Светлана Нина
Алая дорога
Её речь путала его мысли, но была отрадна. Теперь уже жизнь с ней казалась возможной, реальной, и эта истина захлёстывала сознание и цеплялась за скрытые желания, как ветер, дующий в лесу.
– Считай, что его нет больше, – храбро отметила Елена, не обращая внимания на стучащее о виски сомнение.
В душах раскрывались неведомые прежде клумбы возможностей, чувств и лиц. Лес рядом шуршал, шелестел и журчал звуками жизни, а парни на составе не казались, как с первого взгляда, дикими. Они весело, что казалось Елене чудом при их тяжёлой жизни, травили байки и посматривали на молодую барыню, клочок роскоши в их рабочей жизни. И, хоть они и хмыкали друг другу, переглядываясь, она понимала, что это не злость.
Алексей выжидательно смотрел на изменения её лица и одобряюще сужал свои добрые (когда они стали такими?) шоколадные глаза. «Если я не познаю это сейчас, я буду несчастна до конца жизни. Она мало смысла будет иметь, если я не чувствую, а, значит, и не живу вовсе. Не хочется превратиться в заморенную старуху, живущую только детьми, которым нет дела до неё…» Вслух она лишь улыбалась, расширяя глаза от ожидания его ответа.
Она выбрала. Затишью противопоставила деятельность, неволе свободу. Пусть будет так, лишь Павлушу она никому не уступит, даже если придётся бежать и скрываться. Хотя в глубине души она понимала, что всё не так страшно и заученно, как в историях, гуляющих в кругу просвещённых дворянок. Елена, получив блестящее образование и развивая его бесконечным самоанализом, не верила в крайности. Прикасаясь к миру мятежа, восстания и пьянящей свободы, она чувствовала себя сильнее. Он не отталкивал её, с каждой минутой становясь всё отчётливее. А отчётливое уже не пугает, потому что его не подбадривает фантазия.
Глава 13
– Лёша, а почему ты сейчас не там, не с ними?
Он вскинул на неё погрустневшие глаза, и знакомое выражение отрешённости на его лице пронзило её сладкой материнской болью. Так бывало с Павлом, когда тот боялся сказать матери о разбитой чашке. Алексей, видимо, никогда не мог быть абсолютно счастлив, что-то мешало ему, цепляло и тянуло.
– Собирался ехать днём тридцатого, – он заговорщицки улыбнулся. – Первого мая ожидались большевистские выступления.
– Но почему ты не уехал раньше?
– Пойми, я ведь не с ними. То есть не в рядах, не завербован. Мне нравится действовать в одиночку, не слушать ничьих указаний. Мне нравится нести в массы, как народники. Но кому я могу рассказывать о программе большевиков? Ольге с Петром или твоему Павлу? – он засмеялся, почёсывая щетину на подбородке. – Я, конечно, должен быть в Петербурге, там сейчас самое интересное. Большевики не довольны временным, временное не довольно большевиками, а эсеры популярнее всех… Двоевластие. Смутное время, Лена, очень смутное.
– Почему же ты не уехал раньше? – повторила она вопрос, на который он так и не дал ответ.
Алексей закрыл веки, отчего взгляд превратился в усталый и по-детски беззащитный. В этот момент он был просто любящим человеком, а любящие уязвимы. В последнее время Елена часто ловила у своего отражения в зеркале похожий взгляд, только не изморенный, а странно счастливый. У одержимых людей в глазах мелькает смешение счастья и присыпанного надеждой отчаяния, что страшит тех, кто видит это, больше открытого безумия. Глядя на них, на ту эпоху, в которую они жили, не верилось, что они могут одолеть вместе счастливую жизнь. Счастье вообще слишком призрачно, а во времена воин становится гостем судьбы, и Елена с Алексеем, обладая интуицией мудрых, понимали это. Не осознавали разумом, но планов на будущее не строили, опасаясь даже заговаривать о этом.
– Если бы я сказал, что из-за тебя, я бы, наверное, слукавил, хотя… Бывает, сам в себе разобраться не можешь. Я всё тянул с отъездом, думал, не время ещё. Письма от товарищей мне не доходили, только одно, недавно. Телефона здесь нет. Хотя, может, я просто убеждал себя, чтобы с тобой остаться. Ты так меня притягивала, так умно говорила, что я иногда долго лежал без сна и думал, что права ты, а не я. Ты мягче.
