Светлана Нина
Алая дорога
Глава 4
Через неделю после судьбоносного в глазах сударыни Грушевской приёма из Степанова пришла весть, заставившая отца и дочь бросить бездумную петербургскую погоню за удовольствиями и вернуться домой, в родовое имение. Екатерина Васильевна, мать Аркадия, дворянка старой школы, властная и сильная, но при этом легко поддающаяся эмоциям, умерла на руках у ключницы Аглаи, до самого конца отвергая возможность помощи от «девки».
Умерла тяжело, обиженная на весь мир, не простившая никого из старых врагов. Ушла, завидуя тем, кто остаётся. Перед смертью она хотела видеть детей, но они в это время сверкали отполированной кожей на «ярмарке тщеславия». Когда же, наконец, известие о болезни дошло до родственников Екатерины Васильевны, ей уже незачем было говорить. Проснувшись в предсмертной агонии, гонимая страхом перед той бездной, откуда никто не возвращался и поэтому не знал, что же там, Екатерина Васильевна скороговоркой – полушепотом скрежетала обрывки воспоминаний, ставших сейчас особенно ценными, будто ничего и не было у неё в жизни кроме этих полу лживых мыслей. Умрёт она, и ничего после неё не останется на земле, а все другие, кому повезло родиться позже, будут существовать и радоваться, легко пропускать год за годом, пока так же, в день своей смерти, с разрывающимися от ужаса воспалёнными глазами, не задумаются о вечном, равном для всех, и не зададут закономерный вопрос: «А зачем я вообще жил?»
Екатерина Васильевна Грушевская, женщина чрезмерно сухая и резкая, принадлежала, как и многие из её окружения, к замечательному типу характеров, выше всего ставящим родовитость и богатство. Служа всю жизнь этим принципам, она воспитала в них и сына Аркадия. С малолетства она проявляла большую заботу о внешнем благополучии своей семьи, чем о её внутреннем равновесии. Поэтому ни сама она, ни её единственный сын не могли похвастаться наличием проницательности и благодушия, необходимых для чувствующих. Видя Аркашу моральным оплотом, Екатерина Васильевна постепенно отошла от дел, передав ему управление их имением Степаново. Вся жизнь Екатерины Васильевны прошла в большом уютном доме, и она надеялась дожить в нём её остаток, слушая бахвальство сына и созерцая расцвет красоты единственного его законного отпрыска. Те, что были прижиты Аркадием от служанки, не могли рассчитывать на её благосклонность, хоть и походили на Грушевских гораздо больше Елены. В них был азарт, страсть, упрямство, а в Елене только бесконечная наивность и восхищение жизнью, умение найти радость в простоте и вечная нежность. Эти качества она переняла у матери – странной, и, как безразлично отмечала Екатерина Васильевна, «не совсем в ладу с собой».
Аркадий Петрович Грушевский после кончины жены Анны особенно не переживал. Ни на минуту он не задумался, что чем-то обидел супругу, сделал её существование безрадостным. Он не был способен на порочащие себя мысли, подчинялся правилам эпохи и строго судил тех, кто плыл против них. Судил тем суровее, что сам не был святым.
Известие о смерти матери застало Аркадия Петровича в самый неподходящий момент: никогда ещё жизнь не казалась ему такой прекрасной, вино таким сладким, а юные красавицы такими очаровательными. Одна из них, Ада Орлова, та самая, которая наравне с Еленой пользовалась расположением Александра Жалова, была хороша настолько, что Аркадий Петрович всерьёз, наперекор своим недавним заверениям, задумался о второй женитьбе. До знакомства с юной чаровницей Грушевский не собирался связывать себя новыми брачными узами. Он замечательно проживал свои дни – абсолютно бесцельно, доставляя окружающим как можно больше неприятностей и при этом считая себя вершиной человеческого ума. Ежедневно он изощрялся в остроумии, выдумывая новые пустые афоризмы. Но в деревне слыл умницей, водил дружбу с такими же высоконравственными дворянами и разводил лошадей. В отличие от большинства приятелей, передавших землю в дворянские собрания, ему удалось сохранить усадьбу и наслаждаться в ней мирным течением дней.
