Светлана Нина
Алая дорога
Глава 6
Как не пыталась Елена забыться и зажить непринуждённо, как мечтала, что-то неизменно влекло её в тёплый дом Астафиных. Она ненавидела себя за то, что приезжает к ним и иногда застает Алексея одного, но побороть искушение не могла. Часто она спрашивала себя: «Зачем?», но ответить не могла. Пусть не будет между ними взаимности и уважения, ей он необходим, как воздух, как тихие летние сумерки с переливчатым закатом. Она не знала, что будет дальше и не предпринимала никаких попыток, но грезила.
Один раз они все вместе гуляли по влажному степановскому лесу. Впереди бежали Машенька и Павлуша, заливистыми воробушками смеясь и дразня родителей. Те со спокойной нежностью смотрели на детей, а в гордых улыбках мелькала тайная надежда, что те не совершат их ошибок, обязательно станут счастливыми и найдут своё место в мире.
Пётр как-то сказал Елене, что завидует Алексею из-за того, что тот точно знает, чего хочет, идёт до конца, и, если и сомневается в сделанном выборе, то не бросает всё при первой же трудности. Теперь Алексей имел право непривычно мягко упрекать друга в том, что тот бездеятельно сидит в деревне. Пётр действительно начал лениться, иногда у него даже вспыхивали конфликты с женой. Ольга не могла принять то, что выходила замуж за деятельного человека и умницу, а теперь вынуждена была смотреть, как он становится безразличен ко всему, чаще произносит заезженные фразы и дольше спит. То, что Елена когда-то мнила политическим кружком, сгнило само по себе, не распадаясь. Его участников разбросало по жизни, а они, видимо, даже не переживали из-за этого.
Пётр воспитывался в пропитанной условностями дворянской среде, создающей неестественный барьер не только между чужими, но и зачастую родными людьми. «Чем легче тебе с другими, тем легче с собой», – говаривал его отец, безобидный почитатель домашней выпечки и клубничного варенья. Пётр рос обожаемым матерью ребёнком, поэтому с детства, видя только добро и справедливость, проявлял исключительную покладистость и доброту. Он любил других, причём совершенно искренне и обиделся бы, если бы ему доказывали обратное, но всё-таки не любил их самозабвенно, как умела Ольга. В душе он всегда оставался любимым малышом и не вышел из своего бессознательного детского эгоизма, которого эгоизмом-то назвать было преступлением. Он не умел навязываться людям и угадывать, что они думают и хотят, никак не выказывая своего желания; а другие, безупречно воспитанные, не могли просить его о каких-то милых мелочах, что он с радостью исполнил бы.
Елена обладала удивительной способностью запоминать такие важные детали, лучше всего характеризующие дорогих ей людей. Теперь она сочувствовала всем им.
Неожиданно, как и любой важный разговор, непонятно вытекающий из множества тем и полутонов озвученных ранее идей, вспыхнула беседа.
– А что, сильно Петербург волновался в феврале? – спросил Алексей. – Мне рассказывали, на улицах демонстрации были, многие радовались и поздравляли друг друга.
– Мы почти всё время после свадьбы здесь провели, и революцию тоже, Лёша, знаешь ведь. А вот Елена была в столице, видела всё.
– Да, была, – неуверенно начала Елена. – Город ликовал. Были, конечно, и те, кто противился. Царь отрёкся и почти сразу с семьёй уехал от греха подальше. Мы и не заметили, так быстро все свершилось.
– Слишком долго ждали. Так долго, что уже не верилось, – сказал Пётр.
– А как закоренелые аристократы себя повели?
– Мой отец ругался на чём свет стоит, не мог поверить, что теперь имеет столько же прав, что и его бывшие крестьяне, – Елена улыбнулась, а с ней вместе и все. Улыбка получилась смутная, едва ли не трагичная.
– Да, не просто свыкнуться с мыслью, что ты теперь не крепостник. – Алексей слегка растягивал слова, блаженно отдаваясь солнцу.
– Лёша, крепостное право отменили, – осторожно сказал Пётр, понимая, что за этими словами последуют пламенные разоблачения. Но подавить искушение поправить кого-то он не мог.
– Петя, ты как ребёнок! Я подозреваю, через пару лет Машенька будет больше смыслить в политике, чем ты. Сам знаешь, что отмена права никаких привилегий крестьянству не дала, пахали они так же и ненавидели своих помещиков.
