Светлана Нина
Алая дорога
Глава 2
Минул хмурый меланхолик – ноябрь, и в декабре на свет появился наследник двух старинных дворянских семей, наречённый Павлом. Глядя на сморщенный комок, принёсший ей столько страданий, Елена не могла поверить, что носила его под сердцем столько времени, и опасливо поглядывала на колыбель, боясь, что он разревётся.
Произошло памятное событие в Степаново, единственном месте на земле, где Елена оживала. Сам дух усадьбы, её непередаваемые запахи и звуки, её неуловимая прелесть, тихие малиновые закаты и трескотня сверчков в сумерках помогали исцелить рубцы на душе.
Впервые встав с широкой постели после рождения новой жизни, Елена омыла лицо от прошлых мыслей, вскинула голову и неожиданно столкнулась с зеркалом. Нельзя сказать, что она поразилась своему взгляду, но что-то в одичавшем отрешённом выражении ясных, но холодных глаз возмутило её. С ожесточением она затараторила: «Жалкая барынька, запертая в своём сознании, когда в мире творится такое… Хватит! Нужно бороться, как все, как бабушка…» – мысленно она дала себе пощёчину, и улыбнулась от сладко разливающегося внутри предвкушения чего-то яркого и грандиозного.
Если до этого её жизнь действительно не имела оправдания, она только искала его и натыкалась на тупики, то теперь всё изменилось. Навсегда. Теперь она не принадлежит себе, но так ведь лучше! «Зачем я себе? Глупая, страдающая от безделья, мнящая, что весь мир отвернулся от меня, что он потерял яркость и никогда не станет прежним, или никогда таким не был, если жизнь пошла не так, как я задумала. Плохо то, что у меня достаточно ума, чтобы это понимать и рвать себя… Да что я, в самом деле?! Думала, начну что-то хорошее, большое, а всё это время только страдала, упиваясь горем и из-за эгоизма не желая даже перебороть это… Ведь возможно справиться с горем, если жаждешь этого. Мне, видно, нравится страдать». Тут она подумала, что слишком жестока и требовательна к себе и не может найти разумную грань, объясняющую своё поведение, но унывать не стала, решив выбросить это гадкое чувство из себя. Елену это даже вдохновило. Теперь она займётся самым лучшим существом, любовь к которому уже разгоралась в ней, как рдеющее пламя свечи в сумраке ночи. А что-то великое, если это вообще имеет смысл, она отложит на будущее.
Когда одержимая молодостью толпа, бредившая Блоком, бежала по петербургским улицам, чувствуя небывалый подъём и безоблачный всплеск поглощающего счастья, Елена просто сидела с томиком стихов на коленях и не понимала, куда они бегут, чему радуются. Между ней и людьми неизменно вставал какой-то барьер, и она не могла жить так, как они. Только теперь она понимала это. Если бы она оказалась там с ними, пропиталась их эмоциями, определенно вела бы себя так же. Но утром, проснувшись от агонии, снова недоумевала бы их веселью. Она, наверное, была чересчур холодна, зажата. Почти никогда званые ужины, балы не возносили её, не приносили желанные ответы. «Ведь их ликование временно, – размышляла она, – а вечное не снаружи. Его там надо искать. Танцами и весельем его не приблизишь. Хотя, конечно, это отличный способ приятно провести время».
Даже находясь на балу, Елена принадлежала сама себе. Она пыталась влиться в поток тех, кто мог и хотел изменить действительность, стать их частью, но поняла, что что-то отталкивает её, заставляет жить так, как раньше. И вместе с тем она жалела, что не может так же предаваться одной минуте.
Природа родных мест осталась неизменной, но люди стали иными. Или стала другой сама Елена, когда, катаясь с сыном по имению, впервые заметила затравленные взгляды крестьянок, работающих в поле. Одна рябая сутулая женщина с такой ненавистью из-под тяжёлых бровей смотрела на красиво одетую дворянку и её упитанного барчука, что Елена невольно отвела глаза.
