Светлана Нина
Алая дорога
***
– Если вы думаете, что ваш муж любит вас, а вы сможете ответить ему тем же, вы глубоко заблуждаетесь, моя маленькая прелестница. Так не бывает. Брак и любовь не тождественны. Именно для того, чтобы избежать таких вредных мыслей, я не советую юным сердцам читать книги.
Эти слова с милой ухмылкой и хищным отражением в умилённых глазах произнёс один из друзей Аркадия Петровича Дмитрий Денисович. Тот самый, за которого чаял отдать дочь Аркадий и который скрылся сразу же, как запахло ответственностью. Теперь он реабилитировался и даже стал воздыхателем новоявленной госпожи Жаловой. Он представлялся импозантным аккуратным мужчиной лет тридцати пяти, безупречным монархистом, позволяющим власти немного ослабить тиски и ввести несколько реформ, не более.
От неожиданности Елена чуть приоткрыла рот и осталась стоять со схваченными нотными листами, которые намеревалась отнести Клавдии. С нарастающим пульсом чувствуя, как в ней поднимается, рассыпаясь по сознанию, глухая злоба и стыд за то, что она вообще вляпалась в такое, Елена положила ладонь на грудь. Быстро поняв, что этим жестом она только показала собеседнику своё замешательство, Елена постаралась успокоиться и выглядеть значительно, осаживая Дмитрия. Как он мог сказать такое?! Впервые оказавшись в ситуации, где над ней откровенно смеются и делают непристойные намёки, она растерялась настолько, что чуть не начала покусывать губы. «А ведь он прав», – рассудила она, мучительно выдумывая достаточно весомый ответ. Она не помнила, размышляла она над этим вопросом раньше, но ей показалось, что именно так, как он сказал, всё и есть. От этого стало вдвойне обидно. «И этого подлеца я привечала!» – воскликнула она про себя.
До поры ей не трудно было хранить верность Александру – если и были достойные кандидаты на пост ничем не связывающегося любовника, Елена останавливала всех льдистостью и безразличием. Кровь в ней не бродила, как у некоторых страстных женщин, которых она никогда не осуждала, но понять не могла. Она казалась невозмутимой и даже скучной, а общество предпочитало мимолётные ничего не значащие связи, не требующие усилий. Ей же нужно было что-то более глубокое и чувственное.
– Что же вы молчите, прекрасная Елена? Соглашаетесь со мной, но не хотите быстро сдаваться?
Елена, конечно, привыкла ждать от мужчин инициативы в любовных, да и во всех других сферах, но такое было чересчур! Пока Дмитрий целовал ей руки и преподносил билеты в оперу, никакого неудобства она не испытывала.
– Вы только повторяете чужие изречения. Какое вы имеете право рассуждать обо мне и моей жизни? И тем более говорить об этом?
– Ах, это для вас запретная тема. Прошу извинить меня. Но, полагаю, она не так противна, как вы хотите изобразить.
– Я ничего не хочу изобразить!
– Но, согласитесь ведь, я прав.
– Меньше всего терплю людей, мнящих себя пророками и мудрецами.
Елена разошлась не на шутку. Уязвлённое самолюбие, треснувшее в соседстве с предложениями о любовной связи с этим человеком, опротивевшим ей в одну минуту, требовало сатисфакции.
– Не забывайтесь, Елена Аркадьевна.
– Какое я дала вам право так обращаться со мной?! Никакого поощрения с моей стороны вам не было, вы для меня оставались лишь другом, пришедшим на помощь в трудные времена.
– Я был для вас приятным, очень приятным мужчиной, вносящим пикантный сумбур в ваше размеренное существование. Не могли же вы думать, что подобные знаки внимания ничего не значат.
– Это в порядке вещей. Многим дамам оказывают знаки предпочтения, но те не обязаны каждому отвечать взаимностью.
– Но вам приятно было ощущать себя желанной и нужной, владетельницей чьего-то сердца, – не пожелал сдаваться Дмитрий.
Вновь Елена в изумлении воззрилась на него. Едва ли она всерьёз так считала, но его категоричные речи заставили подумать, что так всё и было. Чувствовать себя искусительницей было выше её сил. Чтобы восстановить душевное равновесие, ей потребуется теперь время и тишина.