Елена вспомнила затравленное лицо той женщины на поле. Что с ней теперь? Уйдет она с семьёй из Степаново? Жив ли её муж? Елена, пытаясь вникнуть в управление имением, немного увеличила крестьянам заработок, но Пронька написал Аркадию Петровичу выразительное письмо, и все её благие намерения пресеклись на начале. Ведь хозяином имения по-прежнему оставался Аркадий, хоть и не собирался жить там. Удивительным было то, что он вообще не выгнал дочь, поругавшись с ней. Сейчас он не думал о Елене, колеся по Европе и догоняя очередную охотницу за его состоянием. Эта женщина мучила его своим несносным поведением, но отказываться от неё он не намеревался.
После рождения сына Елена приобрела привычку обходить свои владения и справляться о том, как живут крестьяне. Она надеялась, что это поможет хоть кому-нибудь. Ранее крестьянский вопрос для неё вовсе не существовал, а, если и существовал, воспринимался, как должное. Однажды она увидела на дворе красивого бойкого мальчика и захотела сделать ему что-то хорошее.
– Как тебе живётся? – спросила она, наклоняясь к нему.
– Голодно, матушка, – просипел мальчик в ответ, утирая нос грязной ладонью.
Елена помрачнела, погладила мальчика по головке и наградила монетой.
– Нельзя ли сделать что-то для людей? – в тот же вечер обратилась она к управляющему.
– Предоставьте это мне, – отгрызнулся Пронька, презрительно глядя на «хозяйскую дочку».
После этого они относились друг другу враждебно, а Пронька написал Аркадию Петровичу то обстоятельное письмо. В ответе чётко было указано не слушать Елену и не давать ей никаких прав.
– Но теперь – то всё, наконец, изменится? – с надеждой спросила Елена, словно Алексей знал ответы на все вопросы.
Тот впервые задержал взгляд на её лице. В нём, непривычно загоревшем, появилось что-то простовато – крестьянское, как у долго работающих на поле людей. Это было ему близко и понятно, как будто она, забыв напудриться, помогла ему стереть дворянскую истому. В его непримиримых чертах что-то смягчилось.
– Посмотрим, Елена Аркадьевна, – уклончиво ответил он.
– Нет, ты лукавишь, Алёша! – воскликнула Ольга. – Расскажи нам всё, что думаешь, как раньше, прошу!
– Хорошо, только не вскрикивайте, как кисейные барышни. Уж в вас-то этого не капли, чем вы и хороши, – (Елена вздрогнула). – Пока Россия не расчистит трон от всей той нечисти, которая вьётся и сейчас вокруг него, ничто ни на йоту не продвинется.
Никто не вскрикнул и не возмутился. Все уже привыкли к безапелляционной манере Алексея Нестерова высказывать своё мнение.
– То есть насилие? – Пётр, как ни пытался, не смог сдержать досады.
– Да, мой милый. Насилию – насилие, иначе мы как после татарского ига оказались в пыльной пустыне, так в ней до скончания века и застрянем. Давно уже пора было революцию поднять. Да не добились ничего декабристы, в последний момент царька испугались. И чего пугаться – то? Если знали, что на смерть идут, смелее бы были!
– Легко так говорить, когда не стоишь перед Зимним дворцом с полком солдат за плечами и не ждёшь, когда тебя бросят в Петропавловскую. – Эти слова Елена сказала без злобы, так что Алексей не обиделся.
– Да, говорить всегда легко, но я не к этому. Я про то, что мы не должны повторять их ошибок, не должны просить царя о реформах, у нас это, как знаете, не проходит даром, хотя бы Кровавое воскресенье вспомните, а те люди даже не вооружены были. Так что единственный способ изменить что-то – не болтать за полированными столами, а отрезать гниющий орган. Не молиться и со страхом ждать расправы, а проявить мужество.
Елена слушала внимательно и не находила, как ни старалась, возражений. В сущности, она полностью поддерживала его точку зрения, а оспорить её хотела лишь из скребущего чувства противоречия.
– То есть вам мало того, что все уравнялись в правах, монархия больше не будет абсолютной или вообще не будет, если только не решат ее возродить… – неуверенно произнесла она, стараясь не смотреть ни на кого. – Вам нужно полностью смести старое, как Базарову…
– Да, нужно, вы совершенно правы.