– Кто те женщины на поле? – спросила она у глуховатого кучера, уже проехав мимо работниц.
– Знамо кто – девки крестьянские! – ответил он лающим басом.
– А почему там одни женщины?
Кучер посмотрел на неё, как на глупую гимназистку.
– Так мужичьё не войну согнали.
– Боже… – вырвалось у Елены.
Было естественно, что на службу уходят дворяне, но крестьяне… Их жизнь и так была похожа на беспросветный день.
– А кто же хлеб выращивать будет? – Павел на её коленях беспокойно заёрзал.
Кучер зло усмехнулся.
– Это вы у своих министров спросите.
Он жестоко сплюнул на землю и тихо выругался.
Остаток пути Елена молчала, ребёнок, словно почувствовав настроение матери, не вертелся, а только озирался кругом прозрачными глазками.
– Ты когда – нибудь хотел иметь право голоса, чтобы тебя спрашивали, уважали? – опасливо спросила Елена хмурого кучера снова.
– Оно бы неплохо, – рассудительно ответил тот, мгновенно подобрев, – да шибко не верится, што мне такое право даст кто-то. Я уж лучше сам, помаленьку.
– Но ты должен бороться, для тебя тогда лучше будет. Сам решать свою судьбу сможешь.
Кучер мечтательно зажмурился и покачал головой.
– Так с чего вы, барышня, взяли, что жизнь лучше будет? Могёт, она ещё хуже и будет. Кто его разберёт. Я уж лучше то, что имею, получше постерегу.
– Нет, Кузьма. Должно лучше стать. Сколько русский народ выстрадал, должен он хоть когда-нибудь оказаться счастливым… после войны что-нибудь обязательно изменится.
Кузьма, раскрыв рот, в котором уже не было нескольких зубов, слушал Елену. Как странно смотрелись они вместе! Беленькая барышня с тоскливыми глазами и кучер, не отмытыми от грязи руками водящий по седеющей щетине на худом лице.
– А что, нравится тебе Государь, Кузьма?
– Хе, что нам до него, барышня? Он себе сам, мы себе сами. Не могёт же он за всеми приглядеть. Каждый себе сам царём должен быть. Ничего он нам хорошего не сделал, если так посудить, – закончил он не совсем логичный монолог.
Елена ответила ему примятой улыбкой.
***
Хмуро развернулось лето 1915 года. От Александра приходили редкие рваные письма. Ни разу он не написал о том, что мечтает обнять её и сына, что скучает, надеется и верит. В письмах он расхваливал командиров, упивался доблестью русских солдат и ни минуты не сомневался, что эту войну Россия выиграет, словно не было в ней замешано других стран. Муж оказался строптивее, чем Елена надеялась.
Часто, получая эти послания, она расстраивалась. Именно тогда она впервые поймала себя на мысли, что считает свою жизнь пресной именно из-за того, что муж не сдавливает её своей мощью. Будь он злым, Елена жила бы с надрывом, страдала, и через своё страдание, возможно, повзрослела бы. Вообще же её участь казалась ей самой мелодрамой с незначительными страстишками. Неохотное признание этого оставляло в душе налёт досады. Елена, начиная думать о своей теории, чувствовала себя обезумевшей барынькой и скрежетала зубами с досады, потом решала, что выглядит глупо, и останавливалась. Поэтому сейчас, не зная, что будет делать после войны, когда Александр вернётся, Елена чувствовала себя попавшейся в свой собственный капкан.
Однажды она пожаловалась отцу и получила в ответ недовольный взгляд и искривлённый рот.
– Брак – священное действо, и ты не можешь пенять богу за то, что несчастлива. Это твой долг. Брак ради продолжения человеческого рода, а не для того, чтобы тебе жилось весело и комфортно. Тем более – что есть любовь? – философски послал он вопрос небу, закатив глаза к роскошной люстре. – Сколькие женятся по любви, потом разочаровываются и живут по необходимости…
Аркадий Петрович был слегка озадачен диалогом с дочерью, ведь попросту не знал, что говорить. Но сказать нужно было, иначе пострадал бы его авторитет. Но дочь с суровым осуждением смотрела на него, и, стоило только ему закончить, безапелляционно произнесла:
– Я вышла замуж не по любви, и что, моя семья образцова? Я очень счастлива, отец? – с отчаянной мстительностью и желанием сделать больно этому ухоженному человеку, прямо сидящему на резном стуле и произносящему истины так, словно стал уже властелином всех душ и судеб, спросила она.