Они сидели на полу заброшенного домика, в котором раньше жил полусумасшедший старик. Он бегал по селу и выкрикивал ругательства, а ещё любил драться с ребятнёй, чем приводил в восторг Аркадия, и хозяин кидал рабу монетку. Тогда, напившись до судорог, старик начинал говорить такое, что всем в деревне становилось дурно. Что-то настолько правдивое и страшное, что люди испытывали досаду, и сквозь озноб пытались обратить всё в шутку. Кто-то, находившийся всегда, набрасывался на старика, и начиналась драка. Однажды старик, которому едва исполнилось полвека, повесился на крыльце своего покосившегося домика. С тех пор там никто не хотел жить. Крестьяне вымирали – кто-то уходил в город, от отчаяния бросив последнюю землю, кто-то спивался. Недостатка в дворах не высказывалось.
Елена случайно открыла это место. Она часто в одиночестве гуляла по поместью, заглядывала в самые отдалённые уголки, радуясь, обнаружив что-то интересное. И часто теперь сидела в этом доме по вечерам, распахнув окна и двери, кожей впитывая многоликий закат. Отблески солнца слабым светом отдавались в стёртой краске пола. Всё было овеяно загадочностью и негой, красотой и едва ли не мистикой.
Голова Алексея покоилась на её коленях, и в предсумеречной тишине мёртвого дома улавливались только обрывочные звуки нелёгкой деревенской жизни: хриплые окрики мужиков, пьяные песни, истошный лай собак, от злости готовых выпрыгнуть из своей жиденькой шкурки.
– Как чудно пахнет весенний вечер с его палитрой запахов вспаханной земли, костра, ярких полевых цветов, заката. Да, иногда мне кажется, что закат пахнет по-своему, и каждый месяц по-разному. И так хорошо и больно становится на душе, когда запрокидываешь голову и улавливаешь оттенки воздуха, что не хочешь, чтобы солнце тонуло в горизонте. А в воздухе всё равно какая-то недосказанность, словно природе нравится мучить нас, держа свои тайны при себе.
– О, да какая тебе революция! Ты поэт, Лена.
– Я вообще не знаю, зачем людям воевать, постоянно убивать кого-то. Неужели так сложно просто жить в мире и помогать друг другу?
– Это утопия, Лена. Счастливая, но утопия. Так никогда не будет. Так не может быть, потому что все люди разные, и многие подонки. Так что просто надо вымести весь мусор, и только потом строить лучший мир.
– Так этого хотят большевики? Вымести весь сор, то есть нас? Мы им много горя причинили, но выметать нас за что?
– Нет, что ты. Мы просто хотим справедливости. Её, по-моему, со времён первобытно – общинного строя не было.
– Не было.
– Но должно же быть, правда? – он упёрся подбородком в ее колено, отчего ей стало больно.
– Я не знаю. Всё это так сложно. По-моему, как мы позволяем, так к нам и относятся. Позволяем мы убивать нас, топтать наши идеи – так и будет. Смотрели мы веками, как гнутся крестьяне – получаем теперь всё сторицей. И нечего голосить, что мы несчастные, против нас пошли рабы.
– Ты мне это говоришь? Я и так это прекрасно знаю.
– Прости, – улыбнулась Елена. – Я разошлась немного. Я бы хотела сказать это отцу, да он не поймёт.
– Ты поссорилась с ним?
– Да. Сразу после того, как приняли конституцию. Ты бы его видел, просто святое негодование! Как это так, без царя – батюшки, который ничего не делает, но зато величественной поступью входит в Мариинский, и все ему аплодируют и умиляются семейственности и нерушимости вековых устоев! Все, включая временное – предатели, и только Аркадий Петрович Грушевский прав. Противно. Он в девятнадцатом веке застрял, а мы уже по двадцатому несёмся.
– И куда несёмся…
– Лёша, никто ведь не знает, в какое время живёт. И что будет завтра.
Они замолчали. В комнату начали залетать сбитые с толку жуки.
– А ты можешь не бороться больше? Давай просто жить и пытаться стать счастливыми, – голос её звучал неуверенно, потому что предугадывал ответ.
– Но как мы можем? Мы должны быть со своим народом, а не сидеть в стороне и кричать: «Моя хата с краю!»
– Но революция уже была. Сейчас нужно просто ждать. Или строить лучшее… но не продолжать.
– Леночка, Лена! Опять будем сотни раз повторять друг другу одно и то же? Мы уже говорили об этом. Ждать, ждать, всё время ждать, уповать на кого угодно кроме себя… Довольно!