Спустя несколько затворнических лет в деревне Аркадий не понимал, как раньше обходился обществом малограмотных девок, это стало казаться ему просто омерзительным. «Проводить время с какой-то простолюдинкой! А у Аделаиды – манеры, воспитание, семья… Прелесть что за женщина». Вниманием прекрасной половины человечества Грушевский никогда не был обделён, в их доме даже обитала проказливая прачка, во многом способствующая разрушению отношений между матерью и отцом Елены, теперь она взлетела до ключницы. Это была Аглая, цветущая крестьянка с восхитительными чёрными глазами, огромным красным ртом и полнейшим неведением во всём, что касалось чего-то по-настоящему важного. За совместно прожитые годы она родила Аркадию Грушевскому троих детей. Когда Елена узнала о существовании своего единокровного брата, ей было десять лет, год назад скончалась её обожаемая мать. Она не знала, что думать, и несколько дней сторонилась отца. Ей было стыдно, неловко, противно. В своем детском воображении она разжигала эту обыденную историю до немыслимых размеров и плакала оттого, что не может воспринимать это вполне понятное событие, как должно. Но бабушка, к которой отец и дочь перебрались после похорон Анны, быстро убедила её, что в этом нет ничего противоестественного, что мужчина в этом мире может делать всё, что захочет. Если он дворянин, конечно.
Грушевский кривился, что придётся теперь всё бросать и ехать на похороны полубезумной старухи, последние годы которой прошли в ненависти на весь мир из-за несостоявшейся жизни, наполненной болью, утратами близких людей и обузой материнства. Екатерина Васильевна в молодости стремилась завоевать высший свет, блистать остроумием и красотой, кружить головы недалёким наследникам, сойтись с великими людьми. Вместо этого её заставили выйти замуж за престарелого дворянина, состоятельного и ограниченного женоненавистника. Он целыми днями сидел в кресле и осуждал всех и вся, пил чай, ругал слуг, надеялся на нерушимость самодержавия и ни минуты не сомневался, что лучшие времена канули в Лету. Жена нужна была ему для ухода за дряхлеющим телом и напоминанию соседям, что он ещё не умер.
Елена не была по-настоящему привязана ни к кому из своих родственников, но сожалела о смерти бабушки. Она, пусть противная и ворчливая, была частью её жизни, и первая потеря родного человека стала для Елены если не ударом, то чертой, отделяющей от эфемерности, собственноручно выстроенных воздушных замков. Как в тумане бродила она по комнатам, где носилась в детстве, вызывая раздражение гувернантки и получая за свои проказы выговоры. Когда отец осуждающим взглядом давал понять: «Из этой девчонки ничего путного не выйдет», Елена готова была убежать в самую чащу леса, который рос за оврагом, и сидеть там до тех пор, пока Аркадий не поймёт, как сильно обидел её, и не извинится. Всю жизнь она пыталась доказать ему, что стоит чего-то, пусть и самой себе не признавалась в этом. Она понимала, что далека от обожествления Аркадия Петровича, что не восхищается им и без снисхождения смотрит на его поведение. Но, стоило им оказаться вдвоем, она видела не исчадье ада, послужившее, как всегда смутно подозревала Елена, причиной раннего угасания её матери, а лишь человека, не признающего ничего, что было ему чуждо и закоренелого в своем смехотворном упорстве. Как ни пыталась она распознать в нем тирана, ничего не выходило. К дочери он был ровно спокоен и порой равнодушен, временами срывал на ней неблагосклонное настроение, но не более. Никаких взрывов агрессии и заточений в темнице.
– Что же теперь мы будем делать, папа? – спросила Елена после похорон.
– Поедем в Петербург. Здесь нам делать больше нечего, – отчеканил отец. – Имение на Проньку оставим.
Прохор Игнатьев, или попросту Пронька, был ушлым крестьянином, который благодаря незаурядному уму и удивительному дару располагать к себе людей добился успеха в жизни. Аркадий Петрович, оставшийся настоящим русским барином несмотря на то, что крепостное право отменили ещё до его рождения, любил всё необычное, любил хитрых беспринципных людей, поэтому, хоть крестьян не ставил ни во что, Проньку уважал и даже, неверное, побаивался. Это доставляло Грушевскому странное удовольствие, словно он говорил: «Вот какой я русский мужик, всех люблю, ко всем благосклонен!»
