Светлана Нина
Алая дорога
Глава 4
В связи со второй беременностью Ольга Астафина позволила себе изменить обычное любовно – взволнованное поведение и замкнуться в страхах за будущее. Потеряла она волшебное понимание витающего рядом счастья, которое можно погладить. «Это естественно для её положения. Привезу ей из Петербурга шаль», – думал Пётр, смущённо перебирая свою коллекцию монет. В последнее время он всё чаще напоминал жене Обломова.
Астафин оставил не только казенную службу, но и всякие попытки участвовать в политике. После непродолжительных раздумий он понял, что власть, какая бы она не была, ничего хорошего не приносит, и надеяться стоит только на себя. Поэтому он был вполне доволен своим теперешним положением, чего нельзя было сказать о его жене. Раньше она искренне верила, даже хотела уединения и жизни для семьи, но теперь, после отъезда Елены и Алексея, ей стало тоскливо и как никогда одиноко. Тёмный лёд меланхолии не способны было разбить даже Пётр и Машенька. Муж не ведал, что происходит, и по-прежнему считал, что всё, что хочет он, хочет и Ольга. Ольга поняла, быстрее, чем многие, что семейное благополучие – это день работы и час поминания, причём понимания с её стороны, поскольку Пётр при всём своём уме не дойдёт до этого никогда. Если задохнётся и это час, брак бессмысленен.
В момент кризиса своего семейного благополучия Ольга получила увесистое письмо от дорогой Елены и в сочетании вспышек хохота и задумчивости прочитала его.
«Здравствуй, моя милая Оленька! Я получила твоё последнее письмо, но не могла сразу ответить на него. Не сердись на меня.
Не думай о плохом. Неужели ты не помнишь свою первую беременность? Те же страхи и «роковые предчувствия». Я вообще была уверена, что не выдержу этих мук, а сейчас живу так, как всегда хотела! Пойми, жизнь давит на нас, но, если мы находим силы не плыть по течению, постепенно отпускает, начинает уважать и преподносить подарки. Мы с Алексеем думаем приехать зимой, к тому времени ситуация стабилизируется (он так говорит). Больше читай романы со счастливым финалом!
Теперь позволь рассказать о себе. Произошло нечто удивительное, это и странно, и смешно до слёз.
Во вторник Алексей, как всегда, пошёл на свои митинги. Знаешь, мне кажется, что он всерьёз решил вступить в партию большевиков! Мне, конечно, нравятся их разговоры о равенстве, о том, что крестьянам наконец-то отдадут землю, но стоит ли спешить… слишком они тянутся к власти, а это не может не настораживать. Я в этом ближе к Петру, мне кажется, он прав, что не доверяет больше никакой власти. Помню, раньше он тяготел к эсерам. И что теперь стало с нами? Большевики то ли своим упорством, то ли террором заняли прочную позицию. На западе их социализма как огня боятся. Или это только кажется, нас вводят в заблуждение? Кто знает, где правда? Мне кажется, человек вообще не способен добраться до абсолютной истины, потому что для всех она разная.
Ну да ладно. В общем, я была дома одна в тот день, читала. Горничная (теперь она у нас одна) гуляла с Павлушей. Представь, кто пришёл ко мне в тот день? Наталья! Твоя любимая Наталья! Поддерживаешь ли ты с ней переписку?» – Ольга вздохнула. У Натальи, видно, не было желания писать письма погребённому в деревне другу.
«Когда она рассказала мне, что уже два года она и мой всё ещё муж Александр любовники, я была несказанно удивлена, но нисколько не напугана и не оскорблена. Я знала, что у него была другая женщина. Но дело не в том. Пожалуйста, не думай, что я ревновала. Почему-то принято считать, что как только ненужный мужчина находит новое увлечение, в женщине просыпается чувство собственничества. Но мне было не больно, а противно. Противно от пошлости ситуации, от жалости к Наталье.
Как она изменилась! Ты помнишь, какой она была? Красавица, умница, а какой характер! Мы все прочили ей блестящее будущее даже при том, что она вынуждена была идти на службу. Но она, наверное, решила, что должна принести себя в жертву любви (мне интересно, почему мужчины делают это крайне редко?). Какие глупости! И что она получила от своей жертвы? Носит под сердцем ребёнка, не знает, родится ли он законным, живёт на окраине города и вдобавок унижается перед Жаловыми! Это просто невыносимо, как она дошла до этого?! Она не работает (в её-то состоянии), и ждёт денег от него. А он на фронте! Ну и история! А что, если он погибнет? Она окажется выброшенной на улицу! Сколько уже было таких историй.
