елена схватила пальто и, крикнув что-то слугам, выбежала на улицу. Времени до обеда оставалось много, да, если она и не успеет, ничего не случится. Пётр, один из троих появившихся у неё недавно друзей, был болен. Елена не могла притворно вздохнуть и выдать: «Вот жалость, бедняга», измарать ответ с пожеланиями скорейшего выздоровления, доесть завтрак и поехать веселиться. То ли от природной доброты (хотя есть ли хоть что-нибудь природное?), то ли из нравственности, воспитанной книгами, Елена знала, что должна, и побежала в дождь. В её поступке не было ни досаждающего долга, ни ложного героизма, при котором только и ждёшь похвалы. Была только любовь.
Быстрым шагом долетев до дома, где снимала квартиру молодая семья Астафиных, Елена увидела Алексея, ускользающего в туман. Слух о его возвращении в город, разумеется, уже достиг её ушек, как и любой другой слух о любом другом человеке, но не произвёл, к елениной гордой радости, на неё потрясающего впечатления. Она решила быть счастливой и не вздыхать о том, кто потерян, кто смог выбросить её только из-за глупых убеждений, что она должна была делать, а что ей вытворять не следовало. Ей казалось, что вся эта «вечная любовь» – глупость, раз так скоро пришла в негодность, если они не смогли понять друг друга. Елена с удивлением заметила, что солнце по-прежнему греет, а замерзающие бабочки танцуют на разукрашенных листьях.
«Вздор, кто придумал, что обязательно нужно убиваться из-за любви?» Однако противное чувство под ложечкой всё же зажглось. Она поспешила проскользнуть в парадную, и он, даже если увидел её, даже если хотел окликнуть, остался снаружи. Елена поднялась на третий этаж и постучала в старую деревянную дверь. Сердце колотилось спокойно, хоть и неожиданно подскакивало вверх. Елена удивлялась сама себе. Она начала оживать и была рада долгожданному избавлению. Чувствуя себя решительной и загадочной, она закрыла глаза.
Глава 15
Дверь открыла Ольга. Да кто ещё? Не старая же согнутая пополам служанка, приносящая больше забот, чем пользы. Пётр, воспитывающийся в интеллигентной семье со своими странностями, привык рассчитывать только на себя. Получив достойное приданое за жену, он припас его для покупки дома. Пётр работал много и упорно, всеми силами старался помочь людям и ужаснулся бы, узнай, как мало принёс пользы. Впрочем, проработав на государственной службе некоторое время, он разочаровался во всей безжалостной бюрократической машине, частью которой себя больше не представлял. Поэтому скоро они с Ольгой должны были, став помещиками, переехать в собственное именьице и уже сладко мечтали о вольной жизни. Не зная, что делать дальше, они решили бежать.
– Елена… – удивлённо протянула Ольга.
– Оленька, что случилось? Почему вы так холодно написали мне, почему не пригласили прийти, удостовериться, что с Петром всё хорошо? Неужели вы не понимали, как это важно для меня?
Ольга, казалось, была подавлена и чувствовала себя виноватой. Так происходило с ней постоянно, даже если упрекали её в нелепости.
– Простите, Елена, я подумала, что у вас не будет сегодня времени, вы ведь идёте на ужин…
– Да, – протянула Елена, уже сожалея о своей вспышке, – но он вечером, а подготовиться я ещё успею. Для меня никогда не было подвигом собраться за час, я вам не Ада. Что с Петром?
– Воспаление лёгких. Страшно, – понизила Ольга голос, с жадностью хватая сочувствующий испуганный взгляд Елены. – Пойдёмте, он рад будет вас видеть.
Они зашли в небольшую плохо освещённую комнату. Елене в лицо ударил тошнотворный запах лекарств. Пётр, лёжа на спине, пытался выглядеть весёлым, что ему не слишком удавалось. Елене было понятно его желание оградить от страданий жену. Вместе с тем она не могла и помыслить, что будет, если случится непоправимое.
– Петя, милый, Елена пришла проведать тебя.
– Елена, какая честь. Не многие решатся свидеться при таких малоприятных обстоятельствах, – голос его звучал надтреснуто и очень слабо, поэтому даже слушать Петра было мучительно.
– Полно. Мы, я думала, друзья, и это всё. Не говорите ничего. Ваш голос мне по сердцу режет, – сказала Елена, садясь. – Боже, я чувствую себя отвратительно, я ведь даже нечего не принесла вам.