– Не смейте так говорить со мной. Есть люди, которые могут позаботиться обо мне.
– Елена Аркадьевна, – проурчал Дмитрий, нежно беря её за трясущиеся пальцы и целуя каждый, – не противьтесь. В вашей жизни так мало истинной страсти, мне жаль вас. Вы слишком хороши, чтобы хоронить себя без мужа. Вы не знаете, что такое любовь. В наше время девушкам не дают об этом должного представления.
– Вы, можно подумать, знаете, – холодно объявила Елена, нетерпеливо высвобождая руку и желая лишь, чтобы их обеих оставили в покое.
– Безусловно.
– Одна ночь? – саркастически усмехнулась Елена.
– Почему же. Можно больше.
Его улыбка показалась Елене хищной.
– А потом дети, сосланные в деревню, и расшатанная репутация, а, может, и вовсе жизнь. Только совсем уж бездушные женщины, по-моему, меняют воздыхателей как перчатки. Я не могу так. Я не похожа на тех, с кем вы меня отождествляете. Меня поразило то, что вы вообще решили, что имеете право предлагать мне подобное. Мне, дочери вашего друга… – Елена пыталась смягчить резкость уклончивыми словами и покрывалась розовыми пятнами, будто сама предложила ему нечто непристойное.
– Не будьте ребёнком, дорогая. Я только хочу помочь вам.
– Прошу вас оставить меня, – с отвращением отрезала Елена, поворачиваясь к Дмитрию спиной.
Он сдержанно поклонился, не высказывая в полной мере своего разочарования, и прошептал что-то о времени. Не испытывая сладости мести она, уставившись в пол, ждала его удаления.
Елене стало невыразимо стыдно за то, что она считала этого человека другом, что позволяла ему любезничать, а себя мнить настоящей взрослой женщиной. Несмотря на всё своё безразличие к пустой жизни она каким-то образом позволила ему явиться сюда и считать её своей возможной любовницей. «Как противно», – подумала она. Неловкость на себя, на него, на весь свет не давала ей возможности трезво оценить ситуацию и понять, что она виновата разве что в своей доверчивости.
Глава 4
– Заживём, наконец, не хуже Англии! – тараторила Елизавета, изящно крутя браслеты на руках.
– Да, а главное – дадут вам, наконец, конституцию. Ведь это просто неприлично – двадцатый век на дворе, а у вас только царь и прихлебатели вокруг него. В Германии вас на смех поднимают! – деловито вторил жене Фридрих.
– Фридрих! – прикрикнула на мужа Елизавета. – Как тебе не стыдно!
– Да чему вы радуетесь, тому, что вами теперь мужичьё править будет? – раздражённо, даже с каким-то скрежетом, спросил Аркадий. Лицо у него стало серое, со злыми бездвижными глазами.
Все притихли, радостное возбуждение спало. То, чего ждали многие просвещённые люди, наконец, совершилось. Временное правительство схватило власть, прекратив тем самым бесчисленные годы неуверенности, слабых людей на престоле, засунутые в расписанный стол конституции и убийства неугодных народу правителей. Петроград ликовал, по улицам струились счастливые граждане, совсем как в тысяча девятьсот пятом, поздравляли друг друга, верили, что жизнь, наконец-то, станет лучше. Были, конечно, и недовольные, они хмуро смотрели на остальных и огрызались. Николай Второй, совершивший за свою политическую жизнь множество роковых ошибок, отрёкся от власти вместе с сыном и братом. Самодержавие пало. Россия, задавленная очередной кровопролитной войной, терпела, как всегда, слишком долго, доведя себя до последней степени голода. Продовольственный кризис вылился в бесконечные вспышки восстаний в разных частях страны, изнеможённые войной и голодом люди отказывались подчиняться власти, которая не думала о них. И вот теперь – свобода, начало новой эры, глоток свежего воздуха. Не будет больше неограниченной монархии, всё равны!
– А что с войной, Фридрих Карлович? – спросила Елена. Последние долгожданные и для неё события туманили, кружили голову.