– Но Базаров плохо кончил, – посмеиваясь, вмешалась Ольга.
– Алексей вновь сел на своего любимого коня. Мне кажется, он никогда не угомонится, – заметил Пётр, зевая.
– И не заботиться о том, кто построит новую жизнь? Как её построит? Ведь и в старом мире много прекрасного, хоть он и отжил своё, – не унималась Елена, остановившись для удобства.
– Сметём старое, новое само вырастет. Главное – сдвинуть дело с мёртвой точки.
– Но оно уже сдвинулось… – сказал Пётр.
– Я вам говорю, – Алексей начинал терять терпение, поскольку видел в друге неискоренимое занудство, – России этого мало, она всегда жила своей необъяснимой жизнью! Пока высший класс созерцает дягилевские балеты и кричит: «Браво!», народ умирает в нищете. Мы – страна парадоксов, слишком глубоких парадоксов… а ваше временное, на которое вы столько надежд возлагаете, тоже, если хотите, не выбрано демократически, так чего удивляться, что его никто не уважает?
Как Елена не хотела думать, что пространные речи Алексея – фарс, это не получалось. В его словах было слишком много правды, и причислять его к обычным клеймителям власти, упивающимся тем, что их слушают и верят, ей не позволяла совесть. Но иногда он переходил грань её терпения.
– То есть, по-вашему, искусство не нужно? – Елена была задета.
– Нужно сначала наладить быт живым людям, утвердить то, что необходимо и первоочерёдно, а уж потом питать душу. Тем, кому нечего есть, вряд ли нужны художники.
– Но ведь искусство помогает людям пережить кризис!
– Не с того конца идёте, – покачал головой Алексей.
– Власть ничего не сможет, если мы сами не захотим перемен, – убеждённо проронил Пётр.
– Удобная позиция – сначала забивать людей, а потом винить их в пассивности.
– Россия, наверное, вообще не та страна, в которой какая – то власть, не важно, какая, может стать избавлением и благом. Любая власть – насилие (кто сказал так?), любая лицемерна и жестока, абсолютно у любой есть противники и почитатели. И, стоит только сбросить прошлую и порадоваться несколько дней, наступает разочарование, и мы ворчливо говорим: «А прошлый царь лучше был». Такова русская, а, может, и вообще человеческая сущность. Мы спешим к идеалу, и он всегда выскальзывает из рук, всегда оставляет в душе странный осадок. И мы только воюем и ненавидим друг друга.
Ольга, поправлявшая на Машеньке платье, произнесла эти слова спокойным неспешным тоном, но все замолчали, так что слышно было только похрустывание веточек наверху. Некоторые деревья протяжно выли, качаясь на ветру, отчего становилось не по себе, словно по лесу бродили духи.
Столь глубокая истина, исходящая от обычной русской женщины, приводила в замешательство и давала столько пищи для ума, что на несколько минут разговор притих. Маленькая Ольга Астафина, больше поглощенная материнским инстинктом, чем желанием произвести на публику ошеломляющее впечатление, добилась того, чего редко удаётся более искушённым художникам слова – согласия со своим мнением и признанием его истинным без всяких оговорок.
– А что, Ольга, воспользуешься ли «ты правом голоса?» – спросил Алексей без насмешки.
– Думаю, здесь мне этого не предлагают, – съехидничала Ольга.
– Вам нравится, что мы получили право голоса? – спросила Елена с тайным страхом.
– Конечно. Я вообще не понимаю, как вы столько времени терпели. Будь я женщиной, я поднял бы восстание и перебил всех мужчин, держащих меня на поводке. Стоит только удивляться вашему смирению.
– Насколько я помню, смирение никогда не относилось к числу любимых вами качеств?
– Вы правильно помните.
– Но всё же, вы за женщин?
– Да. В вас есть всё то, чего часто не хватает нашему брату – любовь к ближнему, ненависть к войне, даже стойкость. Вы делаете лучше то, что имеете, а мы ломаем окружающим жизнь, пытаясь получить луну.
– Наверное, не будь у нас детей, мы бы тоже рвались в бой, – засмеялась Ольга.