Она обняла его. В сущности, революция не коснулась её, только слегка смутила своей непредсказуемостью. Но смутила ожидаемо, поэтому не неприятно. Вчера был царь, его, если и не все уважали и любили, то, по крайней мере, кланялись. Пока что ситуация не принимала формы эпидемии – редкие волнения и недовольства, несколько арестов, смутный страх. Но зато эмансипация и долгожданное, почти уже невероятное, освобождение крестьян. Вот ведь парадокс: после крестьянской реформы некоторым служителям земли стало жить ещё хуже, чем до неё.
Многие прогрессивные аристократы с восторгом встретили февраль, приняли перемены. Но были и такие, как Аркадий Петрович, до конца верные своему государю, что бы он ни делал, упрямые до безумия и гордые до абсурда. Аркадий поклонялся не императору, а идее абсолютной монархии, которая свято чтила его интересы помещика. Он не мог поменять своё раз и навсегда вдолбленное мнение. Это казалось ему кощунством святых душевных идеалов.
Всякая крайность не может привести к чему-то хорошему.
– Да, я знаю, родной. Но так боюсь. Я ведь женщина, помнишь? А нам свойственно бояться и осторожничать, потому что мы отвечаем не только за себя.
– И в этом вы сильнее нас. Да и мудрее. Там, где можно спокойно переплыть реку, вы не станете бросаться в пучину. Но мы другие, нам это нужно.
– Нужна война?
– Да, как воздух. Тысячи искалеченных судеб, раскаяние и проклятие военноначальников. Но это нам нужно, мы не можем иначе.
– Да, только всё величие на крови построено! И что обычным людям до того, что ценой утрат близких они получат ещё какой – то клочок земли, будут жить с побежденными и чувствовать их ненависть?! Ни одна война ещё никому не принесла счастья. Никому ни одна. Но всё продолжается… Почему люди не могут жить в мире? Я постоянно задаю себе этот вопрос и не могу ответить.
– В этом человеческая суть, и здесь ничего не изменишь. Никогда. Всё это было, есть и будет. Здесь мы бессильны, мы просто люди. Да и правители бессильны, потому что власть, купленная насилием, не существует долго. И, как правило, такие, как Наполеон, заканчивают свою блистательную жизнь убийцы миллионов во всеобщей ненависти. Стоит на деле узнать, что такое война, стоит потерять близких, начинаешь думать, что патриотизм не так уж хорош.
– Но что мы можем сделать?
– Ничего. Только стать добрее, вдруг и окружающие тоже изменятся, глядя на тебя. Начинать нужно с себя. Кто-то из древних так говорил, да?
– Не помню. Но мысль-то стоящая.
Снова комнату наполнило молчаливое упоение совершенством.
– Я так боюсь опять потерять тебя.
Он улыбнулся той чудесной улыбкой, которая так поразила её тогда, давным-давно, когда они ещё не знали, как скрутятся их судьбы в водовороте непредсказуемой жизни. Его улыбка озаряла лицо тёплыми закатными лучами, оно будто светилось. Из уст надоевшей любовницы, страсть к которой уже меркнет, эти слова ударили бы по нему запахом дешевизны. Но Елена была любима, невесомо прекрасна и дорога, поэтому его клюнула благодарность. Оказалось приятным знать и быть уверенным, что есть на свете хоть одна душа, которая боится за тебя.
– Мне так хорошо здесь, как в детстве, с мамой. Никогда не чувствовал такого успокоения. Казалось бы, страна на перепутье, смутное время, а я сижу здесь с тобой, смотрю на небо, и ничего мне больше не нужно.
Благодарный поцелуй. Знакомый едва уловимый запах её волос, аромат молодости и нагретого в закатных лучах тела.
Смеркалось. С неба исчезли редкие облачка, уступив место бледно разгоравшимся звёздам. Небо, стремительно темнея, уносило далеко в свою синеву, с каждой минутой становящуюся всё бездоннее.
– А что с Александром?
Воздушная атмосфера неброского очарования рухнула. Приходилось возвращаться к жизни.
– Я говорила с ним. Он сказал, что развод неприличен, он не может опозорить свою семью этим.
Из расплывающихся очертаний его силуэта донёсся тихий смех.
– До мозга костей дворяне. И смешно, и жалко, и совестно почему-то. Не хотят ведь нищеты, но ничего сделать не могут. Не приспособлены к жизни, но умны. Вот их проклятье. Со времён Онегина и Рудина ничего не изменилось, ничего, – молчание не от того, что нечего больше сказать, а оттого, что сказанное слишком точно, и прибавить что-то значит просто повторять одно и то же. – Как ты вообще умудрилась выскочить за него?
