bannerbannerbanner
полная версияАлая дорога

Светлана Нина
Алая дорога

Полная версия

Глава 12

Вечером того дня Алексей с Натальей долго говорили о чём-то, тихо не договаривая главного, но понимая друг друга. Он чувствовал, как мир, не тот, что был за окном, а его собственный, разбился вдребезги; он не знал, как теперь жить, на что надеяться и во что верить.

– Ты первая из нас разочаровалась, – объявил ей тогда Алексей.

– А мне казалось, что это был ты… Тогда, когда оставил город, никому ничего не сказав. Я была очень зла на тебя и ушла с Женей. Мне было так обидно, я почти ненавидела вас… Ведь именно ты пропитал нас теми идеями.

– Нет, тебе сейчас кажется так. Вы были свободомыслящими с самого начала, это характерно для умных людей. В таком случае, твоё отречение было ярче. Я и не думал, что ты можешь быть страстной настолько.

– Всё изменила смерть Евгения.

Наталья, потерявшая почти всю надежду на личное счастье, ради которого поступилась жесткостью суждений, старалась теперь помочь людям, не отвернувшимся от неё в сложный период. До сих пор не восстановив своё хрупкое равновесие, она легче, чем счастливые люди (хотя таких с каждым днём становилось все меньше), улавливала чужую горечь. Вместе с таким же, как он, человеком, придавленным эпохой, Алексей чувствовал себя легче. Хотя Наталью ранила не эпоха, или она меньше, чем человек, они нашли общие линии понимания. Они всегда находили их, потому что были похожи.

Все они – Алексей, Елена, Наталья, Ольга и Пётр могли бы добиться многого, не стань у них на пути семья, любовь или война. Это были талантливые мечтательные люди, каждый из которых надеялся найти счастье. В большей или меньшей степени борцы, идеалисты, эстеты, все они изначально были наделены похожими характерами и чувствами, только распорядились ими по-своему. Алексей не смог дойти до того, чего больше всего хотел – справедливости. Елена жила ради счастья, но споткнулась о теневую жизнь. Наталья предпочла любовь самостоятельности, позволила другому человеку завладеть собой, и теперь раскаивалась в этом. Ольга предпочла себя семье, и тоже разочаровалась, потому что никто, кроме неё, не ценил её жертву. Пётр мог сделать то же, что и Алексей, но слишком сомневался во всём на свете, поэтому просто смотрел на то, что происходит за окном. Со временем ему начало казаться, что созерцать жизнь интереснее, чем участвовать в ней. Однако он сделал добро своим крестьянам, и те не нарадовались на барина. Алексей же вообще не мог похвастаться тем, что помог кому – то.

Теперь двое из пяти, между которыми едва не образовалась любовь – содружество, смотрели друг на друга с горечью несбывшихся надежд. Каждый знал, что его жизнь могла пойти иначе, не натвори они стольких ошибок.

Алексею нравилось ухаживать за Еленой, оберегать её от новых волнений, заботиться о ней и бесконечными январскими вечерами рассказывать, как будет прекрасна жизнь. Надо только немного подождать… Снова видя перед собой беззащитный идеал, терпящий пощёчины судьбы, он чувствовал себя сильным, способным защитить его. Думая о реальности, а не об абстрактных справедливости и счастье, он невольно отвлекался от постигшего его разочарования. Он говорил Елене, что вся чернота, гуляющая сейчас по России, неизбежна, но наедине с собой, долго не засыпая, не мог оправдать происходящее. Вся его честность и стремление к совершенству восставали против. Не этого он ждал от страны, в которую верил. Он зарёкся не идти на поводу у того, что внушают люди, мечтающие о власти. Вообще лучше не верить людям… Его совесть подсказывала ему, что страна разрушена, не может наступить рая земного на следующий день, но всё же… То, что происходило вокруг них, перерубало всякую надежду на благоприятный исход.