Я не могла просто так оставить всё и, собрав в кулак своё мужество, отправилась к его матери. Всё равно когда – нибудь нужно было встретиться с Жаловыми. Ирина Владимировна мне, в общем-то, нравилась, хоть и носилась со своим сыночком, как курица с золотым яйцом. Я надеялась, что их нежелание породниться с Натальей (хотя они всё равно уже сделали это, ребёнка-то не спрячешь) – просто недоразумение, их семья всегда была пассивной. А ещё я боялась встретить у них отца…
Но как же я ошиблась! Жаловы при всей своей любви к богеме и видимому прогрессу считают недостойным их великой фамилии верить различным новомодным идеям вроде свободы в браке.
Я не без страха постучала в дверь, кляня себя за малодушие. Её открыла служанка, которую я прекрасно помнила. Она испуганно оглядела меня и впустила, постоянно косясь, словно я сбежала из тюрьмы. Увидев, что в гостиной помимо Ирины Владимировны находится и Антон Юрьевич, отец Саши, я смутилась. Они, вроде бы, жили раздельно, по крайней мере, так мне говорил Александр. Меня приняли прохладно, но всё же, открытой злобы не высказали, только норовили уколоть и многозначительно переглядывались. Наверное, они думали, что я образумлюсь, и не рвали связи.
Какое удивительное единение во взглядах людей, до этого разъехавшихся и едва ли сохранивших между собой что-то кроме привычки! Они могли бы назвать меня публичной женщиной (преувеличения вполне в их духе, несмотря на то, что их сын портил крестьянок ещё до нашей свадьбы, как и большинство дворян мужского сословия). Какое лицемерие, ты не находишь? Рассуждают о морали и добродетели, при этом совершая недостойные поступки. И родители, и сын такие, и я в этом убедилась лишний раз.
Пока Антон Юрьевич с опаской трогал Павлушу (мне неприятно было такое отношение к моему ребёнку), мы разговаривали с Ириной, по возможности стараясь обходить острые углы. Было видно, как она приподнялась надо мной, смотрит свысока, как будто я в лохмотьях пришла просить прощения. Какой она показалась мне надменной и властной в тот день! Словно передо мной возник другой человек в той же оболочке.
Как только я коснулась Натальи, притворно – суровый тон хозяйки исчез. Она одарила меня таким ледяным взглядом, что я чуть не убежала от них в тот же момент, забыв туфли. Оказалось, что бедный Сашенька страдает от недостойного поведения женщин на каждом шагу (здесь, конечно, моё имя стояло в первых рядах); что Наталья сама соблазнила бедного мальчика, а он не обязан содержать её, но всё-таки делает это из врождённого благородства. Тот факт, что я хочу развода и рада была бы последующей за ним свадьбе Александра с женщиной, которая, в отличие от меня, готова смотреть за ним, как за маленьким и терпеть всё, не ропща, развеселил Ирину. Посмеявшись, она презрительно ответила, что Жаловы никогда не запятнают свою семью разводом, да и мой отец скорее умрёт. Он, кстати, видеть меня не хочет и лишает наследства (и это после того, как я полгода жила в Степаново, а он даже не запретил мне этого!) Интересно, кому он завещает все наши акции и земли? Насколько я знаю, после Ады у него не было невест. Он, наверное, ждёт, когда я подожму хвост и, обнищав, приползу к нему. Тогда он, гонимый состраданием и истинной высотой души, простит блудную дочь! Меня трясёт от этой мысли, не пойму, отчего именно. И Ирина Владимировна дала понять, что может простить меня, но для этого ей следует сделать усилие. Верно, никто всерьёз не воспринял моё намерение развестись и вторично выйти замуж.