В тот раз Аркадий Петрович не нашёл аргументов, чтобы продолжить спор с замёрзшей психикой дочери. Он пожал плечами и решил, что она становится истеричкой.
В то время Елена начала вспоминать некоторые неприятные моменты из занесенного годами детства. Эти видения казались неправдоподобными, припорошенными мистикой и фантазиями, изменившими то, что было на самом деле. Однако Елена верила им, поскольку не могла придумать всё от начала до конца.
Однажды поздним вечером после внушительно ужина с расписными дамами и их спутниками маленькая Елена, разморенная обильными возлияниями и не менее обильной едой, прыгала по коридору, одна из дверей которого вела в родительскую спальню. Она не дичилась, если кто-то из гостей просил родителей показать малышку, а те не без тайной гордости потакали просящим. Аркадий Петрович не любил выказывать дочери знаки внимания и снисхождения, считая воспитание детей немужественным занятием, но иногда делал исключения и даже гладил девочку по волосам. Впоследствии, после смерти матери, Елена постепенно стала более замкнутой, а бесконечно меняющиеся няни не внушили ей надежды на преданность и стабильность.
Укладывать малышку спать никто не собирался – служанки сплотились на кухне, ревностно обсуждая хозяев и проклиная свою постылую жизнь, а мать, обычно зорко следившая за режимом дочери, укрылась в комнате вместе с Аркадием Петровичем и дядей Елены. Девочка, мечтающая снять шерстяную одежду, колющую её, зачарованно наблюдала за игрой свеч на хрустале и фарфоре и смиренно ждала, пока кто-нибудь вспомнит о ней. Ленушка знала, что папа не любит дядю и всякий раз, стоит им встретиться, раздражается и выпивает больше, чем обычно, жидкости из длинноногого бокала.
Наконец, Ленушке надоело ждать. Она подошла к приоткрытой сквозняком двери и стала невольной и вполне надёжной, поскольку ничего не поняла, свидетельницей разговора между разозлённым донельзя отцом и взбаламученной против обыкновения матерью, ревностно теребящей шёлковый платочек в руке и беспрестанно приглаживающей испорченную причёску. Дядя, которого Елена знала плохо, сидел в кресле напротив стоящих родителей и, опустив голову, бормотал что-то, всхлипывая.
– Аркаша, это в последний раз! – кажущимся ниже голосом проговорила Анна.
– В последний?! – рёвом загрохотал её муж. – Сколько это будет продолжаться? Он разорит нас!
– Мы богаты.
– И что? Это повод бросать сбережения на ветер, угождая твоему порочному слабовольному братцу?!
– Оскорбляйте сколько хотите, только заплатите им, иначе мне одна дорога – за пистолетом! – вмешался брат Анны, впервые поднимая на родственников опухшее лицо.
– Позор. Вы – язвы на теле общества, не лучше убийц, воров и террористов. И этот человек – мой родственник! – поморщился Аркадий Петрович. Ему доставляло определённое удовольствие поносить других в своём доме, зная, что он защищён; что никто не может сказать ему поперёк слово, поскольку в данном случае он действительно прав; что он сможет напоминать об этом Анне при всяком удобном случае. Знал он так же и то, что, погремя для приличия и поунижав жену, он заплатит её брату – игроку всю сумму, которою тот, потеряв уже к себе всякое подобие уважения, выпрашивал у всех напропалую.
Правда, это не помогло. Через несколько недель Анна надела траур по брату, проигравшему всё окончательно и не нашедшего выхода лучше, чем на самом деле покончить с собой. В тот же вечер эти трое ещё долго спорили о чём-то в спальне, но Елене стало неинтересно. Она только подивилась тому, как выглядела мама. Впрочем, видеть Анну плачущей в этом доме было привычным, и Ленушка тогда считала, что в этом нет ничего ужасного.