Елена слегка наморщила лоб.
– Обманет тебя, крестьян в чёрное тело загонит.
Аркадий Петрович почувствовал подползающий к горлу приступ раздражения.
– Учить меня вздумала, девчонка, так я понукать собой не дам! Ни матери твоей не позволял, ни тебе. Нашла себе забитую мишень! Мужем своим так вертеть будешь, а отцом не смей, – процедил он уже спокойнее.
Он любил дочь, но ещё больше любил свою свободу и мнимую силу.
– Я просто хотела, как лучше, – сказала Елена, пытаясь скрыть обиду. Слезы выпады отца у неё уже давно не вызывали.
– Ну, перестань, красавица моя, – голос Аркадия Петровича потеплел. – Уедем в столицу, свадьбу твою сыграем. Дмитрий весь восторгами излился, твердя, какая ты красавица.
Елена повеселела.
– Что ты, папа. Я уверена, ничего такого у него и в мыслях не было. Твой Дмитрий как рожь в поле – из стороны в сторону кланяется, то одной даме улыбнётся, то другой. Состояние у него большое, жениться он не думает. Он, если можно сказать, дамский угодник.
– Ничего, Еленушка, если семье будет угодно, против её воли он не пойдёт. А ты, я смотрю, тоже против такого мужа не была бы.
– Не знаю я, папа. Всё так в душе спутано. И зовёт она куда-то, и велит на месте стоять.
Елена научилась не воспринимать всерьёз намёки отца, его непонятное убеждение в том, что он не может ошибаться в оценках окружающих. Всерьёз она не задумалась над его словами, а ответила то, что от неё хотели услышать.
В этот момент, когда они уже подходили к дому, Елена сощурила глаза и удивлённым голосом спросила:
– Это Аглая?
Им навстречу, растрёпанная и взволнованная, бежала любовница Аркадия Петровича. Эта томная женщина за годы добровольного рабства потеряла не только своеобразную красоту, но и всякое подобие самостоятельности. По самому пустяковому поводу она спрашивала совета у барина, глядя на него, как на божество. Их мир неспешности и выдержанного сияния казался Аглае настолько прекрасным, воздушным и сказочным, что она благоговела перед каждым, его олицетворяющим. Гладкие ткани, приглушённый свет, чистота и эстетика притягивали эту неграмотную женщину и заставляли её впадать в экстаз при виде своих благодетелей.
В разговоре с дворовыми Аглая благоговейно отзывалась о помещиках, причём эта тема занимала львиную долю её времени. Она не считала Аркадия и всех ему подобных виновными в несчастиях её клана. Напротив, раз они стоят выше её, так и надо; если земледельцы бедствуют, они сами виноваты. Когда кто-то из завистливых крестьянок начинал осыпать Аглаю ругательствами, та нисколько не принимала настрой окружающих близко к сердцу, а только цедила: «Дуры вы, да мой во сто крат лучше ваших будет, руки не подымет, пьяный не приползёт, а речи таки правильные бормочет, што диву даёшься!» Женщины умолкали и расходились по своим вечным делам, в душе понимая, что Аглае действительно «шибко повезло». Она жила в отдельной чистой комнате, ела, что хотела и только и делала, что следила за служанками и покрикивала на них. Остальные же, работающие до упада то в поле, то в избах, только мечтали о такой жизни. Теперь же, когда пронёсся слух о том, что баре собираются совсем переселиться в Петербург, оставив главным Проньку, Аглая готова была от отчаяния утопиться. Уедет её барин, центр её маленькой жизни, и что, что останется? Пустота, бессмысленная череда долгих серых дней без любви, без радости.
– Барин! – кричала она истошным, наполненным страха голосом, – барин!