Ты только представь себе, как я была поражена их эгоизмом! У меня до сих пор всё кипит в душе, Оля! Эти люди, эти вырождающиеся, нет, выродившиеся (вырождающимися были они у Салтыкова – Щедрина) дворяне, не умеющие ничего, кроме игры на публику, ещё мнят себя властелинами России! Они до того слабы, что, разверзнись под ними земля, они не отбежали бы в безопасное место; но при этом держат сына в таких тисках, что он, уже разменявший четвёртый десяток, не способен принимать собственные решения! Хотя, может, он и рад такому размеренному житью, кто знает, а маска сынка – лишь прикрытие, чтобы не связывать себя вновь? Но это подло, я не могу поверить, что это тот мужчина, за которого я согласилась выйти замуж всего четыре года назад! Тогда, уже тогда, на своей свадьбе, я не понимала, почему все поздравляют меня, да и теперь настороженно смотрю на «счастливые» браки, на улыбки невест. Половина из них – кладбище счастья! В браке обычно начинается не «долго и счастливо», а такое… Только никто не верит в это, все надеются, что они-то перешагнут через то, на чём застряли мы!» – прочитав эти строки, Ольга на минуту отложила письмо и закрыла рот рукой.
«Александр слишком пластичный, слишком убеждаемый, и мне стыдно. Может, за то, что я не занималась им, а могла бы, наверное. Звучит смешно, но таков он! Бедная Наталья, в какое осиное гнездо она попала! И считает себя счастливой при этом! Через некоторое время она поймёт всё, но будет поздно. Уже поздно.
Я заканчиваю. Прости, если утомила, и напиши ответ. Как помочь Наталье? Может, стоит написать Саше на фронт, ведь там он лишён влияния матери? Я совсем запуталась, да ещё эти мятежи и бунты. Петербург притих, мы не знаем, будет ли завтрашний день избавлением или наказанием. Газеты лучше не читать, они такое пишут, причём каждая своё…
Прощай, твоя Елена».
Глава 5
В ночь на двадцать пятое октября Елена и Алексей, оберегая покой Павлуши, шептались в гостиной.
В сущности, никто, кроме самих большевиков, не верил, что готовящийся переворот может изменить что-то. Подавили же июньское восстание, а от греха подальше перенесли правительство в Зимний дворец. Но Алексей верил в успех и говорил о предстоящем событии с горящими от экстаза глазами. Елена надеялась в душе, что он не сможет вступить в ряды большевиков, но в эту ночь ей стало по-настоящему страшно. Она была так занята улаживанием личных конфликтов близких людей, что как-то упустила из виду метаморфозы клокочущего сознания Алексея. Раньше они ходили на митинги и демонстрации, воодушевлённо слушали выступления и кричали вместе с толпой: «Долой Милюкова!», чувствуя при этом единение с народом, небывалое воодушевление и радость, ощущая наэлектризованную атмосферу толпы, её пульс, но… Елена была далека от политики, ей намного важнее было сознание безопасности близких.
Петроград молчал, и тишина эта была страшна. В сердце России, веками могущественной внешне, но беспросветно нищей внутри, созрел бунт. Русские, со всей широтой своей неспособной к анализу натуры, решились. Империя готовилась выплюнуть, наконец, занозу, веками вдалбливаемую ей под кожу, несмотря на гной и боль. То, что не было докончено в феврале, само велело. Болезненный озноб страны оказался слишком силён, остановить его уже не представлялось возможным. Время никого не спрашивало и откровенно смеялось над прогнозами.
Вряд ли двое, сидящие сейчас вместе, понимали, свидетелями чего они становятся. Не только полного крушения старого мира, но и людских жизней, быта, мышления целого народа. В новом мире не существовало уже обыкновенных человеческих поступков – браков, влюблённостей, дружбы. Все людские связи, весь неспешный порядок прошлой жизни искажённо отразились в русле неумолимого времени. Люди сходили с ума.
– Вот скажи мне, почему они откладывают решение всех наболевших вопросов до окончания войны, но заканчивать её не собираются? И Учредительное собрание никак не созовут! Чего они ждут, ну чего?!
– Любая власть, прежде всего, за себя борется, а уж потом за то, что говорит. Да и то не всегда, – снисходительно отвечала Елена и грустнела.
– Не власть отвратительна, а люди, её создающие.