В его тоне почувствовалась досада, что заставило Елену улыбнуться про себя. Все годы с мужем, не слишком счастливые, а иногда даже тошнотворные, сейчас казались забавной пьесой с ней в главной роли.
– Ты уехал, а он оказался рядом.
Алексей раздражённо пошевелился.
– Но у тебя ведь были и другие поклонники, почему именно Жалов?
– Поклонники и возлюбленные – разное. Меня никто не любил так, как нужно, как хотелось. По-настоящему. Никто не был искренним и душевным, понимаешь? Я это только сейчас осознала, хоть и тогда чувствовала. У меня было время проанализировать свою жизнь, – она с горечью усмехнулась. – А Александр, поверь, был сострадающим. Он слаб, как и многие, но сердце у него есть. Может быть, он просто слишком любит фальшь, и поэтому всё, что есть в нём хорошего, марается о недостойных людей. Понимаешь, он становится тем, кем его хотят видеть. Из-за этого он многих заставляет страдать.
– Прости, что уехал тогда, – скупо проронил Алексей.
– Брось, Лёша. Главное – настоящее. Не стоит портить жизнь мыслями о том, что прошло не так, о том, что не сбылось. Так ничего не исправишь, а только душу разбередишь. И ты меня прости, что оттолкнула тебя второй раз. Как ты не возненавидел меня?
– Я возвращался в Петербург из-за тебя. Надеялся, что простишь. Я остыл, понял свою проклятую гордыню. Много я в жизни от неё натерпелся. Где нужно промолчать, чтобы всё не испортить, обязательно влезу в спор. Поэтому революционер из меня никакой, здесь же надо тонко, на ощупь. Вот террористы – это да. Без лишних слов, наотмашь! Я ведь считал, что ты из-за предрассудков ненавистного мне света отказалась бежать. Но подумать, так ты во стократ умнее меня оказалась. Ты понимала, что постылая жизнь рождает ненависть. Мне-то было всё равно, я один на свете. Но ты, твоя семья… Я мог разрушить твою жизнь, а потом винил бы тебя в апатии и меланхолии. Так ведь обычно мы и поступаем. Любовь такая хрупкая, от ветра может разрушиться.
– Ты возвращался из-за меня? – Елена дёрнулась и стукнула колено об его подбородок. – А я подумала, ты решил удостовериться в своих правах на меня. Вначале я так надеялась, что ты приедешь, и всё будет по-прежнему! – в голосе её сквозили и возмущение, и волнение, и разочарование.
– Мне донесли, что ты помолвлена. У меня опять начался рецидив гордости. Я не мог поверить, что та, которая первая призналась мне в любви, так быстро утешилась. И поэтому я, хоть и вышел провожать тебя, ничего не сказал на твои гневные слова. Только слушал, а в тайне даже обижался. Как всегда. Какой же я дурак!
– Я так ждала тебя, а потом тоже вспомнила, что и у меня есть самолюбие. И решила не лить слёзы по мужчине, который так поступил со мной, а стать счастливой вопреки всему. Как я тогда злилась сначала на тебя, что ты так быстро сдался, потом на себя, что не уехала с тобой. Кого я жалела? Отца? Он ведь всё и разрушил, мы с тобой только докололи черепки. Хотя нет. Каждый сам в ответе за свою судьбу. Я стараюсь не забывать об этом, но иногда всё равно чувствую обиду на всех и вся… А обручилась я с Александром только в декабре! Должны были огласить помолвку в ноябре, но что-то не получилось.
– Вот так из-за глупости и рушатся жизни, – тускло процедил Алексей.
– Да. Поистине «Гордость и предубеждение»! Классика не стареет. Новые характеры не появляются, они лишь проносятся по временам и эпохам.
– Как ты сказала? «Гордость и предубеждение»? Какая-то новая книга?
– Нет, ей уже более ста лет. Просто эта писательница только теперь обрела популярность.
Он равнодушно кивнул.
– Но неужели вообще необходимо замуж? – спросил Алексей задумчиво.
– Я не могла жить с отцом. Это было выше моих сил – сидеть с ним за чаем, будто ничего не случилось. Ты бы видел, как он обращался с крестьянами. Как царь! Противно. Из-за таких, как он, Россия и оказалась на грани. Он отказывался принимать даже реформы и по-прежнему, со славянофильским фанатизмом, ратовал за абсолютную монархию, кровавые воскресенья, голод. Пусть народ гнётся, главное – показать мощь Руси – матушки, главное – величие! Если делать вид, что ничего плохого не происходит, может, и дальше можно будет прикрывать гниль шелками и надеяться, что когда-нибудь кто-то добрый и всемогущий сделает всё, как нужно. И воцарится рай.