– Боже мой, что она тут делает? – помрачнел Аркадий, – ну вот, объясняй теперь этой дуре…
Елена почувствовала ползущее изнутри чувство омерзения. Оно, должно быть, ощущается теми, кто натыкается на людей, способных без задней мысли опоганить нерушимое и раз и навсегда священное для иных. Быть с женщиной, заиметь от неё троих детей, сделать счастливой, а потом так по-скотски говорить о ней, словно она и не человек из-за того, что родилась не той. «Не понять этого мне, – подумала Елена. – За такого, как отец никогда не пойду!» – озарила вдруг новая, неожиданная мысль, но не послужила, как раньше при нелестных отзывах о близких, поводом к раскаянию.
– Барин, на кого ж бросаешь, родимый, что ж будет без тебя, ой, горе, горе! – запричитала Аглая, по-деревенски крича и плача навзрыд, словно в этом находила своеобразное утешение.
– Будет вам, Аглая Тимофеевна, – сжав губы, прошипел Аркадий, недружелюбно косясь по сторонам. Его эстетизм восставал против такой сугубо мещанской сцены. – Прохор позаботится о вас.
– А детки как же? Единокровные сыночки, как же им без батюшки родного расти? Негоже это, барин! Ой, горе мне горькое! – она села на траву перед Еленой.
Та попыталась поднять её, говорила ничего не значащие слова утешения. Глава семейства только хмурился.
«Это просто отвратительно!» – решил Аркадий Петрович, теряя самообладание.
– Хватит! Устроила здесь плач Ярославны, дура неграмотная, чего тебе нужно? Живёшь в помещичьем доме с нами на равных! Так ты вздумала, что я при тебе всю жизнь буду? Не смей кричать, иди домой и успокойся. Не выношу сцен!
Он гневно дёрнул рукой и зашагал вперёд. Елена свыкалась с открытием, что её отец, недавно с изысканным видом рассыпавшийся в комплементах разряженным дамам, может с каменным сердцем кидать такие жестокие слова матери троих своих сыновей. Он, родовитый дворянин и охотник за изысканностью! Такого удара она не ожидала, по всему телу словно ползли гадкие насекомые, рассыпались по спине и заставляли кожу гудеть. Елена села рядом с вопящей Аглаей и обняла её.
Глава 5
По возвращении набережные Петербурга были так же хороши, дамы пахли так же восхитительно, а простой люд был так же неприветлив и мрачен. Но что-то переменилось…
Хотя на второй день после возвращения Елена забыла тяжкие думы. Утром, когда они с отцом, дядюшкой, тётушкой и крошечным Александром, сыном Елизаветы и Фридриха, спокойно завтракали, слуга доложил о прибытии гостей.
– Оh, mein Got, эти ваши женихи, Елена, не дают нам покоя. А я только начал поправляться после болезни! – слезливым голосом запротестовал Фридрих. – Meine Liebe, ich mochte keine Gaste! – добавил он, обращаясь к жене.
– Мой дорогой, я просила тебя говорить по-русски, ты ведь не в Германии! – снисходительно произнесла Елизавета.
– Когда-нибудь мы уедем туда, обещаю!
Елизавета внушала Елене уверенность в семейной надёжности. Белокожая, ухоженная, она всегда спокойно выслушивала и давала советы. Её тёмные, слегка рыжеватые волосы всегда были безупречно уложены в модную причёску. Вся её жизнь, казалось, была посвящена семье и своей внешности, так что в этом она не давала себя право на небрежность. Как и многие её современницы, она каждый день олицетворяла собой ненаписанный шедевр. Яркая, воздушная, бесшумно порхающая по дому, всех и всегда (иногда против их воли) поддерживающая, Елизавета Ваер больше всего гордилась своим домом. Немного кокетливое, но всегда открытое умное лицо её с маленьким носиком и себялюбиво изогнутыми бровями приятно улыбалось. Иногда, правда, она казалось чересчур разморенной, безынициативной в злободневных вопросах и вздорной, но общее впечатление производила превосходное.
Елена полюбила тётю почти сразу. В детских воспоминаниях Елизавете Аркадьевне отводилось мало места, всё пространство занимала Анна. Иногда Елене казалось, что тётя – единственный по-настоящему родной ей человек. А до обретения Ады и единственный друг. Елизавета Аркадьевна обладала уникальным даром убеждать людей, что казалось Елене, считавшей, что предубеждение не искоренить, равносильным чуду.