Алексей начинал презирать себя за то, что так мучается из-за того, что решил оставить раз и навсегда, поскольку истину всё равно раскопать был не в силах, но всё равно ежедневно позволял своему разуму думать о судьбе русских людей. Когда-то он презирал, хоть и неосознанно, Петра за то, что тот, в период, когда никто из них ещё не узнал любви, разделял взгляды Алексея и говорил о революции, как о благе, а потом просто ушёл в тень. Теперь, сидя возле Елены и надеясь, что она заговорит с ним и развеет вновь обступившие его страхи своими тёплыми ладонями, он решил, что Пётр был прав, позволив всему катиться без его участия. Алексей подумал, что Пётр подозревал всё с самого начала, поэтому решил, что совесть его будет чище, не стань он никому помогать. Алексей обвинял Петра в лицемерии и трусости, но понимал, что его друг не лицемер и не трус. Он просто не хотел помогать, как Алексей, тому, что убивало людей. Но Алексею не было совестно за то, что он совершил – он никогда не врал. Это было частью его жизни, а все мы ошибаемся.

Елена тоже не врала себе более, и тоже заблудилась. Решить, что ей милее – внешнее благополучие за разбитым влечением к жизни или неопределённость, но свобода и любовь, было несравнимо легче, чем понять очередную бойню, растёкшуюся по родине. И сейчас, перед лицом настоящего, не отвлечённого, не чьего-то горя, она ненавидела всех. Ей уже было всё равно, кто лучше, кто прав. Она больше не анализировала себя и не пыталась уловить мысли, относящиеся к какому-то событию. В отличие от других дворян, твёрдо стоящих за интересы своего класса, Елена никогда не судила о природе вещей однобоко, и давно поняла, что жизнь делится не только на чёрное и белое.

– Ты как-то сказал, что не власть отвратительна, а люди, её создающие. А Ольга – что Россия не та страна, где что-то может пойти по маслу. И вы оба были правы! Теперь каждый день это доказывает. Как легко строить прекрасные теории и как трудно применять их на живых людях! И мы были такими же самоуверенными, думали, что правы, что молодцы, если идём куда-то. А Русь – матушка так многогранна, так своевольна, что представить её развитие невозможно, – доверилась Елена Алексею как-то вечером, когда тянет открыть сердце близким. В последнее время это происходило всё реже, Елена чувствовала странную накаленность и невозможность рассказать другому свои последние соображения.

Оправдывать людей, убивших отца, она не могла. Даже мысли об этом вызывали у неё приступы такой сильной ярости, что она готова была бежать на ту набережную и попытаться найти тех солдат. Елене отвратительно было насилие, жестокость, невыносимо было видеть глумление над памятниками искусства. Она всегда с отвращением читала, как варвары обезображивали античное наследие, а теперь то же созерцала в России. А в роли палачей выступали не чужеземцы.

Была ли она близка к своему народу, хоть и чтила его? Елена никогда не понимала крестьян, а они платили её сдержанным безразличием. Ей претила их темнота и ожесточённость, пессимизм и забитость. Она понимала, что виноваты в этом древние традиции, загнавшие низший класс в полу животное состояние, но перейти барьер в общении с этими людьми не могла. Крестьяне же в отместку считали её чудачкой, решившей, что она способна своими подношениями и подарками улучшить им жизнь. Во время одного из визитов в бедную семью Елена уловила на себе заинтересованный взгляд одного холопа и недовольно вспомнила «Утро помещика».

***

Так они и жили теперь впятером. Алексей с подрезанными крыльями, отчаявшаяся во всём Наталья, утешение находившая лишь в дочери, смятая Елена, которой казалось, что в двадцать пять лет её жизнь закончилась, и маленький Павел, понимающий многое, всеми силами пытающийся помочь заболевшей матери.

Болезнь Елены носила психологический характер, но от этого легче не казалась. Елена мало ела, плохо спала, тихо говорила, а большей частью вовсе молчала, печально глядя в окно.