***
Елена беспокоилась обо всём всё меньше. Она отдыхала душой дома, занималась только тем, что было ей близко и понятно. Сначала она надеялась на спокойное счастье пусть и не за любимым, но хотя бы за достойным человеком её круга, взглядов и достатка. Хотя уже с первых дней новой семейной жизни, пробираясь сквозь свой перевернувшийся мирок, она чувствовала неудовлетворённость, как ребёнок, который получил в подарок совсем не то, о чём с замиранием сердца мечтал. Сударыне Жаловой пришлось согласиться, что она не учла свою ранимость и тонкость. Впрочем, иногда по целым дням она веселилась в компании своего спутника. Несколько раз после особенно весёлых застолий, перемешанных с удачными шутками Александра и её самой, ей даже показалось, что она влюбилась в него, так он был мягок, оживлён и приятен во всех отношениях.
Все её родственники остались в Петрограде, переименованном и спутанном. Отец произносил патриотичные речи и даже собирался завербоваться, но как-то упустил нужное время. Мать Александра так тряслась за сына, что не двинулась с места, чтобы выполнить его наказ беречь Елену. «Можно подумать, нельзя трястись в деревне, толку всё равно никакого», – с раздражением подумала Елена и настаивать не стала. Ей хотелось побыть одной, навести порядок в мыслях, подумать, что она хочет. Война каким-то образом взбудоражила её, и это было приятно – вспомнить, как омертвевшие герои Толстого, что жизнь преподносит сюрпризы.
Одной Елене побыть не получилось, Ольга и Пётр, отголосок далёкого уже, казалось, прошлого, обитали в деревне по соседству. Как обычно при встречах с добрыми друзьями Елену поначалу сковало неверие, что радость созерцания и присутствия способна повториться после всех выдумок, которыми она подвергала себя.
– Елена Аркадьевна, как у вас здесь прекрасно, птицы, цветы! – с Ольги почти стёрлось светское выражение, которое бесчувственные люди принимали за страх. А вот нижняя часть лица по-прежнему выступала вперёд, отчего казалась, что Ольга Астафина несимпатична. Впрочем, любой, кто знал её хоть пять минут, переставал выдумать такие глупости.
– Ах, да… Это всё Аглая, наша ключница. Талантливая женщина, любит порядок, даже меня ругает за безответственность.
Елену что-то кольнуло. Словно невесомые призраки прошлого, обступили её дорогие сердцу воспоминания. Правильно поняв причину её блуждающего взгляда, Пётр смущённо кашлянул. Он не мог, да и не хотел, представить себе, что юношеская влюблённость, сводившая с ума двух дорогих ему людей, до сих пор тихо тлеет в сердце у кого-то из них. Слишком это было… «Нечистоплотно». Пётр поморщился. Пошлые слова не могли отобразить то, что он имел в виду. Тончайшие переливы чувств, высказанные вслух, годятся разве что для базарной болтовни. Елена замужем, Алексей ищет свой путь в урагане внутренней войны.
– Елена Аркадьевна, что же вы не сообщили нам, что приезжаете? Мы с радостью навестили бы вас раньше, – сказал он своим низким голосом.
– Я, признаться, была так слаба после… – она запнулась. Не слишком прилично обсуждать рождение детей с мужчиной. Но от пары, сидящей напротив неё на крошечном диванчике, веяло теплотой и душевностью, и Елена постаралась забыть то, что сейчас казалось несущественным, – после рождения сына…
Раздались удивлённые возгласы, Ольга расплылась в домашней улыбке. В душе Елены смелись последние преграды перед этими чудесными людьми. Оказалось, ей не хватало их в добровольном изгнании. Бывает ведь, что неприятно встречать даже самых преданных друзей после событий, изменивших жизнь. Объяснить это невозможно, да и говорить не стоит – не поймут, да ещё и обидятся. Иногда полезно молчать и просто смотреть.