– Пока не ясно. Вроде бы, продолжается. Хотя, как они её выигрывать собираются, для меня загадка. Страна истощена. Война с Японией, видно, ничему не научила. Нечего было вообще ввязываться.
– Нечего ввязываться? – окинул зятя презрительным взглядом Аркадий Петрович. – Да что вы понимаете, вы же – немец! Ваша-то родина войну и начала, а теперь – «нечего ввязываться» ?! Да сидели бы вы в своей Германии, на кой чёрт вы сюда приехали?
Фридрих часто заморгал, но попытался сохранить достоинство. Зятя он давно смутно недолюбливал.
– Может, моя родина и развязала войну, но остальные государства, принявшие вызов, виноваты ничуть не меньше. Речь же шла о переделе всего мира, верно? Не Германия, если не ошибаюсь, собиралась делить Африку и Индию. Что же касается России, я люблю её всей душой и никогда, никогда, слышите, не отзывался о ней пренебрежительно. А мои слова… Вам их повторит любой приличный человек с образованием.
– А у меня нет образования, по-вашему?
– Каждому своё, – пожал плечами Фридрих. Он был доволен своей речью и произведённым эффектом, потому что даже надменный Аркадий Петрович остыл, но тут же направил свой гнев в другую сторону.
– Что ж, теперь все равны, не так ли? Я, видите ли, имею столько же прав, сколько и мои бывшие рабочие на полях? Сумасшествие, нельзя России смотреть на запад! У нас свой путь, они нам только вредят.
– О, да, папа. У нас свой путь. С мотыгами и косами против ружей и пушек.
Аркадий резко повернулся к дочери.
– Прекрасно. Где ты это вычитала, голубушка? Не подозревал в тебе любви к газетам, и…
– Ты, видимо, вообще не подозревал, что у меня может быть интеллект. Но, как видишь, он есть, причём теперь, когда женщинам дали право голоса, мы его используем. Довольно вы помыкали нами. Теперь не нужно родительское благословение, чтобы выйти замуж.
– Никогда бы не подумал, что моя собственная дочь, набравшись вопиющих идей от каких-то безродных проходимцев, будет перебивать меня, – эти слова он произнёс агрессивно. По правде говоря, Аркадий Петрович в последнее время редко говорил с дочерью, а об её истинных мыслях вообще никогда не имел понятия.
Все притихли опять, только на этот раз не удивлённо, а возмущённо. Даже Клавдия, которой минуло пятнадцать лет, перестала тихо водить пальцами по клавишам фортепьяно. Все в семье знали любовную трагедию Елены, жалели её и оберегали, боясь, что новый удар возродит то время, когда она ходила, как сомнамбула. А Елена в этот момент вспомнила портрет матери, висящий над камином в Степаново – безбрежно грустный взгляд, не светло – грустный, как у умных детей, а до боли тоскливый. Елена не могла долго смотреть в лицо матери, ей казалось, что одним своим появлением виновата перед ней. Не будь её, Анна, ничем не связанная, имела бы возможность развестись с мужем. Хотя… Кто знает. Может, ели бы она хотела, сбежала бы от него несмотря ни на что. Правда, тогда у Елены было бы право пенять матери на то, что та оставила её на попечение отца.
– Спасибо, папа, что разрушил мою жизнь в отместку за то, что я спасла человека от каторги брака с тобой. Сама на ней восемнадцать лет мучилась, – в лице дочери, смотрящей прямо в неподвижные глаза отца, не было любви. Только неприязнь и слабое отвращение, граничащее с безразличием.
Удар был ошеломляющ. Аркадий, красный от праведного гнева, выкрикивал обрывки каких-то фраз, Фридрих безуспешно пытался остановить его. Елизавета поспешно уводила дочь из комнаты. Елена сидела на стуле, прямая, как струна, и без тени страха по-прежнему давила отца взглядом.
В тот же день она уехала обратно в Степаново, решив быть мягче с мужем, потому что он при всей своей схожести с Аркадием и ему подобными казался неплохим человеком и вполне заслуживал любви. По крайней мере, так сейчас казалось Елене. Люди, совершившие необратимый поступок, часто обращаются к последней надежде, веря в неё сильнее, чем она того заслуживает. Елена в этот момент вправду думала, что научится приемлемо жить с мужем, забудет старые обиды, и при всей глубине своей незаурядной натуры не понимала, что всё равно всё останется по-старому. Она порвала слабую связь с отцом, только видимую, но всё же связь, но не испытывала ни раскаяния, ни горечи. Она не вспоминала Рождество дома и куклы, которые тот дарил ей.