– Перестаньте, я ведь не голодающий. Оленька, ты бы открыла окно, Елене Аркадьевне нечем дышать.
– Нет уж, не хватало, чтобы тебя ещё больше продуло. Лежи смирно.
Пётр был прелестным больным – не замыкался в себе, не жаловался на отвратительное состояние, не отрекался от всего мира и не смотрел злобно на здоровых. Так что Елена, посидев некоторое время рядом с ним и беззлобно сплетничая, перестала бояться. Это было немыслимо – не мог Пётр Астафин уйти поздней весной своей жизни. Не могла Ольга, лучшая из людей, остаться вдовой.
Дверь скрипнула, и Елена подумала, что пришёл врач.
– Алёша, ты быстро, – послышался из прихожей благодарный голос Ольги.
Елена не изменилась в лице, только замкнуто подняла опущенные веки на Петра. Тот, если и не отличался психологизмом, свойственным многим литературным персонажам, тупоумием не страдал и смущённо чихнул.
– Вы наверняка знали, что он вернулся.
– А он наверняка знает, что я выхожу замуж. Так чего же нам стесняться?
Петр кивнул, пожалев, что их чаяния относительно счастья Алексея потерпели фиаско. Он не знал целой истории, поэтому не предположил, насколько мучительна может быть эта встреча. В комнату вошли хозяйка и два гостя. Вторым оказался Евгений. Атмосфера неловкости жужжала под потолком, но все, воспитанные в сдержанности, достойно играли свои роли.
Пока Елена, не перемолвившись ни словом с Нестеровым, занимала Петра чтением вслух, Евгений захватил Ольгу в капкан своих суждений.
– Я не понимаю чего-то, или Елене нравится Алексей? – произнёс он тихо, недоверчиво косясь на Алексея, с которым только что поссорился.
Ольга немного смутилась.
– Да, похоже, так и есть. Надеюсь, это кончится хорошо.
– Хорошо – это свадьбой или расставанием? – усмехнулся Евгений.
Ольга не сразу нашлась, что ответить, и с досадой поняла, что кровь приливает к её щекам чересчур рьяно.
– Они… такие разные, – ответила она вместо явного утверждения.
– Нам пора начать, наконец, – неожиданно изменил курс Евгений.
Ольга осуждающе – грустно посмотрела на него.
– Сейчас мы не можем, Пётр болен. Вы пришли за тем, чтобы агитировать нас? Мы только поженились.
– Сейчас он болен, потом вы будете больны, а потом вам вовсе расхочется. Зачем менять что-то, раз получил приданое за жену?
Ольга вновь почувствовала прилив жара к голове.
– Оставьте нас.
– Трусы. Не думал я, что ваши ряды так подкосятся, пока я буду в тюрьме. Даже Алексей несёт какую-то чушь про хождение в народ. Это ведь прошлый век, вы что, не читали немецких социалистов? Нужно власть искоренять, народ сам ничего не смыслит. Черт знает что, с середины прошлого века ничего нового придумать не в силах. А туда ещё – революционеры!
Больше с Ольгой он не разговаривал. Скоро Елена откланялась и, испытывая противоречивые чувства избавления и недосказанности, вышла на лестницу вместе с напряжённым Евгением. Она уже не испытывала к нему восторженных чувств и вяло отвечала на наводящие вопросы. Нутром, с чуткостью, достающейся небольшому отряду людей, она видела в нём что-то опасное, тяжёлое, что в Алексее несмотря на его непреклонные разговоры не страшило. Искренние, но всё же недоразвитые речи – он верил в то, что говорил, но, стоило ему начать действовать, был смущён и обескуражен тем, что не всё у него получается так, как он мнил. Евгений готов был на всё, чтобы добиться результата, готов был убивать. Не так, как террористы, желающие только справедливости и не понимающие до конца, иногда ввиду своей молодости и даже наивности, на что идут, а по-настоящему, со злорадным признанием необходимости геноцида.
– Я не знаю, где был Алексей. Я не настолько близко знаю его, – процедила она в ответ на заданный собеседником вопрос.
– Он сбежал так стремительно, что обескуражил меня. Похоже, он ударился в политику, но не тем ракурсом, которым хотел бы я.
– Он свободная личность, а не ваш слуга, – не стесняясь, констатировала Елена, приведя Евгения в признающее её правоту озлобление.