– Каждому своё. До конца женщины освободятся, когда научатся не рожать детей. Но вот в чём парадокс – когда вы перестанете пополнять землю новыми людьми, мир рухнет. Так что для всеобщего блага оставайтесь немного угнетёнными.
Дамы улыбнулись.
– Быть может, удастся прийти к компромиссу? – спросила Елена.
– Может быть. Этого стоит ждать.
Алексей посмотрел на Ольгу. Та была скромна и уступчива, так что у любого могло сложиться впечатление, что хозяин в доме – Пётр. Но, стоило поближе сойтись с этой семьёй, становилось ясно, что Ольга играет свою роль так правдоподобно, что сама верит в то, что слушается мужа, не говоря уже о нём самом. Мягким голосом, без тени всякой заносчивости она отговаривала супруга от безумных идей так искусно, что тот оставался убеждённым, что дошёл до блестящей мысли сам. Правда, такое в последнее время случалось редко.
Последние слова Алексея согрели Елену гораздо лучше неразговорчивого апрельского солнца. Значит, он уже не ненавидит её за тот злосчастный поступок. По отношению к Елене он не выказывал ни малейшего презрения, но и не предпринимал попыток сказать больше, чем говорил. А она, хоть и боялась таких разговоров, страстно ждала их. Она ещё не была уверена в том, как будет жить, ведь у неё был сын, и ради него она должна была пожертвовать чем-то желанным. Елена не верила, что Алексей не встречал других женщин после неё и не увлекался. Но… то, как два человеческих пола смотрят на любовь, могло допустить не до конца выгоревший костёр чувств между ними. Со всеми оговорками и нюансами.
– Как же церковникам не по сердцу эта ваша эмансипация! – неожиданно перевёл разговор Пётр. – Вчера на меня напал батюшка и со слезами жаловался, что все осатанели, что скоро, похоже, конец света.
Алексей рассмеялся. Он часто смеялся над шутками о современной системе в России, будь то религия, политика или искусство.
– Он должен был спохватываться, когда здесь чёрти что творилось. А вообще, что он против женского вопроса имеет? Сами же учат, что все равны.
– Почему тогда женщины не имеют права быть священниками? – отозвалась Елена, заинтересовавшись.
– Потому что церковь лицемерна настолько… – Алексей сбился, покачав головой и улыбнувшись. – Не хочу никого клеймить, но не стоит путать религию и веру. Вера – личное, святое… А церковь – орудие государства, очень мощное и лживое орудие.
– Вот-вот, – обрадовалась Елена. – Ни у одного классика нет положительного отношения к церковникам. О попах и говорить нечего.
Пётр поджал губы, стараясь не засмеяться. Ему не хотелось обижать Ольгу, относящуюся к религии более сдержанно и терпимо, чем все здесь собравшиеся. Её видение проблемы было двояким, хоть она уважала и ценила мнения друзей. Это слегка удивляло и злило Алексея.
– Как можно верить в бога наполовину? – горячился он. – Или совсем – ряса и помешательство, либо никак, Оленька! – говаривал он ей в лучшие времена.
– Не стоит так неуважительно отзываться о том, что греет миллионы людей, – сбитая с толку, вмешалась Ольга.
– Богом может быть мир вокруг, собственная душа. Какая разница, кому молиться, главное – не делать другим зла. – Включился в дискуссию Алексей, радуясь, что смог разжечь всех. Он обожал мудрые беседы, подпитываясь умом остальных. Его интеллектуальное одиночество в добровольной ссылке разыгралось не на шутку.
– Бог внутри, а не снаружи. Мне кажется странным то, что его делают каким-то существом. Он – всё вокруг, сама природа, – отозвался Пётр.
– Это называется атеизм, друг мой, – ухмыльнулся Алексей. – А религия – болото, утягивающее людей на дно сознания, делает их суеверными и покорными. С таким грузом выплыть они не могут и становятся лёгкими подданными – как можно роптать, если царь – помазанник, а власть свыше?
– Почему ты называешь атеизмом любое проявление свободомыслия, Алёша? – удивилась Ольга.
– Потому что так и есть. Если у тебя достаточно ума, чтобы понять, что дела обстоят несколько иначе, чем нас учат, ты – уже вольнодумец, и гореть тебе на костре инквизиции.
– Нет, среди верующих много умных людей, – отдал жене должное Пётр.