Елена закрыла глаза. Как ей всё надоело! В страхе идти по улицам любимого города, в страхе ложиться спать, просыпаться, слушать несколько противоположных политических лагерей и понимать, что уже не испытываешь симпатии ни к одному. Её держала только любовь к Алексею, иначе она давно бы уже уехала. Куда – не важно, лишь бы унять тоскливое скрежетание в груди. То, что начиналось как романтическая сказка о всеобщем счастье, вылилось в затяжные политические демонстрации, стычки и убийства. И Елена в страхе чувствовала, что это ещё не конец. «А вдруг будет война? Не на границе, а здесь, сейчас?!» Эти мысли заставляли пальцы цепенеть. Война забирает жизни дорогих людей, перепахивает судьбы, ломает счастье. Алексей хотел борьбы и войны, хотел расчистить путь свету и прогрессу, мстя заодно всем дворянам, хоть и сам был плоть от плоти этой касты. Но он был мужчиной, это было у него в крови. А она хотела только покоя и уверенности, что её сын вырастет.
Елена боялась оставаться в квартире одна с маленьким ребёнком, но Алексей не соглашался взять их с собой, это было слишком опасно. Он злился и ходил из стороны в сторону, безуспешно пытаясь доказать, что ей не место в гуще событий.
– Ты же не сможешь обороняться, тут навыки игры на фортепьяно и языки тебе не помогут! Это опасно, – запальчиво говорил он, размахивая руками.
Под утро Елену сморил сон. Когда она проснулась, Алексей ушёл. Без него Елена не двинулась бы с места, слишком разыгралось её воображение, представляя грабежи и преступления, чинимые оппозиционерами. Такое уже было в июле, но тогда она гостила у Елизаветы и почти не опасалась. Она училась не бояться, живя на политическом вулкане, но сегодня всё выглядело слишком правдоподобно, слишком театрально. А театр порой реальнее истинной стороны жизни.
К вечеру, когда горничная закончила работу и, встретившись с Еленой тревожным взглядом, хрипло попрощалась, Елена не выдержала, быстро собралась, спрятав в одежду несколько драгоценных вещей (она переживала, что, вернувшись домой, застанет его осквернённым), схватила в охапку сонного Павла и выскочила на улицу, по пути чуть не потеряв ключи. На столе она оставила записку, надеясь, что Алексей прочтёт её.
Она мчалась по опустевшим городским улицам и чувствовала, как за ней бежит батальон разъярённых солдат. Оборачиваясь, она видела только старика или заблудившегося ребёнка. Павел недовольно всхлипывал, но матери сейчас было не до него. Редкие одиночные выстрелы леденили пальцы, и Елена чувствовала, как скребётся сердце, просясь в безопасность. Глаза через тёмную пелену видели только узкую дорогу, по которой должны были сбивчиво стучать каблуки.
Небольшие отряды большевиков уже с утра заняли все ключевые объекты города, не вызвав при этом почти никакого протеста. Временное правительство защищали женский батальон, юнкера и недовольные казаки. Никто не способен был остановить большевистский ураган, если бы он налетел на неё. Но, видимо, маленькая дворянка с барчуком на руках никого не интересовала, так что до тёти она добралась благополучно, забыв даже поплакать в безопасности.
В полной тишине они вечеряли. Елизавета даже не принесла чаю, Фридрих угрюмо оглядывал комнату, Клавдия напряжённо вглядывалась в окно, ждала и боялась увидеть что-то. Подростки Николай и Ваня, вызванные из гимназии, тихо шептались в углу. На них ситуация не произвела устрашающего впечатления, они с озорным интересом обсуждали вооружённое восстание и уже получили за это по подзатыльнику от матери, но баловаться не перестали. Последний сын фамилии Ваер, Александр, любимец отца (больше всех детей походил на него) был ещё слишком мал, чтобы понимать абстрактные страхи взрослых, и только жался к матери.
– Но где же Алексей? – спросила Елизавета спустя полчаса тягучего молчания.
Елена не ответила, продолжая бессмысленно смотреть в угол комнаты. Оттуда боязливыми пружинящими шажками катился паук. В обычное время его бы сейчас же выкинули за окно (Ваеры были на редкость аккуратны и суеверны), но сейчас все обитатели дома чересчур погрузились в себя, и через глубокий душевный сон смотрели на происходящее, не веря, что это – явь. «Действительно, где же он? Почему он сейчас там, борется за что-то… Он должен быть здесь, я должна знать, что ему ничего не угрожает…»
– Он участвует в перевороте. – Елена, сказав это, будто бы вырвала кусок у себя из горла. Но прятаться и шлифовать зазубренные края своей жизни она уже устала. Пусть всё будет, как будет, пусть её не одобряют самые близкие.