– У нас кончаются сбережения, – сказал однажды Алексей. Если я не подыщу себе место, нам придётся продавать вещи.

– Мне жить хочется, дышать, здесь я как в тюрьме, – глухо ответила Елена. – Уедем, Лёша?

В её лице проснулась надежда, но Алексей только покачал головой.

– Предать родину мы не можем.

Елена будто от спазма закрыла глаза.

Алексей не вступил в ряды красной армии, чем снискал себе множество неприятностей. Найти себе службу с такой биографией было непросто. Украшения, спасённые ими, и деньги Аркадия Петровича не могли долго кормить их.

– Помнишь, как мы жили… – томно продолжала Елена, заранее смирившись с его непреклонностью, поскольку понимала это с самого начала. – Как будто не одна жизнь прошла с тех пор.

Алексей с жалостью посмотрел на неё.

– Так, как мы жили… Это прекрасно, милая, но эгоистично. Ты настоящей жизни за маскарадами не видела. Той, что у народа в сердцевине бушует. Я не о наших крестьянах, а о волжских. Если бы ты видела их силу воли, их стремление к свободе, их презрение к богатым, ты бы поняла, на каком краю Россия стояла. Да ты и понимала, кажется… То, как они смотрели, говорили, читали пропагандистскую литературу. Всё шло к перелому. Много лет шло. Я до сих пор удивляюсь, как они расшевелили наш ленивый народ. Расшевелили, так он теперь бушевать будет. Не бойся их. Всё вернётся на круги своя.

Алексею нравилось думать, что он вырвал Елену из лживого мира, вёл её (хоть и доказывал себе, что не хотел, это получалось само по себе). Пусть это было и не совсем так, зато тешило его самолюбие.

– Людей-то и стоит бояться, – ответила Елена.

Алексей не смог возразить. Он только погладил Павла по голове. Павел улыбнулся в ответ.

Золотая юность Елены прошла, уступив место серебряной молодости. Телом она была сильна и свежа, но душой считала себя старухой, хотя и надеялась, что сможет ещё испытывать то, что волновало раньше. Она не могла уже так безоглядно упиваться жизнью, как те, кто и голодной зимой, презрев физические лишения, неслись по каменным, покрытым притоптанным слоем снега петербургским мостовым на какие-то собрания. Снова собрания, даже теперь, снова… а Елена выброшена из жизни, ничего не хочет и ни к чему не стремится. Остальные каким-то образом умели быть счастливыми даже при каждодневной угрозе расправы.

 

Постепенно, конечно, Елена стала выбираться на улицы, покупать деликатесы – жжёный сахар и заледенелый хлеб. Вид новых Мадонн, коренастых, крупных, стриженных, громовым голосом разглашающих список своих товаров не отпугивал её, а, наоборот, вселял смутное волнение. «Если живут эти женщины, почему не могу я?» – спрашивала она себя. Жизнь, как оказалось, кипела несмотря ни на смерти близких, ни на полное стирание с лица земли прежнего мира. Люди по-прежнему жили, любили, надеялись.

Глава 13

Сонным зимним днём, когда приятнее находиться под тёплыми стенами родного дома, укрыться пледом, чтобы не выпускать тепло под высокие своды опустевших комнат и читать, а не искать что-то на тоскливых улицах неблагополучного города, Елена и Наталья ждали. Они стояли на мосту рядом с бывшим домом Ваеров, а ныне перевалочным пунктом большевиков, где каким-то чудом ещё обитали интеллигенты. Был воскресный день, но по городу не велись службы, и Наталья, бывшая теперь душой дома, решила в коем-то веке устроить праздник по случаю свидания. Праздников в последнее время осталось так мало, а все нуждались в положительных эмоциях больше, чем когда-либо. Наталья чувствовала острую необходимость дышать самой и давать дышать окружающим, поэтому вывела Елену на воздух встречать Ольгу и Петра. Елена не подавала никаких признаков заинтересованности, но, когда к ним, как всегда, торопясь и сутулясь, приблизилась чета Астафиных, начали медленно и сдержанно выплывать наружу из застывшей массы её переживаний прежние напевы. От друзей пахло прежним миром, который она часто критиковала, но который так, оказывается, любила.