– Как же окрестили ребёнка?
– Павлом. Умный мальчик, только непоседливый, – в голосе Елены прозвучала естественная материнская нежность, глаза оказались матовыми в свете падающего на них солнечного света. Она улыбнулась спокойной женской улыбкой.
– И мы тоже детьми порадовались.
– Как? Ох, ну что это я… Вполне понятно, простите. Все родители эгоисты, не могут поверить, что не у них одних могут рождаться дети. Кто же у вас?
– Девочка, Машенька. Хорошенькая, как картинка, – ответила Ольга.
– Может быть, и дети наши подружатся – озвучил Пётр вполне будничную мысль, которая, наверное, проскальзывает в беседе всех родителей.
Так они и проговорили до самого вечера, благодарные за мгновения подаренной радости. В летней небесной дымке уже начали поблёскивать первые тусклые звёздочки, бардовая линия горизонта спокойно потухала перед надвигающимися синими сумерками. Небо грациозно темнело, становясь всё более глубоким, и глаза устремлялись в неизведанную бездну, как будто страстно желая познать неизмеримую тайну красоты. Друзья вышли на террасу.
– Вы посмотрите, какая прелесть! – тихо произнесла Елена.
– Да, – протянула Ольга. – Только здесь и жизнь, в Петербурге такого не сыщешь.
– В Петрограде, родная. – Пётр не смог подавить улыбку.
– Что проку переименовывать, для меня он навсегда Петербургом и останется, – в тонких нотах ольгиного голоса Елене послышался каприз. – Если у них разыгрались патриотические чувства, город-то тут причём?
«Живёт с мужем несколько лет и не то, чтобы возненавидеть всех и потухнуть, как прижатая к воде свеча, так она и капризничать научилась! Вот это, наверное, и есть тот брак, который должен быть в каноне», – с восхищением и лёгкой грустью думала Елена, провожая гостей. Спать она пошла с внутренним проблеском, растущим с того дня, когда впервые поняла, что для неё значит тёплый комочек, сопящий сейчас в соседней спальне.
Ради Павла она вынесла столько месяцев безумной боли, отчаяния и безрадостных мыслей, да и после его рождения, прошедшего тяжело, не могла понять, за что так наказана. Но постепенно её любовь к сыну, как и любая земная любовь, распускалась, крепла, росла вместе с ним, каждый день неуловимо, но заметно. Она отказалась даже от навязанной ей кормилицы, поскольку природный процесс насыщения ребёнка оказался куда приятнее и безболезненнее, чем отказ от него.
– Неужели все здоровое и естественное порицается в нашем обществе и подлежит уничтожению? – невесело открыла Елена свои соображения Аглае, отсылая кормилицу, дородную русскую красавицу туда, откуда та взялась. Аглая не спорила, а, наоборот, испытывала тайную гордость за хозяйку.
Через несколько дней наедине с Ольгой Елене страстно захотелось раскрыть сердце этой доброй женщине. Начав исповедь с прерываний, уточнений и прятавшихся глаз, она постепенно разошлась и уже рада была, чувствуя, как с неё осыпается старая кора.
– Сколько людей не то чтобы без любви, без элементарной благоустроенности существуют. Так что я должна была быть довольна своим уделом. Но вот парадокс – богатство отнюдь не гарантирует счастья, и только отчаявшиеся бедняки думают, что у нас всё прекрасно. Меня такая тоска грызла всё это время… я и не могла сделать что-то с ней, почему-то ничего не предпринимала, как будто мне это даже нравилось.
– Подумать только… А я ведь тогда чуть не упрекала тебя в легкомысленности. Мне казалось, ты испытывала что-то к Алёше, а замуж выскочила за другого…
– Ну вот, не стоит делать поспешных выводов, основываясь на воображении.
– А ведь я и не предполагала, насколько далеко это зашло у вас… Ты ведь знаешь Алексея – он такой скрытный, особенно если дело касается не одного его.