Елена ерзала на стуле, словно сидела на иголках и вилкой изучала роспись на фарфоровой тарелке, но старших перебивать не решалась. Она не разговаривала с отцом после случая с Аглаей и ждала момента, чтобы выплеснуть то, что творилось на душе. Она не сомневалась, что к ним прибыла Ада, как всегда, элегантная и знающая себе цену. Истинная её элегантность не бросалась в глаза, никому не докучала, но восхищала. В чертах не канонически прекрасного, античного, но по-своему привлекательного лица Аделаиды сквозила порой надменность, что делало её похожей на Аркадия Петровича.
– Позвольте, я выйду к визитерам, а вы спокойно завтракайте, – миролюбиво предложила Елена.
Хитрить она не умела, поэтому ни у кого не возникло ощущения, что готовится проказа.
– О, конечно, иди, дорогая, – Елизавете не хотелось оставлять Фридриха наедине с братом – зятья редко беседовали без взаимных шпилек.
Елизавета могла быть чересчур заботливой, и четверо её детей, трое из которых познавали азы наук в гимназии, а один мирно посапывал на высоком стульчике, тяготились этой заботой не меньше безразличия. Только безразличие рождает озлобленность, а опека – раздражение.
Выйдя в гостиную, Елена почувствовала толчок в сердце ещё до того, как поняла, кто оказался в двух шагах от неё.
– Доброе утро, Елена Аркадьевна, – произнёс пухлый молодой мужчина с добрым лицом.
– Ах, это вы, – Елена не смогла сдержать яркой улыбки, – здравствуйте, Пётр, Алексей Дмитриевич, я рада видеть вас.
Алексей поклонился. Сегодня он выглядел дружелюбнее, чем на балу, и от этого стал ещё привлекательнее. Бывает, конечно, что пренебрежение дружбой и недовольство миром подталкивают впечатлительных барышень в объятия разочарованного, одиноко стоящего в углу и ждущего, когда к нему подбегут с расспросами, героя. Но Елене, хоть она сама некоторым образом пленилась загадочностью гостя, больше импонировали дружба и открытость, когда ничего не скрывается и не опошляется. Она родилась богатой, красивой и не сталкивалась ещё ни с чем действительно страшным, поэтому миром восхищаться было просто, пусть и ее жизнь не протекала без разочарований и потаенных проблем.
– Вы, верно, удивлены увидеть нас. Мы слышали о печальном событии в вашей семье и пришли выразить соболезнования, – голос Петра звучал огорчённо, а бесцветные глаза бесхитростно – жалостливо смотрели на Елену.
– О, спасибо, прошу, садитесь. Мои домочадцы ещё не поднимались, прошу извинить, – спокойно соврала она.
Этот нежданный визит свалился на Елену восхитительным подарком. Петра она уже немного знала, но от Алексея, двухчасового знакомца, это было невероятно лестно, поэтому её довольный вид, пока она рассказывала о жизни в деревне, никак не сочетался с недавней утратой.
– Бабушка прожила долгую и плодородную жизнь, – пояснила Грушевская, наконец. – Мне сложно это говорить. Не поймите меня неправильно, но её горничная открыла мне, что она мучилась, и смерть принесла только облегчение. К сожалению, мы слишком поздно узнали об её состоянии.
– Вы, наверное, правы, – озадаченно произнёс Алексей, впервые вмешиваясь в разговор. До этого он тихо сидел и оглядывался по сторонам. – Гуманность так многогранна, что часто таковой не кажется.
– А в чём вообще суть гуманности? – присоединился Пётр. – Человечество окрестило своим именем прекрасное качество, но имеет ли оно право на это? Гуманное – значит хорошее, доброе. А агрессивное и злое окрещается «звериным». А ведь животные зачастую поступают милосерднее многих «человеколюбцев». Сколько людей только затем и живут, чтобы причинять боль другим, купаются в роскоши, а другие умирают за кусок хлеба.