– Лена, Наташа, как хорошо снова встретиться! – воскликнул Пётр, поочерёдно обнимая женщин. Его жена неподвижно стояла в стороне – Как Алёша?

– Ты сам увидишь, – приглушённо ответила Елена.

Пётр быстро посмотрел на неё, едва заметно нахмурился и разочарованно отогнал взгляд на Наталью. Он и представить себе не мог, как меркнет очарование от горестей. Он так и не пришёл к очень простым и одновременно очень сложным истинам, составляющим житейскую мудрость.

Наталья вскрикнула: «Оля!» и крепко, с благоговейным оживлением обняла окаменевшую Ольгу.

– Оленька, – казалось, Елена посреди зимы в снегу увидела розу. – Оленька, – повторила она, подойдя к подруге и касаясь своими обнажёнными колющимися от холода ладонями её щёк.

Ольга посмотрела на Елену так, как смотрит на то, что ему было дорого, безнадёжно больной человек, понимающий своё состояние и пытающийся вырвать из сердца последние убеждения, из-за которых ещё может остаться. Но Елена не поняла её глаз. Она только повторяла как заведённая: «Оленька, Оленька!», ничего не прибавляя больше. Так они и отправились домой, пальцами ног, защемлённых в прохудившейся обуви, чувствуя нестерпимый холод.

Пётр с опаской наблюдал за Еленой, переводил глаза на Наталью, читал там мольбу и понуро опускал голову. Он говорил что-то. Наталья пыталась поддержать беседу, но Елена и Ольга не участвовали в ней.

– Мы, я думаю, совсем перебрались в Петербург. В деревне нашей неразбериха, нахлынули большевики, постоянные там погромы и споры. Нам жить в избе не хочется, наш ведь дом отошёл государству.

– Где же вы живёте сейчас?

– В квартире, где жила мама. Она умерла после того, как отца расстреляли, отмучилась, – Пётр пытался скорбно покачать головой, но, поймав взгляд Ольги, не смог.

Ольга пугала его в последнее время. Она осталась преданной женой и аккуратной хозяйкой, но что-то в самих её движениях, в том, как она смотрела вдаль, шевелило в нём жалость, скорбь и страх. Он по-прежнему приписывал это беременности, в глубине души понимая, что не в том причина.

– Петя, – расчувствовалась Наталья, – ты переживёшь и это. Всевышний наделил нас великой силой.

– Отличная отговорка, – не выдержала Елена. – А вы самоубийц спрашивали, помог ли он им?

– Жизнь продолжается дальше, нам нужно только научиться существовать в этом мире, мы можем ведь…

Пётр умолк, и каждая из трёх женщин догадалась, почему. На противоположном берегу, беспрестанно чертыхаясь, бранясь и дико хохоча, катилась толпа. Люди в ней возбуждали не сострадание, хоть и были одеты в тряпьё, тощи и грубы, а отвращение, ядрёную смесь ужаса, непонимания и жалости. Все те, кто раньше тихо сносил бедность, диктат и безысходность, глуша это в водке или уличных побоищах, получили теперь право выбора своего пути. И они выбирали. То, что годами накапливалось в их израненных закостенелых душах, выливалось теперь в кровавые расправы над мелкими ворами, прелюбодеями или неудачливыми богачами, попавшими к ним. Бедняки пытались выплеснуть черноту, обиды и недомолвки глумлением над такими, как сами – полуживыми – полумёртвыми.