– Знаю, – помолчав, Елена продолжала. – Иногда я жалею, что просвещена. По-другому бы вела я свою повесть, была бы довольна тем, что подцепила удачного мужа. Ведь большинство женщин, выйдя замуж, довольствуются самим этим фактом. А это ведь такая примитивная точка зрения! На брак, на человеческую жизнь вообще. Лучше быть недалёкой кокеткой и не понимать всего ужаса, который то и дело выглядывает из-под наших будуаров. Если человек решит философствовать и пойти наперекор сложившейся точке зрения, он обречён на муки.
– Но ведь… – неуверенно запнулась Ольга. – Не бывает всё плохо, дети должны скрасить безрадостность…
– Это у тебя не бывает всё плохо, Оленька. А я… я – это я, какая есть.
Само присутствие близкого сердца отогревало. Скоро Елена уже представляла себя бабочкой, распрощавшейся со сдавливающим коконом. Жизнь с её горечью, заботами и любовью, тяжёлыми мыслями и проблесками радости, продолжалась, и Елена приготовилась войти в её шумную реку, а не отсиживаться, как раньше, на скучном берегу.
Глава 3
В Петроград Елена приезжала всё реже и всё с большей неохотой. Мотание между двумя любимыми местами начало утомлять, и она всё больше тосковала по родным запахам имения своего детства. Невообразимые ароматы дурманящей земли, травы, тихой дымки костра, опалённых солнцем после знойного дня пионов, леса, зеленеющей реки всплывали в её памяти, пока она сидела рядом с цветом дворянства и через щебет птиц в своих мыслях улавливала приглушённую болтовню. Её прежнее увлечение роскошью пропало сразу после того, как она начала понимать природу людей, их страсти и трагедии. Елена решила, что в мире много эгоистичных глупцов и мало души.
Декадентский Петербург, волшебный, ядовитый, благоухающий рассадником искусства и до костей нищий, Елена любила как место своего рождения, но уже в то время начала задыхаться в нём. Ей претила его шаблонная жизнь, где все были ведомыми. Она постепенно переходила на другую дорогу. За красочным миром неги и тоски, бесконечных приёмов и интеллектуальных обсуждений зияла пропасть исступления и унижения человека.
То общество, которое раньше манило своим лоском, теперь казалось пошлым. Большинство из тех, кто, не посвятив себя служению людям, остался в городе, вели те же праздные разговоры, что и раньше. Жизнь шла вперёд, люди влюблялись и ссорились, а Елене это казалось невероятным в военное время. Она перестала ходить на ставшие редкими собрания, большей частью гуляя по городу или слушая трескотню свекрови. Это тоже не доставляло ей особенной радости, но было предпочтительнее. Угроза городу Петра, которой опасались в первые дни войны, улетучилась, но нервозность в воздухе по-прежнему проскальзывала.
Александр за всё время, проведённое на фронте, приезжал домой нечасто, а в Степаново, хоть оно и находилось недалеко от Петрограда, не заглядывал вовсе. Такое отношение могло уязвить Елену, тем более она ловила на себе неодобрительный взгляд Ирины Владимировны, но, стоило ей заглянуть к себе в душу, она понимала, что нисколько не расстроена, и даже испытывает тайную благодарность.
К Павлу, крепкому весёлому ребёнку, растущему на природе, Александр относился спокойно, что разочаровывало Елену и ещё больше отдаляло её брак от канона. Юношеские мечты о рыцаре, защищающем её от жизненных напастей, со звоном трескались по мере того, как она познавала человека, с которым её связала судьба. И истинный портрет Александра Жалова не слишком нравился его жене. За маской души общества прятался, нервно подёргиваясь, неуверенный в себе боярин, всеми силами старающийся прослыть героем.