– Только один путь правилен и неопровержим. А Алексей с его талантом будет распыляться на ерунду, пытаясь доказать кому-то гиблое дело. Сам говорил, что реформами ничего не решишь, а потом надумал мирно поднять народ на восстание. Народ ничего, ровным счетом ничего не может и не смыслит. Мы, образованные молодые люди, надежда Руси, должны взять быка за рога. Он ведь не одобряет то, что мы хотим, что считаем единственно важным, беленится, когда слышит о случайных жертвах. А они ничто в масштабах страны.
– Чего вы добиваетесь? Того, что вас повесят? – спросила она напрямик, устав подавлять свои истинные вопросы.
Евгений понял, что ходить вокруг да около больше не имеет смысла, поскольку эта девчонка не так паршиво осведомлена, как ему казалось.
– Почему вы все судите так поверхностно? Другие верят, что нас ждёт победа. Раньше я считал, что хотя бы они понимают меня. Как оказалось, ошибся. Остались только те, кто давным-давно посвятил жизнь борьбе, правильно отрекшись от мелкого личного счастья. Не за горами время, когда мы будем счастливы общим благом. Только тогда мы достигнем равновесия и равноденствия. Вы не подумайте, что я рассказываю это, потому что вы мне очень приглянулись. Нет. Я только хочу, чтобы вы передали им мои слова, когда Петр поправится. Чтобы они сознали, что упустили. Пусть не казнятся потом, что мы не приняли этих отступников в свои ряды.
То, что он сказал потом, врезалось в память Елены несмотря на ее недавнее убеждение, что все противоборцы тронувшиеся. Поначалу она приняла его говор за бредни человека со свернутой психикой, но поневоле заслушалась. Как ни старалась она после отогнать воспоминания о том разговоре, ничего не выходило. Она почти ненавидела Евгения, но не могла не признать, что правдой он задел её слишком глубоко. Опять речь о невозможности существовать в том обществе, в котором они жили, заставила Елену усомниться в правильности установки, что каждый должен заботится о себе сам. Снова и снова, пытаясь вернуться к своему прежнему видению о радикальных движениях, она сама с собой возвращалась к обсуждению той речи.
– Вы думаете, что зла и насилия нет, если вы не видите его и живёте в чистоте и порядке. Вы только слышите об этом, но, пока вас непосредственно не коснулось разложение, будете сидеть сложа руки. А вы загляните в бедные кварталы, вам откроется настоящая, реальная жизнь. Мужчины, спивающиеся от безысходности, женщины, бросающие своих детей в канавы. Загнанные, ничего не смыслящие и не чувствующие животные, живущие по инерции, не думающие даже, что жизнь можно изменить. Грязь, нищета, угнетения, боль… Со смертью Екатерины Второй не было у нас великих правителей, все только и делали, что долбили Русь. А вы, аристократы – никчёмное, изнеженное племя. Вы плачете, когда взираете на страдания в театре, но морщитесь и проходите мимо, считая себя выше при виде настоящего падения.
Пока Елена оскорблено переваривала лавину его яда, раздражённый неудачами с бывшими товарищами Евгений рвано попрощался и ушёл восвояси. Не успела Елена немного опомниться и спуститься на этаж вниз, её окликнул Алексей. Он спешил, догоняя её.
– Елена Аркадьевна, позвольте проводить вас.
Елена безразлично кивнула и пыталась придумать тему для разговора, а в сердце росла тошнотворная пустота и обида. Гордости по силам оказалось отпугнуть любовь. Эти сёстры в её существе не терпели друг друга. Одна подчинялась, другая брыкалась, справедливо задавая вопрос: «А за что?!» Но Елена не была уверена, что всё ещё испытывает к Нестерову былую нежность.
– Вы… путешествовали?
– Что? Ах, ну, если можно так сказать… Не по Парижу и не по Мадриду, а, как патриот… Вам не приходило в голову, что настоящих патриотов по пальцам можно пересчитать?
– Довольно! – внезапно крикнула она. – Достаточно я слушала ваши разоблачающие пороки общества речи, и на опыте могла убедиться, что вы, такой всегда сдержанный и разочарованный, ничем не лучше остальных. Вы из ненависти к дворянству ранили меня очень глубоко. А теперь… зачем вы пришли? Посмотреть, умерла ли я без вас?! Как видите, нет, и вполне здорова. Зачем вы пришли? Убедиться, что я по-прежнему думаю о вас? Но вы ошиблись. Вы уже безразличны мне, так как я не отношусь к типу людей, которым нравится, когда их топчут. Не думайте, как вам этого явно хочется, что я страдала всё это время и сейчас брошусь к вашим ногам, заклиная забыть прошлое. Одному вы меня научили – гордости. И за это вам спасибо. А сейчас – до свидания, я сама способна дойти до дома.