Впереди толпы, спотыкаясь и беспрестанно валясь назад, плёлся израненный человек, лицо которого походило на кусок сырого мяса. Он мычал что-то и пытался вырываться из цепких объятий ведущих его пропойц. Видно, жажда жизни, путь даже покалеченной теми, кто не имел на это права, ещё теплилась в нём. Толпа со звериным рычанием смотрела, как кровоточащего человека подвели к реке, жестоко избили уже и без того растёртое ударами тело, потом выстрелили в него и спихнули в обрыв, на лёд. Этого показалось им мало для насыщения, и они, загораясь от каждого неосторожного слова, начали ругаться между собой.

В продолжение этой сцены Пётр порывался скрыться, но что-то извне приказывало ему стоять на месте, отворачиваясь. В душе его плавало столько боли и негодования, что он не мог справиться с ними, просто стоя на месте и дожидаясь помощи от спутниц. Но они сами были преданы власти внутренних порывов, рождающихся по велению реального мира. Наталья, плача, отвернулась сразу после начала драки, Ольга же с каким-то отупением видела всё, но едва ли думала о том человеке. Елена же понимала, что происходит, но не чувствовала этого. Весь мир стал для нее облаком пепла.

– Мы думали тогда в молодости, что наше счастье только начинается, что впереди нас ждёт нелёгкая, но прекрасная жизнь, наполненная и болью, и радостями. Могли ли мы предположить, что земля под ногами расколется надвое, что пик счастья закончится ещё до того, как мы его осознаем? – (при этих словах Наталья жалостливо сморщилась). – Мы всё ждали чего-то, предугадывали, а судьба всё решила, нас не спросив. Люди, нет, не люди, назвать этих существ так я не в силах, будут издеваться над себе подобными, выплёскивая тем самым собственную боль, чувствуя облегчение из-за того, что плохо кому-то ещё, а не только им, – медленно отчеканила Ольга.

– Это называют звериной жестокостью, – впервые раскрыла рот Елена, – но на самом деле она истинно человеческая… Иногда я жалею, что человек наделён разумом. В мире животных всё подчинено тайному смыслу, не бывает бессмысленных убийств. Лев никогда не будет просто так, из-за того, что ему это нравится, нападать на антилопу. Но человеку нравится рвать и резать. Цивилизация всё перевернула, стёрла инстинкты и границы, сделала жизнь отдельного человека бессмысленной на фоне великих политических событий. Но кому они нужны? Кому, зачем?

Она говорила спокойно, но от её слов у собравшихся мурашки бежали по коже. Елена изрекала из сундука тяжких дум самые острые слова, самые злободневные, ранящие мысли. И озвучивала их с таким серым лицом, что подавляла остатки счастья у слушающих её.

– Жизнь не может течь так, как мы её задумали, – прошептала Наталья, закрывая рот рукой. Глаза её не останавливались на одном предмете, бегая. – Мы должны учиться этому, если, подобно многим, до сих пор не умели. Наши родители не научили нас. К чему знание античной истории, если мы не можем пережить крах? Эпоха наша сумасшедшая, и мы теряем рассудок из-за неё, потому что мы дети своей страны, своего времени, дети неги и безделья…

– Не только высшие слои общества сейчас страдают, – заверила её Елена.

– Мы слишком погрязли в дурных мыслях, – попыталась протестовать Наталья. – Мы слабы.

– Да… – невесело вмешался Пётр, подёргиваясь от холода.

– Молодым хорошо, – продолжала Елена, едва слыша остальные голоса, и говорила так, словно прожила на этом свете несколько веков, – они ещё могут приспособиться, а мы ничего не можем, только разглагольствовать… Мы закостенели и сами не поймём в чём. Все ли такие? Мне плевать, кто у власти, главное, что темень теперь не только из-за отсутствия электричества. Она в наших головах. Дым, ветер, туман…

– Хватит, – опомнился Пётр. Он и желал ответить, развить тему, и не хотел, не в силах был вновь и вновь касаться того же. – Нам пора, Алексей ждёт. Не хватало ещё, чтобы они на нас напали…

Он втолкнул замершую на пороге Елену в дверь.