Она вспоминала только смерть матери, Аглаю и спину Алексея, когда он уходил от неё на Дворцовой площади. Елена, конечно, помнила и то, как сама через несколько месяцев завершила крушение их расшатавшегося чувства, и это воспоминание било больнее всех. Она вспоминала и последние слова Алексея: «Доживайте свой беспутный век в компании почитателей старого режима». «Беспутный век». Да, как он оказался прав, как он всегда оказывался прав! Что она сделала в своей жизни, чем может гордиться? Подобно своей бабушке, но не так поздно, она задала себе вопрос: «Зачем я жила?», и понимала, что ответ всплывёт в сознании только тогда, когда она действительно добьется чего-то, станет кем-то. А пока что… Она жила, подобно почти всем русским женщинам в необъяснимой уверенности, что она в своей собственной судьбе не главная, что её единственное предназначение – плодить таких же слепых, как она сама. Единственный раз, когда она могла перекроить судьбу по своей воле с человеком, ставящим её выше, чем другие, Елена уступила роящимся вокруг неё ядовитыми осами предрассудкам, поддалась предательству воли и покорно приняла то, что ей уготовили другие. Внезапно в голове вспыхнула мерзкая мысль: «Какое ещё предательство судьбы? Каждый сам свою судьбу лепит, нечего тогда на неё роптать».
И она жалела обо всём, жалела и чувствовала, как горло начинает болеть перед вулканом прозрачных слёз. Не жалела она только о сыне, и только это существо связывало её с реальностью. Эта любовь, великая любовь матери к ребёнку, перед которой ничто все остальные, грела её обожженную душу.
Глава 5
На следующий день после окончательного, наверное, разрыва с отцом и светским обществом, Елена проснулась с какой-то блаженной лёгкостью. Ласковое мартовское солнце скользило по комнате, озаряя её ненавязчивыми бликами. Елена немного посидела на белоснежных простынях, стараясь не думать ни о чём, но это было непросто. Лёгкость таяла, как остатки снега под крыльцом её старого дома. Недавнюю уверенность, с которой она высказывала отцу правду, сдуло голодным весенним ветром, прорывающимся к ней в комнату через слабую защиту лёгких занавесок. Елену жгла неприятная мысль, что она переборщила с горечью слов, и на самом деле всё было не так пугающе. Может быть, ей просто казалось, что она страдает, может, она просто не рассмотрела счастье? «Да ну, это уже ерунда какая-то. Если счастье наступит, его не пропустишь», – подсказала ей внутренняя мудрость.
В отличие от многих людей, чья довоенная жизнь казалась им теперь вершиной благоденствия, Елена не мечтала возвратиться назад. Она надеялась, что после войны всё будет иначе.
Успокоившись, она тряхнула длинными тёмно – русыми волосами, слабыми волнами бунтующими на плечах, и встала с постели, босыми ногами чувствуя приятную прохладу пола. Хватит уже бояться перерубить узел, давящий на шею, плакать и сомневаться. Так вся жизнь пройдёт, и не заметишь её. Нужно жить и быть сильной. Пусть даже не для себя, но для сына, чтобы через двадцать лет он не сказал ей: «Мама, почему ты плыла к водопаду со всеми?»
Поглядев на обширную коллекцию втиснутых в комод платьев, а затем на корсет, Елена вздохнула. «Зачем всё это? Я не та. Не из тех, для кого богатство и преклонение – главные цели жизни. Мы должны жить просто. Любовники, дорогие ткани, общество, престиж… Пустышка, и я была там». Раньше это возбуждало в ней что-то неестественное, хоть и приятное. Ей нравилось, когда на неё смотрели, ей восхищались. Нравился мир моды, развлечений и цветов. Но она никогда в полной мере не была его частью.