– Да, потому что в их времена все так думали. Хотя даже век назад были безбожники… По моим наблюдениям большинству умных людей религиозность не мешает распутничать и пить.
– Мы не можем судить об уровне из религиозности, они ведь уже давно умерли, – прибавила Елена. – Любая ссылка на них – манипуляция на интересах. Их взгляды теперь можно интерпретировать, как вздумается.
– Совершенно верно! Их религиозность – спекуляция для тех, кто хочет выставить их в выгодном свете. Для всех они свои, те, кто открывал законы физики и астрономии…
– Ах, оставь это, Алёша, прошу тебя! – сдалась Ольга. – Мы вышли на прогулку как – никак. Я не думаю, что мы имеем право говорить за всех, всех классифицировать по этому признаку и… Так убеждённо проповедовать своё видение.
Елена преисполнилась любви ко всем и вся, тихо улыбнулась словам подруги и вздохнула перед неизбежным прощанием.
– Павлуша переутомился, мы ушли слишком далеко в лес, – сказала она, – если мы пробудем с вами ещё немного, он не уснёт.
Смотря на сына, Елена неизменно подавляла в душе безотчётное желание кинуться к Алексею и целовать его до тех пор, пока он не пообещает остаться с ней до гроба. Это были спутанные глупые мысли, и Елена стыдилась их, но не могла справиться с искушением, таящимся в мечтах.
Несколько дней назад Александр, вспомнив, наконец, адрес жены, написал ей, что приезжает, чтобы забрать её в Петроград. «В Петрограде смутно, вы должны быть рядом с нами». Елена подумала, что мудрый человек посоветовал бы ей оставаться в более безопасной деревне, но Александр больше заботился о патриотизме, чем о семье. Точно так же, как бабушка Елены думала только о внешнем лоске и не волновалась о том, что спрятано за красивым фасадом одеяния из флирта.
– Как же они все похожи! – сказала она сыну. – Мне иногда вообще кажется, что человеческие характеры не умирают, а только кочуют из тела в тело. Что ты думаешь об этом, родной?
– Мама, а что такое «кочуют»? – только и смог ответить Павел, и мать скользнула по нему затуманенным любящим взглядом.
Глава 7
Как только Александр Жалов пересёк порог старого степановского дома, размеренный порядок жизни матери и сына потерпел унизительное фиаско. Он, какой-то новый и более ожесточенный, казался теперь Елене, да и Павлу, абсолютно чужим, и она, смутно догадываясь об этом, до конца осознала это только сейчас. Жалов носился по дому с воспалённым видом, кричал на слуг и делал всё, чтобы помешать другим. Елена рада была знать, что с мужем ничего не случилось, но сторонилась его, не без примеси чувства гадливости опасаясь, что глубоко, так глубоко, куда сама страшилась проникнуть, могла надеяться, что он не вернётся с войны. Оба чувства, страшное и светлое, померкли в тени того, что он говорил.
– Мы уезжаем, Лена, немедленно! – почти кричал Александр, не теряя озабоченности, ясно начертанной на искажённом открытием, что что-то пошло не по предначертанному плану лице.
– Зачем, позволь спросить? Неужели ты действительно думаешь, что здесь опаснее, чем в столице? – из слов Елены сочилось еле сдерживаемое раздражение, и подавить его было непросто. А она и не старалась.
Как он смеет, этот неприятный мужчина с масляными, всегда накормленными глазами, указывать ей, как жить, что делать с имуществом и как держать сына? Его не было рядом три года, он ничего не знает о ней и об их ребёнке, который сейчас опасливо разглядывает отца. «Он, никак, ополоумел? – подумалось Елене. – Неужто там и вправду творится невообразимое?»
– Ты что, сошла с ума?! Здесь в любую минуту может вспыхнуть восстание, и поминай вас, как звали! Сейчас никто никому не хозяин, вот до чего довел посыл этих идиотов к свободе! Ты ни на кого не можешь положиться, в стране разруха! Ты слышала, что сделали с особняком Кшесинской? Хочешь, чтобы и к тебе так вломились?!
– Может быть, для тебя это будет откровением, но крестьяне – это не тупые животные, а по-своему умные люди, и если хоть чуть-чуть заниматься их судьбами, а не только думать о себе, они не станут резать тебя при первой возможности! Революция произошла в феврале, сейчас конец апреля, и я что-то не видела возле себя обезумевших крестьян с лопатами.