– Вот поэтому – то большевики и не верят временному правительству, понимаешь?! – запальчиво заговорил Алексей, оживляясь, его глаза блестели. – Сколько уже было реформ, восстаний, и что? Что поменялось, ну что? Ничего. Всё только хуже и хуже.
– Но почему ты думаешь, что большевики смогут то, что никому ещё не удавалось?
– Я не думаю, я верю.
«Блажен, кто верует».
– Хорошо, если твоя жизнь имеет смысл, если ты, хоть и неправильно, но, мыслишь. Помнишь, Гипатия Александрийская что-то в этом роде говорила, что лучше ошибаться, чем не думать вовсе. Я стараюсь, чтобы моё существование тоже было нужно хоть кому-то. Хоть Пашеньке.
– И ты по примеру Гипатии решила податься в философы? – спросил он, ехидно глядя на Елену.
– Время такое, родной. Если у тебя есть голова, поневоле начнёшь задумываться о судьбах родины, как бы пафосно это не звучало.
– И сердце. Сердце должно руководить всем.
Она странно посмотрела на него, чуть было не дотронулась до его волос, словно хотела удостовериться, что он живой.
– Иногда мне кажется, что мы с тобой – одна половина чего-то…
– …чего-то хорошего, да? – он опять улыбнулся, показав выпирающие клыки.
– Да. Боже, как хорошо!
Глава 14
Александр уехал сразу после того, как узнал, как его жена проводит благоуханные майские вечера, и под влиянием Елены обещал заняться разводом, когда утихнет волнение. Он устал, сильно устал, поэтому не пытался больше удержать её. Во время его пребывания в Степаново он нашёл что-то неясное. Может быть, свободу, может, надежду, и это что-то поколебало его убеждения, которых он никогда не придерживался фанатично, забавляясь и считая, что жизнь должна быть лёгкой. Он отпустил. Влияние Аркадия Петровича и ему подобных за несколько дней истёрлось из его воображения, он начал мыслить Еленой. Её взгляды в нём быстро померкнут, как только он окажется вдали отсюда.
Нельзя сказать, что Жалов был потрясён до глубины души и гневался, как Отелло, но всё – таки… Елена, пусть и не страстно любимая, пусть неоценённая, была частью его жизни, и расставаться с ней было невесело. Из-за сидящей в нём безынициативности он плыл по течению и просто смотрел, как его брак рушится, даже не подумав, что можно это изменить. Стоя сейчас на крыльце и говоря женщине, подарившей ему сына, последнее «прости», Александр понимал, что от его жизни отстаёт крупное русло. Сердце сосала тоска, и даже великолепный русский пейзаж не радовал глаза.
– Ну, так… Увидимся ещё, Лена?
В душе её поднялось раздражение, но быстро улеглось.
– Неужели ты думаешь, что я буду препятствовать вашим встречам с сыном?
– Да, да, конечно, прости, Лена. Прости за всё, если что не так…
– И ты меня прости, Сашенька. Ты не был плохим мужем, просто не срослось. Не на той ты женился. Не те люди, не те характеры предоставлены сами себе в великой игре, называемой жизнью. Не приспособленные, не мудрые. Мудрость приходит уже тогда, когда наломаешь столько дров…
– Ты… Любишь его?
– Неужели ты никогда не замечал, как я смотрела на него?
– Не замечал. Я же… потом с тобой…
Снова набеги досады. Нет, конечно, жить вместе у них не получится. Это при прощании забываются все царапины, и кажется, что всё было светло и грустно, а разлучает смерть или война. Не начнешь всё сначала. Что прожито, то прожито, и гораздо лучше вовремя уйти, чем начинать жить отторжением. Им давно не о чем разговаривать.
– Ах, прости, я забыла, что ты обращаешь внимание только на то, как женщины ведут себя с тобой.
Прощание подпорчено. Он смущённо показал зубы, отчего выражение лица зрелого мужчины стало беззащитным. Белоснежные манжеты трепал нагретый дневной ветер, светлые волосы, по-русски мягкие и пушистые, переливались тусклым сиянием, как облака, за которые спряталось солнце.