– Да, Паша – крепкий мальчик, вырастет воином, – почти равнодушно сказал он и отправился к толпе молодых девушек, заинтригованно созерцавших его, какая-то нервно рассмеялась. Романтический герой, которых так не хватало теперь тихим женским посиделкам, бередил сердце и толкал на необдуманные поступки. Странно, но такое отношение вовсе не отталкивало Александра. Замерев на минуту, он повернулся и подошел к красивой черноволосой девушке, стоявшей у окна в одиночестве. Прежде чем у Елены, всё ещё держащей на руках сына, мелькнула смазанная мысль, что она знает вполоборота стоящую к ней гостью, Александр негромко произнёс:
– Наталья Станиславовна, вы чрезвычайно похорошели!
«Ах, Наталья, ещё одно звено в нашей странной цепи», – без злорадства и обиды, не памятуя о последней встрече, подумала Елена. «Ещё одно связующее звено с Алексеем», – пронеслись вдогонку нежелательные мысли, но усилием воли растворились.
Не испытывая ревности, Елена скрылась в огромных дверях, чтобы в тихой комнате почитать сыну сказку. Когда мальчик зазевался и начал с нескрываемым удовольствием потирать глазки крохотными кулачками, Елена заботливо накрыла его простынкой – стоял жаркий сентябрь – и вышла на балкон. В лицо ей кинулся, растворив усталость, прохладный вечерний ветер.
Дом, принадлежащий богемным Жаловым, находился недалеко от Александринского театра. Елена могла различить мощный памятник Екатерине Великой. Улица словно вымерла, хотя было не очень поздно. Серые очертания одного из самых красивых городов мира внушали странную гордость за свой народ, воздвигший такую мёртвую, но совершенную красоту. Елена начала вспоминать время своего замужества, поскольку о том, что было перед ним, зареклась не думать и силилась сдержать данное себе слово.
С момента венчания прошло три года, а Елене казалось, что этого и не было никогда, что это просто правдоподобный сон. В сущности, ей нравилось то, как они живут сейчас – вроде бы семьёй, но в то же время не вместе. Александр, попадающийся ей в блестящих гостиных, охотно нравился и внушал симпатию. Александр, без дела шатающийся по дому в ожидании вечера и срывающий своё нетерпение на домашних, был отвратителен. Не знай она, что его отпуск кончится через несколько дней, терпеть его было бы невыносимо. Как он отличался от спокойного и уверенного Алексея!
Смеркалось, уже почти стемнело. Сине-серое небо, манящее, как перед грозой, светилось первозданной красотой. Она видела такое небо после выхода из Мариинского театра в том же, 1913 году. Тогда оно казалось Елене прекраснее.
Это были последние мариинские гастроли гениальной Анны Павловой. В зале, когда она исполняла своего легендарного лебедя, стояла благоговейная тишина. Елена, сидевшая между мужем и отцом, забыла обо всём, словно не было никого в огромной ложе, кроме балерины и её восхищенной зрительницы.
От предвкушения насыщением красоты, радости, счастья, которые были столь необходимы, холодок пробежал тогда по спине Елены. Раньше она считала гипнотизм сцены экзальтированной выдумкой, а теперь понимала, что не бывает мнений без оснований. Не существовал бы балет столько лет и не вызывал такого преклонения, будь он заурядным зрелищем. Оркестр играл будоражащую мелодию, но вожделенный занавес всё не открывался. В Елену холодной змейкой закралось сомнение, грозящее перейти в настоящее отчаяние, что он вообще не поднимется. «А вдруг здесь будет только музыка? Но нет, на афише ведь написаны имена исполнителей… И оркестр бы стоял на сцене», – отгоняла она зловредные догадки. Одна за другой мелькали в её разочарованном воображении саднящие мысли. Всё кончено, не видеть ей сказочной картины… Тем сильнее был триумф, когда занавес поднялся и пополз вверх, открывая сцену. Волны аплодисментов перекатились по залу. Какая-то итальянка, сидящая перед Еленой, аплодировала так яростно и долго, что Жалова подивилась, каким образом она не отбила вознесённые к лицу ладони ещё перед первым антрактом.
Это была великая сила искусства, поднимающая душу, сметающая всё лишнее на своём праведном пути. Искусство ведь, в сущности, просто попытка поймать красоту. Оно должно восхищать и манить, а не оставлять в душе непонятный след недоумения, разочарования и досады. Как бы ни старался художник, если в его произведениях не будет красоты, его творчество потеряет самое ценное и классикой не останется.