– Всё это сложно, – общественный уклад казался ей чем-то данным, раз и навсегда установленным, не нуждающимся в комментировании.
– А что тут сложного? – спокойно вмешался Алексей. – Одни загнали других в бедность и невежество, чтобы самим не заботиться ни о чём до скончания века. Получили возможность развивать интеллект и насмехаться над остальными. История обыденная, но актуальная как никогда.
– Алексей, прошу тебя, – предостерегающе произнёс Пётр. Он всегда вынужден был быть на чеку, поскольку его друг ни с кем не считал нужным сдерживать свои мысли. Вседозволенность слегка пьянила его, но не использовалась для мелких целей.
Елена вдруг почувствовала волнение, вспомнив отца и Аглаю, но продолжать разговор не стала. Слишком много спутанных мыслей вертелось в голове.
– А почему вы пришли без Ольги и Натальи? – спросила она, запнувшись. – На балу у Орловой вы были неразлучны.
– Они не смогли, готовятся к свадьбе, – скромно ответил Пётр.
– К свадьбе? – Елена почувствовала, как горячее волнение заполнило кровь.
– Да, ведь Пётр и Ольга скоро венчаются, и не говорите, что вам ещё не насплетничали, – манеру Алексея изъясняться нельзя было назвать саркастической, но Елена ещё не привыкла к ней, хотя и не падала в обмороки, впечатлившись. Нестеров наводил на неё не ужас, а, скорее, что-то более приятное и покалывающее.
У Елены отлегло от сердца.
– Ах, как же я могла забыть? – с тихим смешком сказала она. – Я вас поздравляю, Пётр, мне показалось, что Ольга – прекрасная девушка.
– Мы с не прекрасными не водим знакомства, – в голосе Алексея опять почувствовались нотки иронии.
«Что он за человек такой?» – подумала Елена, устремив на него свои странного цвета глаза. На секунду взгляды их скрестились, и она, опалившись, отдёрнула зрачки.
– Елена Аркадьевна, – Пётр смутился и уставился в пол, – мы с Ольгой будем рады видеть вас на нашей свадьбе. Она тепло о вас отзывалась, да и мне будет приятно. Разумеется, письменное приглашение уже послано.
«Интересно, что я сделала, чтобы удостоиться подобного?» – подумала Елена, а на губах её распустилось удовольствие. Алексей не успел отвернуться раньше, чем она заметила его взгляд.
– О, с радостью! – и она искренне засмеялась перезвоном солнечного колокольчика. – Я тоже хотела бы подружиться с ней. Где же вы познакомились?
– Мы вместе учились с Натальей, только она на женских курсах. Через неё мы познакомились с Ольгой. Они дружили давно, с гимназии.
– Чудесно. Значит, вы должны быть Наталье благодарны.
Алексей рассмеялся.
– Да, что-то в этом роде. Хотя Пётр благодарен вообще всем на свете за всякие пустяки.
– Разве это плохо? – спросила Елена с таким пушистым недоумением, что любой захотел бы озадачить её ещё больше.
– Нет, – Алексей едва сдержал гулкий смех.
С ним вместе повеселели все.
– Так значит, вы учились вместе, – Елена не могла не вернуться к интересующей её теме. – А кем же вы будете? На государственной службе?
– На государственной. Хочется людям помогать, сделать что-нибудь для народа, хотя бы попытаться.
– Попытками своими ничего не добьёшься, Петя, время только потеряешь. Ты можешь себе представить аппендицит, вылеченный травяными настойками?
– Боже, Лёша, опять ты за своё! – покачал головой Пётр. – Простите его, Елена Аркадьевна, сел на своего любимого конька, теперь до вечера может не остановиться. Вы же понимаете, что это всё не всерьёз.
– Что не всерьёз? – насторожилась Елена.
У этих людей было что-то, о чём они осекались говорить, едва начав.
– Понимаете, Елена Аркадьевна, может, это вам и неинтересно, но не спросить не могу, вы представляетесь мне мыслящим человеком. Вам не кажется несправедливым, что такие, как мы, живут в богатстве и безделии, а другие, вроде ваших слуг, нищенствуют? – спросил Алексей громким шёпотом.