Но никто не сказал ничего. Наверное, они догадывались о политических склонностях Алексея Нестерова. Сложно было, послушав его, не догадаться. Семья Ваер, может быть, была несобранной и мечтательной, но в проницательности им, этим взрослым детям с блестящим образованием и безобразным родительским инстинктом, отказать было нельзя. Тем, что при всём желании они никогда не осуждали её, Елена была удивлена и благодарно принимала родственные связи. Родственников, как известно, не выбирают, они обычные субъективные люди с обычными людскими пороками, и ссорится с ними из-за этого некрасиво. Елена не хотела разрушать остатки своей семьи из-за революции. Пусть воюют те, кому это нужно, а она не позволит власти пустить в крепко заколоченный семейный дом чёрную кошку.
Глава 6
Близился рассвет. Выстрелы прекратились, но легче от этого не стало. Кто-то порой пытался приободриться, стряхнуть пассивное оцепенение и представить, что всё совсем не страшно. Но лица окружающих загоняли вольнолюбивые мысли обратно в дебри сознания. На поверхности его, как и раньше, оставались страх, дрожь и печаль. Ваеры были чересчур восприимчивы, чтобы оставаться безразличными в таких условиях.
Елена была бы благодарна Елизавете, если бы та уложила спать детей, хотя и понимала, как сложно матери в критической ситуации оторвать их от себя. Павлуша давно уже безмятежно дремал на её узкой юбке, нагрев её теплом своего маленького тельца. Это тепло помогало Елене без слёз думать о том, что Алексей может не вернуться. Это были ужасающие мысли, бьющиеся в горячке страха, но задушить их она не могла. Где-то внутри набатом ударял вопрос: «Что будет, если он не вернётся?» Ответа не было. За то время, которое она провела с ним, Елена так привыкла, что Алексей рядом, что он может развязать клубок её неразрешимых мыслей, успокаивает её, как ребёнка и никогда не смотрит свысока. Её нереализованная юношеская влюблённость распустилась сначала страстью, а потом стала чем – то настолько необходимым, как вода, дарующая жизнь и успокаивающая ломящее тело.
Наконец, в дверь постучали. Елена осторожно перевернула Павла на спину и бросилась открывать, даже не подумав о том, что за дверью может стоять не он. Через полминуты Елена и Алексей показались в гостиной. Елена счастливо ухватилась за рукав Алексея и что-то шептала ему, а тот в ответ пытался изобразить улыбку.
Поздоровавшись, он смущённо остановился посреди комнаты. Ему неприятно было сообщать людям, по-доброму относившимся к нему, о том, что произошло. Любым другим дворянам он кинул бы это, вызывающе растягивая слова.
– Всё кончено, временное сдалось.
Елизавета закрыла глаза, Елена свела брови, Фридрих недоверчивым взглядом сверлил Алексея.
– Это ещё не конец, большевики не смогут продержаться долго, – натужно, чтобы голос не дрожал, сказал он.
– Так или иначе, временное повержено. Их арестовали.
– Боже, боже, что будет теперь? – жалобно спросила у пустоты Елизавета.
– Да будет вам, – со вздохом обратился к ней Алексей. Он, так всегда не любивший участвовать в беседах с малознакомыми людьми, вынужден был поддерживать разговор, поскольку только от него рассказа и ждали. – Большевики вовсе не такие монстры, как распространено думать. Это не конец света, просто смена власти.
Ему никто не поверил. Не в силах были поверить. Во всей этой ночи было что-то фаталистическое, и простой исход нисколько не успокаивал.
Если попытаться самоуверенно влезть в души этих людей, можно представить, что они чувствовали. Не так ли тускнели глаза у свидетелей крушения великих цивилизаций? В такие минуты сердце сосёт дикая тоска, но человек пытается, не понимая до конца, как это безнадёжно, думать, что ничего серьёзного не случилось.
– Что же произошло, расскажи, Лёша! Мы чуть с ума здесь не сошли!
– А ничего особенного и не произошло. За последний год такое уже случалось.
– Прошу, Алексей, расскажите нам всё, – взмолилась, теребя кольца на пухлых пальцах, Елизавета.