«Закрыты, замурованы в одеяния, как в броню. Эти бесконечные ленты, тесёмки, подкладки… Сколько времени они занимают и для чего нужны? Чтобы мужчины рассматривали нас, как изящную деталь интерьера? А если вечно таскаешь это на себе, откуда возьмется свободомыслие? Душа и тело связаны много больше, чем кажется. Так что удивляться, что круг дамских интересов так узок?» – медленно раздумывала Елена, покусывая кончики пальцев.
От Аннет, приехавшей в столицу Российской Империи ради карьеры мужа, она слышала, что некоторые прогрессивные женщины в Европе уже отказались от этой детали туалета, заменив его более щадящими модификациями. Кажется, она слышала даже, что одна дама отрезала низ от корсета и со смехом объявила, что собирается носить его только в таком виде. Елене и самой всё больше надоедало это сковывающее тело, а через него и душу, чудовище, доказательство рабства женщин, которому они с гордостью позволяли калечить свои рёбра. С того момента, как она начала мыслить и понимать что-то об этом запутанном мире, она вынуждена была, как и все остальные, утягивать себя, чтобы казаться привлекательнее придирчивым покупателем невест, стараться унять поскрипывание корсета в самые ответственные моменты и жаждать освобождения. Запакованная жизнь вкупе с переломанной судьбой всего её поколения, утонувшего в войне, показалась ей невыносимой.
Сегодня был первый день новой жизни, неизъяснимо пахнущая весна, и Елена просто накинула поверх рубашки летящее зелёное платье без намёка на кружева и жемчуг. Ни чулок, ни нижних юбок она не использовала. Как вдруг это оказалось легко! Не нужно было звать служанку, скучать и вздыхать, пока та с остервенением шнурует непокорные тесёмки, испытывать приступы тошноты при малейшей усталости, полусидеть, полу – бегать и полу – смеяться. Ничто больше не сковывало, не приносило неприятную испарину, не мешало полной грудью пробовать воздух.
За завтраком Павел смотрел на мать с обожанием, и, поймав его взгляд, Елена и улыбнулась и задумалась. Павел внешне больше был похож на Александра, чем на неё, и каждый раз, глядя на сына, она вспоминала мужа, чувствуя при этом лёгкий укол внутри, словно рушились какие-то неосмысленные надежды. «Он же приедет, конечно, приедет, и что будет? Даст он мне нормальную жизнь или заберёт Павлушу?» Раньше Александр доставлял ей хлопоты только тем, что вообще был её мужем, и не портил жизнь скандалами, отвратительным характером или карточными проигрышами. Разве только немного…
Он только нависал над ней каждый день и поминутно вызывал вопрос: «Почему ты рядом со мной?» Порой, замечтавшись или забыв на минуту настоящее в театре, она отправлялась в мир вечной красоты и любви. Но, стоило только попасться ей на глаза Александру, блаженная нирвана опадала, как сморщенные лепестки с тюльпана. Она вспоминала его колкие шутки, его неряшливость и при этом требования, чтобы дом и костюм чистили до паранойи, странное отношение к ней, смешанная палитра привязанности, удовлетворения от обладания красивой игрушкой и нежелания даже подумать о том, что ей может быть нужно что-то кроме его гладко выбритого лица. Он абсолютно не понимал женщин, но не испытывал из-за этого досады. По правде говоря, он вовсе и не задумывался ни над этим, ни над чем-то ещё.
Но вдруг война и возраст изменили его характер, вдруг она слишком плохо знала его? Она ведь и не пыталась сделать это, прозябая исключительно в своём мире. Он мог стать мстительным, причиняющим ей боль. Этого ей не хотелось, потому что он вытащил её из отцовского дома, развлекал, когда исчез Алексей, и Елена по-своему привязалась к нему. Иногда она даже скучала без его жизнерадостности, но, стоило ему вернуться, всё возвращалось на круги своя.
После завтрака Павел в компании няни с криками и плачем отправился купаться, а Елена, не отреагировав на очередную истерику, слишком уж много их стало в последнее время (Павлуша вдруг воспылал лютой ненавистью к воде), пешком отправилась к Астафиным в небольшую деревеньку, когда-то принадлежащую Грушевским. По пути она подмечала неизбежные изменения природы, полутона её настроений. Свежее лицо красавицы-весны вышло из тени холода и расплывалось первозданной прелестью, гладя Елену по волосам нежным ветерком.