Он поймал её, потому что тема неравноправия в обществе, о котором говорили много и правильно все великие литераторы и вообще сколько-нибудь образованные люди, была для Елены азбукой для неграмотного. Своего мнения эта восторженная барышня не имела, а только сыпала обрывками смешения чужих мыслей, разговоров отца с чиновниками и фразами из литературы. Что-то начало бродить в её сердце, когда она обнимала плачущую Аглаю, но эти неприятные звонящие мысли быстро потухли, стоило ей вернуться к себе прежней, благополучной.
– Я, – неуверенно начала она, боясь сказать что-то неправильное, что разочарует Алексея, – думаю, что эти люди такие же, как мы, и имеют право жить так же.
– Вот видишь, это все признают, но никто и пальцем не шевелит, все с сочувственным видом кивают и глаголят прописные истины, но никто ничего не делает. Какой – нибудь будет толк, если в сотый раз появится публикация в газете? – выпалил Алексей на одном дыхании, обращаясь к своему другу. Его воодушевление невольно распалило остальных. – Русского человека не расшевелить даже выстрелом из пушки!
– Ну почему никто не делает ничего? – запротестовал Пётр. – Реформы идут, только ими можно добиться чего-то, а не кровью…
– Реформы, реформы, реформы! Сотню лет твердят о реформах, а жизнь всё хуже и хуже, все ближе конец, и никто не хочет этого видеть. Ты вспомни, о реформах ещё Карамзин бубнил, и что, с тех пор стало нам лучше? Все твердят о постепенных преобразованиях, о либеральном пути, но Россия – не та страна, где этот номер пройдёт.
– Может быть, просто государь… – тут Пётр посмотрел на жадно впитывающую каждое их слово Елену и решил, что они пришли сюда не пугать невинную девушку. Он ошибочно принял ее восхищенное одобрение за испуг.
Но Алексей придерживался другого мнения.
– Ты что, к славянофилам перебежал? Нельзя относиться к народу, как к домашней собачке. Потрепать за ушком, убедить, как он талантлив и умён и оставить его в том же диком состоянии пьянки и ужаса. Ты посмотри, как они живут! Пойди по дворам – хлам, грязь, безысходность! И они, они ведь всё понимают, потому и пьют горькую. Тьфу, противно всё это. «Народ, народ, великий народ!» Похвалили пёсика и отпустили обратно в будку. А в салонах – только и разговору об этом, «будем учить», «будем проповедовать». А это ли им нужно? И можно ли осуждать и казнить кого-то за то, что он хочет глотнуть свободы, настоящую жизнь увидеть, пробиться?! В коем-то веке нераскачанный наш люд поднимается, требует! Мы – никто, они – всё, на них всё держится, а мы их… Непостижимо! Правительство им не судьи, а слуги. Так медленно и потаённо бродит вино смуты, что видно это окажется уже в необратимости разрушения и созидания нового, прекрасного! И все теперешние казни народовольцев не продут зря. Им ещё памятники поставят. Хотя, что я… Простые крестьяне на вольнодумцев как на прокажённых смотрят, вы Тургенева почитайте… Но всё меняется, рабочих, к счастью, легче раскачать.
Почувствовав, что он слегка запутался в собственных непреложных истинах, Алексей умолк, поправляя волосы. Всё, что он говорил, было для него правдой, но правдой многоликой. «Так договоришься чёрт знает до чего, вплоть до осуждения того, что голосил в начале. А потом, если рассудишь, ерунда это всё».
Пётр слушал поносящую речь друга, вертясь в кресле и испуганно поглядывая на Елену. Она в свою очередь полу раскрыла рот и жадно ловила выступление.
– Простите нас, Елена Аркадьевна, мы любим страху нагнать. Думаю, пора нам идти.
– Конечно.
Проводив гостей, Елена почувствовала, что нужно побыть одной, и, не забегая в столовую, поднялась в свою комнату, но не могла поймать отклика на услышанное, открыв, в конце концов, «Евгения Онегина».
***
– Что ты опять устроил? – спросил Пётр, неуклюже топая по мощёной камнем пыльной улице. – Думаешь, ей нужны твои идеи?