– Временное просчиталось. Когда уже стало понятно, что дело приобретает нежелательную для них окраску, они попытались развести мосты, чтобы большевики не попали в центр с Васильевского острова. Но команда «Авроры» захватила и свела мост обратно, как они захватывали всё в городе этой ночью. Мы долго выжидали, не решаясь идти штурмом. Те, кто был ближе к площади, тоже медлили. Точь–в–точь декабристы, болтали – болтали, а, как пришло время действовать, руками развели. Наконец, прибыли матросы, численный перевес оказался на нашей стороне. Около девяти, уже стемнело, начался штурм, – он остановился. – Нет ли у вас воды?
Напившись, он неохотно продолжал. В комнате было тихо, все, не отрываясь, смотрели на Нестерова.
– Сражение было недолгим, ранили нескольких человек и только. Может, кого-то убили, но я этого не видел. Мы быстро добрались до входа в Зимний.
– Но кто всё-таки защищал дворец? – разочаровано спросил Фридрих.
– Женский батальон и юнкерский корпус. Людей на площади было немного. Никто не верил, что всё серьёзно…
Елене в голову пришла мерзкая мысль, и, чувствуя, как та готова оформиться в слова, отступила назад. Это было слишком грязно для войны за правду. Елена давно догадалась, что любая, даже священная война отвратительна, и только потом, благодаря пропаганде, становится идеологической, но по-прежнему не могла связать людские страдания и жизнелюбивые лозунги.
– Над женщинами надругались? – спросила, готовясь расплакаться, Елизавета. Она задала вопрос, мучивший племянницу, и Елена почувствовала досаду. «Зачем это спрашивать, лучше не знать! Лучше не знать…»
– Нет, что вы, – поспешно ответил Алексей, и продолжил ожесточённее, – их никто не трогал, все были заняты тем, как добраться до правительства. Они заперлись в Белой гостиной, но арестовать их было несложно. Вели они себя достойно. Наверное, не верят, что это надолго.
– Так это и ненадолго, – со злостью обронил Фридрих. – Большевики не имели права захватывать власть!
Алексей не стал спорить, слишком он выглядел разбитым. Елена не верила, что то, к чему он стремился столько времени, не радует его. Почему он не смеётся, показывая розовое нёбо, почему не торжествует и не называет временное «неуверенными слабаками», как обычно? Почему он выглядит так, словно потерял дорогого человека?
– Что с тобой, милый? – спросила она, когда они, наконец, остались наедине. Она столько мечтала рассказать ему об этих минутах, старалась не лукавить, говоря, что вела себя мужественно, но сейчас у него было такое лицо, что ей стало неприятно, жаль его. Он выглядел очень далёким, и ей не хотелось прикасаться своей душой к его открытой ране внутри.
Она смущённо повторила вопрос, понимая, что не добьется ничего кроме боли. Но они негласно зареклись помогать друг другу даже против воли, и она должна была освободить его.
– Они… – слова шли из него тяжело, особенно после часа рассказов о штурме людям, которые восприняли это с изумлением и непокорностью. – Лена, ты бы видела, что они сделали с Зимним.
– Что, родной? – она прислонилась к нему щекой, и он чувствовал мягкость её кожи. От неё веяло лаской, и постепенно его закостенелый разум подчинился ей. Ей, такой любящей, невозможно было не идти навстречу, и он сделал это охотно, передавая свою боль этой чувственной женщине с сине-зелёными глазами.
Перед захватом очага несправедливости в глазах обитателей доживающей свои часы Российской империи сотни самых отчаянных мужчин затаились на подходе к Эрмитажу. В предвкушении глобальных событий, открывающих начало новой эры, смельчаков, решивших, что терять им больше нечего, охватило волнение, граничащее с выжидающей напряженной дрожью. Большинство воинственно настроенных бойцов молча ждали, поминутно думая о подавлении, несправедливости и смерти в случае неудачи. Подумать страшно, сколько восстаний было подавлено, сколько еще будет. Не страшно умереть – их смерть станет пламенем для будущих поколений и воодушевит их. Сколько раз они говорили о том, что готовы погибнуть во имя дела, а все равно проклятая тяга выжить несмотря ни на что тянет, заговорщически предлагая сбежать. Кто-то, крепче и закалённее, курил, перехватывая цигарку измазанными рабочими пальцами, кто-то развязно ругался, перемежая простую болтовню с конкретными угрозами. Алексей, услышав подобные слова в обществе, немедленно осадил бы произносящего их, кто бы он ни был, даже если рядом не оказалось дам. Выходцам же из народа он не только прощал подобное, но и понимающе, благосклонно посмеивался над их словами. Это не казалось ему ужасным, недопустимым для строителей новой жизни. И порой приходилось даже сдерживаться, чтобы не произнести подобное перед скандализованной Еленой. Она, кажется, была единственным человеком, которого он оберегал. Но она верила ему в отличие от остальных рожденных в неге и роскоши.