Без прежнего трепета высказывая другим обидные вещи, Елена выдохнула и, толкнув дверь, бросилась прочь, боясь, что он догонит её.
Алексей, если и хотел сказать что-то в ответ, слишком долго подбирал слова, и оставалось ему только с грустью смотреть, как она, прямая, как струна, растворяется в темноте мостовой. Может быть, она сказала слишком много правды, а спорить с истиной он никогда не был горазд. Так или иначе, его попытка залатать прошлое провалилась, и он, снова чувствуя разочарование и горечь, не стал объяснять то, что хотел. Его мечты пошли прахом.
Было тихо, и только холодный ветер теребил безжизненные листья на деревьях.
Глава 16
Озлобленная на весь свет Елена, прогнав последнюю надежду, не жалела о своём поступке. В ней говорило появившееся ниоткуда высокомерие, она не могла простить Алексею то, с какой лёгкостью он оставил её тогда, с какой лёгкостью – словно и не было тех страшных месяцев! – вернулся, думая, что одним разговором может залечить раны. С новой страстью, пытаясь окончательно выгнать старую, она окунулась в трясину светских раутов, знакомилась с огромным количеством новых бесполезных существ и всё больше скучала.
Елизавета Петровна, по примеру, наверное, Натальи Львовны Орловой, решила коллекционировать знаменитостей. Чаще всего они выделялись странным взглядом на вещи, новомодными идеями, забывавшимися на следующий день. Почти все из них писали стихи, это принимало масштабы настоящей эпидемии. «Стихи сейчас пишут все, кому не лень. И даже те, кому лень», – улыбаясь тому, что придумал остроту, говаривал Аркадий Петрович при случае.
Каждый из посещавших рукотворный салон Елизаветы Ваер пытался стать чем-то лучше остальных, и, довольствуясь свободным временем, оттачивал своё остроумие. Безумный двадцатый век разрушал всё старое, пусть и великое, и в неисчислимом количестве поставлял на арену обсуждения новое. Никого не интересовало, что это новое некрасиво и безыдейно. Главное – оно было новым. Каждый пытался понять что-то в авангардизме, футуризме, кубизме, и признавал, что «в этом есть что-то». Голый король из сказки Андерсена тихо посмеивался.
– Ленушка, убей меня, я не пойму, что хотят сказать они своими неслыханными картинами! – воскликнула Елизавета Петровна, подводя глаза перед посеребренным зеркалом. – Наверное, я ограниченна.
– Знаешь, Лиза, они и сами-то не объяснят тебе смысл своих произведений. Зато какой простор для воображения! Рассматривай, как хочешь, автору это будет только к популярности. Быть может, он ничего такого и не имел в виду, а благодаря твоему взгляду будет выглядеть гением, – безынициативно отозвалась Елена.
Её раздражало современное искусство. Она понимала, что нужно придумывать что-то новое, но новые течения были фарсом, сыном времени, в котором никто не знал, как жить, и пощёчиной старому, тому, что Елена так любила. В споре прогресса и модерна, а, вернее, красоты и оригинальности, она предпочла красоту. И не боялась, как многие её современники, казаться консервативной и отсталой. Раньше ей трудно было научиться высказывать своё отрицательное мнение о чём-то или недовольство кем-то. Если человек попадал впросак, она не смеялась; если говорил вопиющие аморальные вещи, не судила его, а, наоборот, смущалась сама; не старалась обнажать плохое и никогда не судила за глаза. Сейчас всё изменилось.
– Что у них в голове? Неужели это может как-то помочь нам? Искусство ведь должно помогать понять, осмыслить что-то, предложить выход из тупика…
– Лиза, зачем ты приводишь домой этих доморощенных интеллигентов? Мне кажется, что они не спят ночами, а выдумывают какие-то нелепые речи, чтобы здесь озвучить их и получить овации. Не люблю, когда за непринуждённостью выглядывает расчет, себялюбие. Они хотят казаться спокойными, а сами ждут признания и восхищения.
– Ленушка, ты стала слишком строга. Раньше эти люди нравились тебе.
Ленушка пожала плечами, сжала ручку расчёски и в сотый раз провела ей по пышным тщательно уложенным в высокую прическу волосам. Девушка долго творила на её голове маленький шедевр, беспрестанно добавляя в него новые шпильки и завивая непокорные локоны. Но Елена за неимением иного дела занялась именно шедевром на своей голове, в добавок скрупулёзно пудрясь и споря с отражением.