– Нужно вытащить её из сонного царства, где она сейчас обитает. Девушка она неплохая, видно сразу, не лицемерит, не цедит жеманно ерунду. Я даже удивился.
– О, и ты думаешь, что она воспламенится революцией и пойдёт плечом к плечу с тобой?
– Я пока не мыслю так широко… Но почему нет, многие идут. Ольга тебе не пример?
Пётр не нашел, что возразить.
– Дело не в том, ты всегда со всеми так говоришь, тебя в обществе опасаются.
– В обществе разряженных ослов и безмозглых кукол? Велика беда. Я погиб, погиб!
– Ну, вот как быть с тобой? – засмеялся Пётр.
– Просто давай делать то, что мы должны, и не смотреть по сторонам на убогих.
– А ты не прав, всё миром нужно.
– Пусть миром, Петя, только бы подействовало.
Пётр, тесно сошедшись с Нестеровым во время учёбы, поначалу ужасался и побаивался его пламенных разоблачений и циничных, как считали в высшем обществе (у остальных категорий населения не было права не только высказывать свои соображения, но и вообще думать), но притягательных, особенно для молодых людей с горячими сердцами, разговоров. Господин Астафин вырос в глубоко, правоверно дворянской среде, и до поступления в университет даже не представлял точно, кто такие радикалы. Ясно видя уверенность Алексея, его абсолютную честность в преследуемых идеалах, а не просто желание быть интересным, загадочным, эдаким плывущим против всех романтичным бунтарём, Пётр искренне начал думать, что аполитичность не преступна, ибо несёт в себе желание справедливости и счастья для всех.
Никто из их сообщества вольных идеалистов, даже Наталья, которая за внешним спокойствием неумело для зорких людей скрывала безграничную, порой безвольную мягкость, парадоксально граничащую с убеждённым упрямством в единожды выбранной цели, не признался, даже не подумал бы, что сухой Алексей подминал их под себя. Какое-то время после знакомства, пока те не научились сопротивляться, а Алексей не ослабил хватку, загоревшись дружбой, все находились в плену его горячности и словоохотливости.
Нестеров вовсе не вынашивал наполеоновских планов и не пытался заставить кого-то думать подобное ему. Просто своим обаянием и умом он располагал к себе тех, кто не был труслив, глуп и закостенел, а жадно искал выхода из тупика. В какой-то мере Нестеров повлиял на формирование взглядов своих товарищей, что, конечно, польстило бы ему, узнай он об этом. На самом же деле он искренне считал, что его друзья изрядно преуспели в науке о жизни и тайно надеялся, что и он способствовал этому. «С кем поведёшься», – усмехался Алексей, с отрадой наблюдая за развитием мышления товарищей. Он не пытался влиять на их судьбу и не указывал, что им делать. Он только подталкивал их, разжигая искры внутри. Его пытливый ум как губка впитывал то, что ему казалось правильным (почти всё это было незаконно) и с отвращением отражал остальное, противоречащее первому. Всякая пропаганда и навязывание удобных взглядов вызывало у него сарказм и нездоровую иронию, ещё больше отдаляя от официально принятого.
До тропы отщепенцев или преступников все они были ещё очень далеки.
***
После той встречи Елена чаще стала выбегать в холл на малейший шум, с гулким биением сердца ожидая посещения, стала внимательнее прислушиваться к воркованию влюблённых барышень, день ото дня обсуждающих свои помолвки, романы или просто воображаемую симпатию. Раньше она не проявляла интерес к этому, её влекло большее, лучшее. А теперь она достигла этого лучшего, и поняла, что, хоть её жизнь и окрасилась в доселе невиданные оттенки, она попала, тем не менее, в капкан. Дольше сидела она на подоконнике в своей белой спальне, слаще дышала ночным воздухом, больше задумывалась над ускользающими стихотворными рифмами. «Пришла пора – она влюбилась», – думала Елена, покоряясь подарку судьбы. Она поняла своё состояние почти сразу, блаженно рассмеялась и отправилась жить. Ничего не боясь, не стесняясь, только торопясь, как будто кто-то мог отнять долгожданное счастье.