Войдя в просторный барский дом, она позвала слугу и стала ждать хозяев. Они задерживались дольше обычного, но это её не насторожило. Сегодня всё было так прекрасно, не хотелось возвращаться к тяжким думам, к которым она была расположена благодаря затуманенному детству и нервозности, унаследованной от матери.
Наконец, к ней вышла Ольга. Елена своей удивительной чуткостью поняла, что что-то случилось. Ольга сжимала губы и была ощутимо взволнована. Её добрые глаза слегка скрылись за тонкой плёнкой слёз. Притворяться Ольга Астафина не умела никогда.
– Боже мой, Оленька, что случилось? – опередила Елена сбивчивые приветствия.
Подруга посмотрела на неё, как на безнадёжно больного человека.
– Лена, прости мне мою нервозность, я, наверное, просто гипертрофирую всё, но… У вас же был роман, вдруг опять всё вернётся, так бывает… Мы за тебя боимся, ты же замужем…
Елена почувствовала, как по её коже затанцевали тысячи раскалённых иголок, будто она упала в ледяную реку. Иглы бежали вдоль спины от шеи, обжигали сердце неистовым биением.
– Алексей? – уточнила она, сверля Ольгу воспалённым взглядом.
– Да, – и, переведя дух, та продолжала уже гораздо спокойнее. – Приехал два дня назад, гостит у нас, мы его единственные друзья с домом… Ты же знаешь, он боролся против власти, попал в тюрьму на Волге, бежал оттуда, вернулся…
Елена давно подозревала, на что он способен, но всё равно тихо охнула, выпустив из лёгких весь воздух, и теперь не могла отдышаться.
– И что? – тупо спросила она Ольгу.
– Я… мы думали, что тебе это будет неприятно, ведь все твои родные – консервативные дворяне…
– Я как раз и пришла сообщить, что хочу жить так же свободно, как вы, и порвала с отцом. С мужем ещё нет, он ведь на фронте. – Сердце неуверенно прыгало в груди, билось о рёбра, пытаясь вырваться наружу.
Ольга была поражена.
– Не думала, что ты не считаешь меня способной на это, Оля.
– Я не считаю так, но… Боже, какая ты смелая! – в голосе Ольги чувствовалось восхищение и скрытая гордость.
– Война, на ней вообще люди сходят с ума. Но мне она помогла… Помогла вылезти.
– Так ты уходишь от мужа?
– Я не знаю. Но жить с ним уже не буду. Сейчас же можно развестись, это тебе не прошлый век. В этом плане нам легче.
– Да, но всё равно это не одобряется, тем более, столько нюансов…
– По-моему, мы достаточно говорили о том, что общество никого из нас больше не волнует.
Обе замолчали, не решаясь заговорить о том, с чего начали разговор.
– Он знает, что я здесь? – спросила Елена тихим, не своим вовсе, голосом.
– Я не уверена в этом. Ты ведь знаешь мужчин – о самом важном они говорят в последнюю очередь или забывают вовсе.
– Почему ты думаешь, что для него моё присутствие по-прежнему важно? Столько времени прошло…
Ольга не нашла, что ответить.
– Ты так говоришь, словно какая-то трагедия развернётся, если мы встретимся, – продолжала Елена, сводя брови.
– Мы заботимся о вас.
– Не нужно, мы взрослые люди. И потом, неужели ты думаешь, что он до сих пор думает обо мне? Это смешно, родная. Надо быть оптимистами, но это не должно граничить с глупостью. Тем более, почему ты поднимаешь бучу именно сейчас, а не тогда, когда Пётр был болен?
– Тогда мы не знали всех подробностей, не знали, как далеко вы зашли. Мы не думали, что вы были помолвлены.
– А теперь узнали?
– Да… – неуверенно сказала Ольга, обдумывая, правильно ли будет озвучить свою следующую мысль. – Он, видимо, осмыслил что-то после заключения, потому что радостно встретился с нами и рассказал всё. Он говорил о тебе тепло.
Ольга не увидела, как отошедшая к окну Елена закрыла глаза.