За столом, как всегда, господствовала сумятица. Оживлённая беседа напоминала бой. Откормленные, ни в чём не нуждающиеся люди пытались доказать, что могут и имеют право рассматривать мир с точки зрения униженных и оскорблённых. Каждый кричал, что крестьяне живут ужасно, и с непогрешимым видом предлагал пути решения. Обсуждение насущных вопросов вошло в моду. Затем наступало время для декадентских бесед в стиле «мы все ничтожны, наше существование бессмысленно» и предугадывания конца света.
– Вот мы сидим тут, – кричал один, вдохновляясь тем, что его слушают, – и радуемся, наслаждаемся обществом друг друга. Но рано или поздно мы все поплатимся за разврат, за свои идеи, за то, что живём в этом страшном веке! Все отошли от церкви, от природы! – добавлял он, отображая жизнь только узкого круга людей, но всё равно говорил «все».
– Да, девятнадцатый век был последним великим веком в истории, – соглашалась Елизавета, озвучивая то, что от неё хотели услышать. – Сколько мы не будем пытаться, останемся только бледными подобиями великих отцов.
Елена закрывала глаза. Её никогда не будоражили утопические разговоры о том, что величие мёртво. В любом времени были грандиозные и мелочные совершения, в любом грязь, кровь, красота и искусство. Таков человек. Только с полёта истории кажется, что прошлый век был спокойнее и чище. «Раньше такого не было», – осуждающе шептался кто-то в углу, смотря, как живут молодые и не понимая, что блага прошлого прошли через фильтр времени.
Темы сменяли одна другую.
– Вот футуристы, – замечал господин в сером костюме, – молодцы. Старое не может дать нам ничего. Мир стоит на пороге великих совершений, и только футуристы понимают, как пошло всё, что было раньше. Человек только начинает творить историю. Всё, что было раньше – подготовка к настоящему.
Елена, не поддаваясь восторженным крикам, уже тогда считала футуризм нелепым пятном на бумаге времени. Она думала, что оно уйдёт безвозвратно, а классика останется навсегда. Все неприятные порождения времени скатывались с неё, как дождь, не оставляя следа в воображении. Ничто из того, о чём другие спорили днями, её не трогало.
За ужинами у Орловой Елена выносила только разговоры передовой молодёжи о переустройстве мира, не перечила, и иногда даже думала, что кое-кто прав. Но проходило время, а за толками не шло действие. Разговоры и споры быстро утомляли Елену, и она удалялась.
Но потом, когда подобные люди стали появляться и у Елизаветы, Елена начала раздражённо осаждать распалившихся спорщиков. Всё стало казаться ей самодовольной болтовнёй. Елена слушала без презрения только незапятнанных юношей, которых жизнь пока не заставила, подобно многим, сдаться. Они кричали о справедливости искренне, обезоруживающе наивно и правдиво. Елене не верилось, что она почти ровесница им.
– Из-за революционеров крестьяне ненавидят нас. Раньше они были терпимее к власти. Это происходит из-за агитации. Придумывают ужасы о наказаниях и голоде, это просто ужасно, – произносила утончённая дамочка, пришедшая с собачкой, вертящейся на её нежных руках и жалобно скулящей, если кто-то подходил потрогать эту невидаль.
– Агитаторы ничего не придумывают, они просто открывают им глаза. Что в этом ужасного? – отрезала Елена.
– Может быть, им лучше жить в забытье, – не унималась спорщица, слегка шокированная бескомпромиссностью Елены Грушевской.
– Может, это и правильно. Но бессовестно.
Дама кривилась и сообщала при случае подругам, что невеста дорогого Александра – просто дикарка.
– Какое вы имеете право, сидя в чистой комнате, имея состояние и всё, что нужно для жизни, говорить от лица народа, сочувствовать ему, думая при этом, как провести следующий вечер? Разве вы сами работаете на поле, понимаете их жизнь? – страстно поблёскивая глазами, спрашивала Елена у студента с румянцем от ушей до подбородка. – Декадентские настроения – признак пресыщенности, желание поразить своим ораторским искусством. А кому это нужно? Говори – не говори, ничего не изменится. Все разойдутся по домам и лягут спать, мня себя властелинами мира. Так что лучше спорьте о погоде.