– То, что рабочие притихли и до поры не предъявляют хозяевам претензий, не значит, что яд воли не распылил их!
– Оставь свои приземлённые бредни феодала! Вот что значит ограниченность мышления, как ты… Как вообще можно говорить такое?! Вот когда проявляется истинная ваша сущность, – торжественно констатировала она, а лицо её стало ожесточённым и в сознании собственной правоты величественным, едва ли не мрачно – радостным. – Лишь забота о себе, ничего более, а свободомыслием вы лишь прикрываетесь, чтобы самим себе казаться значительными!
Александр оторопел, поскольку и представить не мог, что услышит такое от ближнего.
– Да что с тобой, Лена? Раньше ты не говорила так… – со странной покорностью промолвил он.
– Раньше я была с вами, а теперь сама по себе. И никуда я не поеду! Здесь мой дом, я здесь родилась!
– Нет, поедешь! Ты моя жена!
– Когда ты вспомнил об этом? Ты сюда даже ни разу не приехал!
– Я воевал!
– А в отпуске? Боялся оставить рой поклонниц?
Уловив в голосе жены едва дышащую нотку ревности, Александр немного смягчился. Ревность всегда была для него залогом обожания и действовала безотказно.
– Лена, я твой муж, и ты должна…
– Господи, – взвыла Елена, – да как вы до сих пор не поняли, что ваш рафинированный мир рухнул, утонул! Не будет больше старого порядка, не смеешь ты мне больше указывать, как жить и куда ехать, я человек, пойми, у меня тоже есть мнение… – казалось, Елена скоро начнёт хрипеть от душащего её волнения.
Внутри неё бушевал ураган. Она поражалась тому, как люди глухи к чужому мнению, если оно им не по душе.
Александр опешил, недоумённо смотря на жену. Он до конца не мог понять, о чём она толкует, и всё твердил об отъезде.
– Нам надо спешить, мне снова отправляться на фронт. Рана не так серьёзна, чтобы отходить от дела.
– О какой войне может идти речь теперь? – в свою очередь удивилась Елена. – Разве ты продолжишь это безобразие?
– Разумеется, – опешил Александр. – Как же иначе?
Видя, как она напряжена и смотрит ни то с тоской, ни то со страхом (она была поражена и чувствовала безграничное воинственное недоумение, вновь и вновь разбавляющееся бессловесным ужасом), он решил не принимать близко её агрессивность и подластиться.
– Лена, успокойся, – попытался он подойти к разговору с другой стороны, хоть и не обладал дипломатическим талантом, – дорогая, не бойся, я понимаю твое состояние. Не бойся, они не сравняют с землёй имение твоего детства. Да даже если сравняют… Жизнь дороже.
Елена выпрямилась и посмотрела на него так, что ему стало не по себе. В её лице, таком приятном, временами даже красивом, скользило столько чувств, причём чувств не светлых, что он почти испугался, не веря, что она вправду способна так предаваться разыгрывающимся чувствам.
– Думаешь, что знаешь меня, да? Что мой мир такой же простой, как твой? Строишь из себя знатока человеческих душ, как отец? Но тот хоть что-то смыслит в отличие от тебя.
Впервые на лице Александра отразилась неприязнь. В общем-то, он был доволен своим браком, хоть почти не задумывался над этим. Жизнь казалась ему прекрасным поводом развлечься, и на глубокие философские искания он не был способен и вообще видел в них неоправданную скуку. Так что то, что успела наговорить ему Елена, было призрачно, непонятно, и оттого казалось несущественным. Но её последние слова, сказанные в ссоре, когда человек может озвучить и то, что не думает вовсе, были реальны в отличие от всего, что она сказала, и ранили больнее, чем он мог ожидать.
Впрочем, Елена часто думала о том, что мало с кем смогла бы найти счастье. А, может, это, как и многие наши мысли о самих себе, так же было ошибкой. Может быть, выйди она замуж за мужчину другого склада, Елена смогла бы добиться если не счастья, то хотя бы покоя.
– Оставь меня, нам в разные стороны.
Елене удалось разжечь Александра, который обычно не любил сцен, пугаясь споров и чувствуя себя ничтожным. Во время ссор он, понурив голову, обычно отмалчивался, чтобы не дать противнику право освистать его.