Дома они говорили немного, но мало – помалу оживлялись, грея друг друга оставшимся ещё душевным теплом. Припорошенные смертельным дыханием истории, с тёмными кругами под глазами, они сначала недоумённо смотрели друг на друга, потом виновато улыбались и начинали разговаривать. Говорили долго и быстро, с поражающим упорством выплёскивая то, что скопилось внутри, боясь опоздать, забыть что-то насущное. Это небывалое единение в потребностях слило их вместе, но всё равно поставило какую-то преграду. Преграду в собственной душе, которую они ненавидели. Это не чувствовали только Наталья и Пётр, радующиеся возможности видеть, осязать старых друзей. Наталья всё больше оттаивала, Пётр обнажал себя как никогда уверено и самодостаточно, что неизменно рушилось, если он оставался наедине с женой. Алексей, искренне улыбаясь, рассказывал о своей службе в порту, с невероятным жизнелюбием повествуя о тяготах своего поприща, о морском воздухе, от которого его уже тошнило. Ольга внимательно слушала, а Елена не хотела, как прежде, остаться наедине со своей дорогой подругой, выплакаться, уткнувшись лицом в её мягкую блузку и почувствовать на своём лбу едва уловимое прикосновение её губ. Лишения, связанные с недостатком тепла, света, еды и уединения, вызывали ещё большую, по сравнению с психологическими муками, безысходность. Никакого укрепления духа и нравственного прозрения через лишения не предвиделось.

– Что теперь будет с нами? – спросила Наталья так, словно просила прощение за это.

– Что-нибудь да будет… – протянул Пётр.

Когда Алексей и Пётр замешкались в комнате, а Елена и Наталья с Ольгой вышли в холл, чтобы по старинной привычке проводить гостей, Ольга обернулась к ним обеим и быстро сказала:

– Если бы я сейчас смотрела «Гамлета», то выбрала бы «не быть».

– Что ты говоришь такое, Оленька? – скорбно бросила Наталья, сделав движение рукой, чтобы погладить Ольгу, но замерла на начале.

– А какой, ну какой смысл во всей нашей жизни? Она не приносит ничего кроме боли, а жить для продолжения рода, чтобы видеть, как дети мучаются так же сильно, как мы – это величайшая бессмыслица. Считается, что дети – смысл нашей жизни, но видеть, как жизнь калечит их, выше моих сил…

Елена, казалось, очнулась, и, не обращая внимания на Наталью, отступившую в сторону и не сводящую расширенных глаз с них обеих, произнесла:

– Но ведь есть ещё радость жизни, солнце, любовь… – пробурчала она, не до конца уже веря в эту прописную истину.

– Лена, ты посмотри на себя – какое солнце?! Искать солнце там, где сейчас гроза? Любовь… Выдумка идиотов. Нет никакой любви, есть влюблённость, которую люди принимают за что-то большее, но почти всегда разочаровываются в ней, стоит им только оказаться наедине в течение некоторого времени.

Елена не дышала, а Ольга, дожидаясь чего-то, схватила её за голову.

– Но ты ведь любила Петра. Это должно помогать тебе теперь! Для меня в моей жизни самым важным было найти любовь, найти Алексея. А ты ведь любишь Петра по-настоящему!

– Ну, ты нашла, и так ли тебе помогло это? Любовь спасает тебя, возносит, как прежде, в небо?!

Наталья хотела возразить, но, сделав попытку, затихла снова.

Ольга продолжала, разочарованно и жестоко, словно, раскрывая глаза кому-то, пыталась удалить из себя то, о чём говорила.

– Для тебя, Лена, смыслом жизни было самоутверждение, и ты его добилась. Любовь же была прекрасным приложением. А я… не сделала ничего, чем могла бы гордиться перед собой. Ты мне раскрыла глаза.