За столом наступало смущенное молчание, студент краснел до корней волос, а Елена тайно была удовлетворена, хотя сама не признавалась себе в том, что с охотой срывает боль и досадливое бессилие перед жизнью на мальчиках, которых втайне уважает за чистую душу и веру в лучшее.
Елену стали опасаться. Быть может, в круге, где она вращалась, были люди, искренне пытающиеся сделать что-то хорошее, но Елена не желала замечать их. Отчасти она выплёскивала свою притупленную вросшую боль на окружающих, но при этом не была несправедливой. Вместе с тем она совершенствовалась интеллектуально, переосмысливая некоторые вопросы. Этому её научил Нестеров, и в подобных дискуссиях она невольно подражала своему незадавшемуся кумиру. Его слова и идеи, хоть и были иногда резкими, никогда не пахли пошлостью, неискренностью и ленью. Он говорил, но и делал. Он хотел помочь людям, а общество, собирающееся у тёти, не могло похвастаться совершёнными благими делами.
Чем они руководствовались, проводя так свои драгоценные вечера? Желанием ли казаться умнее и значительнее, хотением славы и почёта, надеждой, что их идеи кому-то интересны, жажды в споре познать истину или необходимостью быть оригинальными? Эти люди, бесчисленное множество раз говорившие одно и то же на похожих вечерах в похожих гостиных, не вызывали у Елены уважения. Тем не менее, она готовилась связать себя с одним из них, с холодностью наблюдая за изменениями в своей жизни.
Всё в то время было пресыщено, мёртво и гадостно. Ничто не говорило о том, что грядут перемены, настолько сильно в людях застряло бездействие. Или Елене так казалось, поскольку она не видела ничего дальше своего пространства. Она готовилась прожить свою едва начавшуюся жизнь пресно и тоскливо, выполняя предписанное веками.
***
Все попытки почти что госпожи Жаловой, потерявшей за столько короткое время двух дорогих людей, вернуть хоть одного из них окончились фиаско. Ада Орлова, дерзкая, твёрдая, неумолимая, независимая в мыслях, а на деле прикованная к матери, была непреклонна. Поэтому теперь Елена прогуливалась по Петербургу с хорошенькой маленькой француженкой.
Она всеми силами старалась интересоваться болтовнёй Аннет о кружевах, фасонах платьев и ханжеских нравах России, где средства ограничения рождаемости используют только артистки. «Если же женщина из благородных заикнётся об этом, непременно оскандалиться. Как ещё за теми, кто говорит об этом, не бегает толпа с факелами! Должно быть, они всё же знают и применяют это, но это так непопулярно и ко всему прочему осуждается церковью», – возмущалась еленина собеседница, искренне расширяя глаза. Елена улыбалась и вставляла приличествующие случаю замечания, а мысли её летали далеко, поднимались гораздо выше шпиля Петропавловской крепости. Она и не подумала тогда, как злободневны были слова новой знакомой; что сама вынуждена будет столкнуться с этим, как только выскочит замуж. Тогда же она думала, что всё это вздор, никак не относящийся к настоящему.
Они медленно брели по сырой набережной, мало окутанной зимой, и позволяли ветру трепать свои юбки. Солнце же в противовес сверкало так яростно, словно боялось, что кто-то осмелится упрекнуть его в безразличии к изголодавшимся по теплу существам. Со стороны Петропавловской крепости слышались какие-то крики, шум, невнятные ругательства и стоны. Елена призвала Аннет не обращать на них внимания, поскольку демонстрации и студенческие митинги давно стали привычными в столице. Иногда дело доходило даже до баррикад, но правящие круги предпочитали отмалчиваться и продолжать невнятные действия, давая безмолвное поощрение потомкам нигилизма.
Наконец, девушки вышли на площадь и остановились в нерешительном изумлении. Елена испытывала подобное наваждение, когда впервые на своём веку увидела выплывающий из-за ряда невысоких петербургских строений Исаакиевский собор. Сейчас она чувствовала не благодарное восхищение, разжигаемое ей самой до поклонения и нервозности, а ужас. На площади было не протолкнуться. В центре, чуть было не затоптанные напирающей толпой, стояли несколько человек, в одном из которых Елена мгновенно узнала посеревшего Евгения. Его обросшая голова была опущена вниз, а девушка рядом шепотом говорила ему что-то. Её глаза, ненависть льющие в толпу гудящих людей, выдавали полное презрение ко всем и вся кроме приверженцев её идеалов. Евгений не пытался приободриться, поскольку знал, что живёт последние часы своей жизни, и только перебирал цепи, скручивающие его руки.