Руки Павловой изгибались так грациозно, словно действительно были белыми крыльями, всё её гибкое тело светилось грацией и чистотой. Никто не понимал, как она это делает, никто не знал, миф это или реальность, но то, что рукоплескания, сотрясшие высокий потолок огромного зала, были оглушительными, сомневаться не приходилось. С разных сторон срывающимся голосом неслись похвалы и поздравления. Никто, даже самые завистливые и оригинальные зрители, не посмели произносить хулу.
Выйдя после оглушительно представления и ещё не приведя себя в обычное состояние, двое шли по тёмным улицам. Аркадий Петрович не собирался ногами мерить мостовые, и новобрачные остались наедине, чего Елена почти не жаждала. Правда, сейчас скованность перед мужем отошла на несущественное место, и она восхищённо переживала балет заново, не желая поверить, что всё уже закончилось.
Внезапно взгляд Елены вперился в оборванную женщину, тащившую за руку плачущего ребёнка. Эта пара составляла такой контраст с сияющей красотой того, другого, мира, что Елена остановилась, сжав локоть Александра. Было невозможно поверить, как на одной улице уживаются абсолютное благополучие и отчаявшаяся бедность.
– Пошевеливайся, бестолочь, говорила я тебе, нельзя стоять возле витрины!
– Но мама, почему? Там такие красивые фонарики!
– Не будет тебе никаких фонариков, знаешь ведь. Идиот!
Мальчик с грязными щеками заплакал.
– Но я хочу, я хочу, мама!
Женщина в потрёпанной одежде остановилась, и с нескрываемой злобой ударила сына по щеке.
Мальчик завыл. Женщина прокричала, обращаясь к чёрно-синему небу:
– Господи, хоть бы ты прибрал меня! Нет мочи больше мучиться!
– Любезная, что это вы мальчика бьёте? С детьми нельзя обращаться таким образом, – высокомерно вмешался Александр. Елена ещё не выплыла из тумана, но что-то сжалось в ней.
Женщина вскинула на них исступлённое лицо. Когда-то красивое, оно ссохлось и хранило выражение угнетённого бедностью духа.
– А вы, – она пальцем показала на Александра, – проклятые бездельники, какое право имеете мне указывать, что делать?! Ненавижу вас, всех ненавижу! Да одна твоя шляпа моего сына бы месяц кормила! – сорвалась она на сип и закашлялась, пальцем с оборванным ногтем показывая на Елену.
Елена молча протянула ей свою баснословно дорогую шляпку. К таким вещам она не испытывала священного трепета и приобретала их, скорее, чтобы контраст с внутренним и внешним становился гротескным. Это было своего рода издевательство над собой. Женщина, словно не понимая, что значит этот жест, стояла, как вкопанная, но дрожь в её теле унялась.
– Возьмите, купите мальчику фонарики.
Женщина опасливо протянула руку, всё ещё не веря и боясь спугнуть удачу. Лицо её просветлело.
– С-спасибо, барышня. Не забуду, да хранит вас бог.
И женщина, доведённая до последней степени нищеты и отчаяния, в приступе ярости лупящая собственного ребёнка, сбито зашагала прочь, вцепившись в шляпку как в кусок спасительного золота. Вслед за ней семенил худенький мальчик.
– Боже, как же можно… Как же так… – только и могла сказать Елена. – Они ведь люди живые, такие же, как мы… Почему?
Александр вздохнул.
– Ты не переживай так. Всё делается по воле господа, значит, они и должны так жить.
Елена посмотрела на него с неприязнью, но промолчала.
С того дня она больше не верила разговорам отца, называющего революционеров «порождением дьявола», во всём полагаясь только на собственную интуицию. Поняв, наконец, за что борются те, кто идёт против царя, она больше не осуждала их, не боялась. Она только отошла в сторону. У каждого своя правда, своё горе.