Она неуклюже чмокнула его в щёку и спокойно ждала, когда он сядет в автомобиль. Финал такой же странный и поспешный, как их брак. Умей хоть один из них ценить другого, возможно, они прожили бы вместе счастливую жизнь. Со своими потёртостями и непониманием, но в старости гордо забыли бы всё серое и восхищали наивных внуков рассказами о книжной любви.
Елена, хоть вряд ли подозревала об этом, относилась к типу людей, которых подкупает восхищение ими. В числе её ценностей благодарность занимала видное место, а с теми, кто способен на благодарность, мир казался ей чище. Александр, поцеловав сына, к которому не испытывал ничего, кроме удивления, как тот вообще родился, уставился на Елену грустными глазами. Жена с трудом сдержала улыбку из-за мысли, что он может пустить слезу. «Ну почему с ним никогда не бывает по-человечески?» – подумала она, провожая взглядом пыльное облако, поднявшееся от машины.
– Мама, мама, пойдём иглать! – выкрикнул Павел, набирая в кисть пригоршню пыли. Отъезд отца, так же как его прибытие, не произвели на него никакого впечатления. Гораздо больше ребёнку нравился Алексей, всегда разговаривавший с ним на равных, правда, часто о непонятных вещах.
В то время Елена задыхалась, догоняя потерянное счастье. Мир, оказавшийся на краю, бушевал где-то далеко. Где-то в бессмысленной бойне всё не заканчивающейся Первой мировой войны гибли люди, перед смертью даже не успевая осознать, что их время истекло. Но, кто знает, вдруг это – лучшая участь? Умереть не в гниющем теле, а быстро, неосознанно, не успев почувствовать смертельную тоску перед последним вздохом. Словно просто погружаешься в очередной сон, теперь только бесконечный. Ни боли, ни страха, ничего. Вечная свобода, только тебя нет, и ты не можешь огорчаться этому.
Жизнь стала жемчужно – поблёскивающей. Они жили семьёй. Она – боясь поверить, он – забыв на время о своей борьбе. Впервые за долгие годы они наслаждались сегодняшним днём, а не ждали милостыни от будущего и не плакали о прошлом. Оба понимали, что скоро нужно возвращаться в Петроград – Петербург. Елена была согласна поддерживать его на скользкой дороге политики, Алексей был согласен ждать, пока она не решиться вернуться в столицу и посмотреть в глаза родственникам. Впрочем, сейчас это уже перестало считаться существенным. Когда – то было невероятно важно, но сейчас… Сейчас начиналась другая жизнь.
Петр и Ольга, очнувшись от первого оцепенения, радовались теперь за друзей.
Алексей восторженно рассказывал Елене, какая жизнь их ждёт – свободная, справедливая. Старый мир догнивает остатки своего, глохнет, осталось только сделать последний шаг. «Скоро наступит эпоха всеобщего счастья и процветания».
Елена верила, заворожено представляя себе будущее. Без злости. Без войны. Без насилия. Без мерзкого собственничества и нищих, доведённых до крайности.
***
Лилово – малиновые облака провожали солнце к бескрайнему берегу горизонта. Светило тонуло в рассеивающихся к вечеру перьях газа, тускнело золотым пятном через пелену творожной дымки. Где – то вдали ветер ласкал нежные ветви берёзки, и, доносясь тихими приливами до них, втроём сидящих в душистом саду, шевелил пышные волосы Елены. Было спокойно и тихо, в душе заколдованными переливами проносилась русская народная песня. Был вечер.
– Хорошо… Только, родная, нельзя нам больше здесь быть. Скоро июль. Я чувствую себя Премудрым Пескарём.
Елена, всё понимавшая, вздохнула. Павлуша уснул на скамье в неудобной позе, чуть не дотрагиваясь пальцами до травы, но матери было жалко рушить его безмятежный сон.
– Конечно, Лёша. Пора – так пора, – в её словах затаилась горечь.
– Скоро всё будет по-другому. А сюда мы ещё вернёмся. Или, может, ты останешься здесь?
– Ну, уж нет. В третий раз я тебя не отпущу. Только жалко уезжать. С переездами всегда кончается какой-то кусочек жизни, и грустно становится потому, что он не вернётся.
И она обвела глазами холмы, поросшие ярким бархатным пушком. Мысли путались в любовной лихорадке, и она ощущала только переполняющую сердце, бьющую через край, ослепляющую любовь. Любовь к сыну, Алексею, жизни, природе, красоте. К миру. Что будет, она не знала, но хотела верить, что ничего плохого больше не случится.
Плыл май, и они были счастливы.