Наверху послышались шаги. Через минуту дамы увидели, как с лестницы спускаются двое рослых мужчин.
– Они не знают, что ты здесь, я Петру не успела…
Но Елена её уже не осознавала происходящее. Она поймала ошарашенный взгляд Алексея, и сквозь подскакивающий стук сердца услышала приветствие Петра. Они говорили что-то, но их голоса отдавались в ней далёким неразличимым шёпотом. Сквозь слёзы, навернувшиеся на глаза, она наблюдала за этой странной сценой с недоверием, боясь, что это лишь видение. Жилы резнула неприятная мысль о том, что вид у Алексея едва ли такой же безумный, как у неё. Он, то ли научившись за годы политики закрывать свои чувства от посторонних, то ли просто потому, что никаких чувств уже не было, после первого удивления держался достойно.
– Елена… Аркадьевна, приятно снова вас видеть, – произнёс Алексей спокойным вежливым голосом.
И Елена вдруг поняла, что её волнение, предостерегающие разговоры с Ольгой, безумный вид смешны, нелепы и вопиюще глупы. Не бывает так, чтобы отвергнутый мужчина несколько лет только и делал, что думал о возлюбленной, вздыхал по ней и прятал слёзы. Это больше походило на сентиментальный бред, чем на истинную сторону жизни. Призвав на помощь всё своё мужество, Елена ответила, как могла спокойно.
– Добрый день, Алексей Дмитриевич. Где же вы были так долго?
И Елена опять почувствовала, как на щёки жгучей волной обрушивается краснота. «Дура, дура! Что за вопросы?!»
– Путешествовал, – ответил он, смотря на Ольгу. – Ольга Сергеевна, как ваши подснежники?
– Отцвели, – только и смогла вымолвить хозяйка дома.
Комната погрузилась в нервозную тишину. Наладить беседу казалось невозможным.
– Алексей был на Волге, там местность не сильно отличается от нашей, – доложил Пётр.
– Петя, это потому, что я был на той же параллели, что и мы, чуть южнее, – с улыбкой отвечал Алексей, – и в Сибири такая же погода, только зима холоднее, а лето жарче.
Ольга и Пётр рассмеялись. Елена только потёрла лоб ладонью. После первых минут она не в силах была уже осматривать его, было больно и вообще невыносимо, но тлеющей, как на костре, кожей чувствовала его.
Куда уплыли те дни, когда она с безотчётным обожанием, но не желанием раствориться в нём, легко и свободно, как ребёнок, не знающий препятствий, наблюдала за ним?
«Как хороши, как свежи были розы…»
Ей нравилось отыскивать в его чертах следы новых чувств, понимать, как он хорош, и быть уверенной в неотвратимом счастье. Почему же теперь, как будто он перестал быть ей родным, она прямой струной сидит на диване, ощущает небывалую духоту и смотрит куда угодно, только не на предмет своей былой страсти? Ей было досадно, что его приезд разбередил ей душу, она стыдилась себя и поражалась тому, насколько сильно заблуждалась в себе. Его жизнь давно уже оторвалась от неё и течёт своим руслом, неведомым ей. Она не знала, что он думает, насколько изменился за эти годы, получилось ли у него то, что он хотел, покидая Петербург, нашёл ли новую привязанность.
Мало – помалу началась неторопливая беседа, неизменная между людьми, столько лет дружащими. Елена была признательна Ольге за то, что та, обычно менее разговорчивая, чем её муж, поминутно оживляла беседу остротами и умеренным кокетством, так что Елена спокойно могла придаваться тяжёлым думам. Глядя на Алексея, она не могла подавить тающего ощущения в груди, не могла с горечью не посмеяться над своей уверенностью, что всё прошло.
Минуло четыре года с тех пор, когда они виделись в последний раз. Алексей едва изменился – немного похудел, стал ещё более жестким. Иногда, хоть он и находился среди людей, которых любил и уважал (за исключением, может быть, Елены), в его взгляде проскальзывала отстранённость от происходящего и едва уловимая горечь. След не праздно проведённых годов врезался в его кожу, и любой проницательный человек прочитал бы на ней летопись борца. То, за что он боролся, уже давно не вселяло в Елену вечный господский страх и ненависть.