– Самоутверждение… – протянула Елена. – К чему оно мне теперь? Мы жить разучились! Почему, ну почему в душе одна чернота и пустота, ведь раньше так не было! Почему другие живут, а мы не можем?! Все только ищут какой-то смысл и не могут найти. Наше изнеженное поколение хоть что-то умело?! Мы заиндевели, уже ни на что не способны.

– Разучились… А мы умели когда-то? – перед глазами Ольги проплывали волны, туманящие взор. – Это кто-то вообще умеет? Каждое поколение – тому подтверждение. – Недоумённо – рассеянно заключила она.

– Знаешь, Оля, – протянула Елена, остановив отсутствующий взгляд на стене. – Ты права. Я теперь вижу, понимаю это. Ты права. Все то время, когда я больше всего на свете, безумно и горько хотела получить Алёшу, для меня почти не существовало ничего остального, кроме сына. И, наконец, самая моя сокровенная мечта осуществилась – он рядом, и с Жаловым проблем не возникло… Но что теперь? Я ясно вижу, что мир не поменял цвет только от того, что я нашла любимого человека, обрела его и крепко держу. Нет, все склоки, недомолвки и обиды остались. И теперь, когда ослепление первых мгновений прошло, они выплывают наружу. И мне снова приходится мириться с настоящим.

 

– Да, да, да, тысячу раз да! Милая моя, хорошая, как жить? Как? – Ольга вплотную приблизилась к Елене и, не обращая внимания на ее испуг и неподдельное сострадание, опустила руки ей не исхудавшие плечи.

– Если бы я только знала…

– Оля, ты не здорова, – решилась, наконец, Наталья.

– Да, – загорелась Ольга. – Да, не здорова. Мне нужно домой.

Она резко отрубила нить бурлящего разговора и, ожесточившись, уставилась на подранные обои. Елена молчала.

В это время в гостиной Алексей, хмурясь и смотря на свои часы, спрашивал Петра, снова возвращаясь к избитым уже среди высшего круга вопросам:

– Что собираешься делать? К кому пристанешь?

– Я не хочу и не могу воевать. У меня дети, о них я должен думать теперь.

– Да, правильно, – вздохнул Алексей. – Пусть себе эти скоты воюют, те, которые не думает о нас. Красные, белые, серые – все они из одного теста, жестокие и эгоистичные существа, не верящие в то, что остальным больно. Белые защищают традиции, но эти традиции сгнили, а бог, которым они так искусно прикрывались, исчез куда-то. Красные защищают идеалы свободы, но истребляют лучших представителей знати, забывая, что некоторые ратовали за их же свободу, а революцию встретили с воодушевлением.

– Ты уже не за пролетариев? – удивлённо посмотрел на него Пётр.

– Я сам не знаю. Только гадко мне, Петя. Когда я вижу, что люди, недавние рабы, трудятся, у них мелькают проблески надежды, я понимаю, что лучше уж так, пусть и в голоде. Но я не могу смотреть на глумление над памятниками, на убийства! Это ведь наша история! Какая же после этого может быть свобода?! В моей душе не осталось даже ненависти…

– Хватит об этом, – мягко подытожил Пётр. – Не терзай себя, я бросил это уже.

– А я ведь считал, что ты струсил, – хмыкнул Алексей, хлопая друга по плечу.

Когда они ушли, у Елены с опозданием, как всегда в последнее время, промелькнула идея. Она пожалела на миг, что не отговорила Ольгу от пессимистичных дум, не успокоила её. Быть может, она боялась, что слова будут звучать фальшиво, а Ольга всё равно останется при своём. Елена не могла допустить, чтобы дорогой ей человек презрительно подумал о её заблуждениях. Кроме того, Ольга говорила о таких сложных и спорных вещах, что Елена смогла бы возразить ей только спустя существенное время. Она не прочь была бы отговорить и себя саму. Тогда же она и не хотела, и не пыталась, досадуя на своё бессилие и невозможность принять что-то одно. Ей было как будто всё равно, но нервическое копошение в груди отравляло мгновения.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23 
Рейтинг@Mail.ru