Повинуясь неподдельному воодушевлению, граничащему с экстазом, Алексей, очнувшись от неприятной апатии ожидания вместе с окружающими его солдатами, при подначивающем кличе командира сорвался с места. Слыша крики вооруженных соратников, перекрывающие топот шагов, он побежал вперед, не разбирая дороги туда, куда стремились все. С ружьем наперевес он мчался за товарищами, испытывая безграничное счастье. Вот оно, то, к чему он стремился с того момента, как впервые начал мыслить! Как сладко сознавать, что мечты оказались осуществимы!
Ворота, ведущие в обширный двор Зимнего дворца, оказались закрытыми, но обезумившим от наслаждения и собственной независимости пролетариям не составило труда отворить их, неконтролируемой толпой хлынув к крушению прошлого. То, что происходило позже – крики защищающей временное правительство горстки, пьяный хохот отдельных борцов, залпы, борьба с теми, кто находился в здании, Алексей не запомнил. Оглядывая место побоища, он не верил, что величайшее событие завершилось так быстро и почти безболезненно. Не помня себя, он медленно брел по впечатляющим залам замка Екатерины и чувствовал, что цель, к которой он так яростно стремился, оказалась не такой уж прекрасной. На сердце его навалилась понятная в случае осуществления заветного желания, подкрепленного поведением людей, за процветание которых он и ратовал, усталость, как после праздника, от которого ждал слишком многого.
– Она разрушали красоту, красоту поколений, разбивали шедевры лучших мастеров мира. Это нестерпимо было видеть. Они… я понимаю, они злы на тех, кто ценой их порабощения завладел красотой, но бить… Картины были разбросаны по полу, я попытался поднять одну, но один солдат сказал, чтобы я не делал этого, если не хочу остаться хромым. Женскому батальону повезло, что эти… занимались бессмысленным разбоем, надругательством над классикой, иначе им пришлось бы худо. Солдаты были ослеплены, но чем, я не знаю… Я хочу понять их, но их поведение мне не даёт этого. Раньше мне казалось, я с ними дышу одним воздухом, пусть образ их мыслей и далек от канона… теперь я вижу, что прогадал.
Елена молчала. Он с надеждой посмотрел на неё.
– Ты думаешь, я проявляю слабость?
– Лёша, милый мой Лёша, как же ты далеко ушёл в своём желании быть сильным! Так далеко, что это уже кажется абсурдом. Не бойся проявлять слабость – это залог человечности! Ты слишком много воевал, отдохни.
– Я, я просто… Картины ведь не виноваты…
– Да, но помнишь, мы ведь говорили об этом. Почти все крестьяне и рабочие безграмотны, а если человек не знает, что такое искусство, значит, оно его не приводит в трепет, как нас. Да, это варварство, но не надо судить их.
– А ты помнишь крушение Египта или Греции? В Европе после этого наступили тёмные века, культура чуть не погибла… В возрождение пришлось открывать все заново.
«Вот мы и поменялись ролями. Теперь он плачет, а я придумываю успокоение. Поспать бы хоть часок, тело болит», – подумала Елена, умильно оглядывая нового своего Алексея.
– Не бойся, родной. Сейчас не средневековье, а русские не такие передряги переживали. Столетие кончилось, но наступит другое… каждый век считает себя последним великим в истории. И… я не думаю, что они всегда будут убивать.
Его ответ взволновал её.
– Они будут убивать. Ты не видела, какой яростью, звериной яростью наполнены их глаза. Кровь продолжит литься, пока мы не захлебнёмся в ней. Люди ненасытны. Никогда я не мог разобраться в русском характере. Но хуже даже то, что я готов признать, что осуществление самой заветной цели не приводит к счастью. Это как отворить дверь, за которой находится ещё одна, ещё громаднее.