– Что тебе нужно? Чтобы я страдал и валялся у тебя в ногах, вымаливая прощение? Хочешь причинить мне боль за то, что я не приехал проведать тебя в лес? Ну, прости, в Петербурге слишком много красавиц, чтобы бежать за тобой в деревню, если ты не захотела жить в столице.
«Удар за удар. Не хочешь ублажать мужа и бегать перед ним на цыпочках – получай», – подумала Елена. Она не успокоилась, волосы выбились из тугого пучка, когда она вгрызалась в них пальцами. Немного помолчав и отдышавшись, супруги возобновили дискуссию уже спокойнее.
– Так, значит, ты завёл любовницу? – проговорила она светским тоном, словно спрашивая его о новой лошади.
Это открытие ничуть не обожгло её, не оставило даже налёта страдания. Всё казалось забавным и немного пресным.
– Да, – не стал отпираться Александр, гордо вскинув голову, отчего копна густых русых волос закачалась в пируете, – и она по-настоящему любит меня, не то, что ты.
– Да перестань, Саша! – в её голосе слышалась подкрашенная горечью ирония. – Ты едва ли думал о моём отношении к тебе, просто завёл новую погремушку и радовался ей, пока она тебе не наскучила. Я вообще удивляюсь, как не надоела тебе ещё до свадьбы.
– Представь, не надоела.
– Да перестань. Этот брак был угоден семьям, больше ничего.
– Неправда! – начал обижаться Александр, твёрдо веря, что множество причин для вступления в брак обернулись всего одной, той, которую он и упомянул. – Мне хотелось вытащить тебя из того понурого состояния, но ты день ото дня становилась всё более хмурой.
– … и наскучила тебе, – она вздохнула. – Саша, я благодарна тебе за это, правда, – сказала она серьёзным голосом. – Ты думал, я не поняла, ради чего ты это сделал, но я этого не забуду. Ты же мог жениться на любой. Да ты вообще жениться не хотел… А мне не нужно было замуж.
– На тебе хотел, ты действительно нравилась мне.
Увещевания матери и собственные страхи стать предметом сплетен, если не удастся остепениться до тридцати лет, испарились из ненадёжной памяти Александра. О холостяках, как и о старых девах, гуляли не слишком приятные толки.
– Так что проку нам жить вместе, если между нами не было ничего с самого начала? Давай оставим симпатию и благодарность, – она не слушала Александра, представляя вольную жизнь без ограничений и пряток.
Опасаясь, как бы он не рассвирепел, Елена отвернула от Александра голову, продолжая внимательно следить за его реакцией.
– Конечно, оставим, – недоумённо произнёс Жалов.
– Послушай, Саша, мы неплохо жили, даже лучше многих. Некоторые ведь проходят от любви до ненависти. Я не хочу, чтобы Павлуша видел, как мы с каждым днём всё больше противны друг другу. Давай оставим то хорошее, что было между нами, отпустим сами себя.
– Что? – выдохнул Александр, переставая теребить пуговицу на кителе.
– Давай разведёмся, – выдохнула Елена, благодаря саму себя за то, что, наконец, открыла мужу свои давнишние замыслы. – Павел должен остаться со мной, ты можешь навещать его. Ты же никогда особенно не был привязан к нему…
Видя, что Александр намерен возразить, Елена набрала в рот побольше воздуха и затараторила:
– Женись снова на ком угодно или живи вольно, такой образ идет тебе много больше. В новом обществе уж точно не будет места нам с нашими пустыми проблемами. Не осложняй жизнь ни себе ни мне…
Поспешно произнеся всё это, напав на, как ей казалось, ключ к его согласию и надеясь, что доводы о свободе произведут на мужа впечатление, Елена преисполнилась умиления собственной сообразительностью. Ей казалось, что Александр не может не проникнуться разумностью произнесённых фраз.
– Развод? – его голубые глаза по-детски наивно смотрели в её сине – зелёные.
– Да, мой хороший. Это будет…
– Развод? – крикнул он. – Ты что, совсем обезумела без людей?! Матушка никогда не разрешит нам развестись, это неприлично!
– Но Ахматова и Гумилёв ведь развелись!
– Они не развелись, просто не живут вместе. Сумасшедшие поэты, им можно. Богема!
– А мы разве не относились к богеме? Ты же с огромным удовольствием вертелся в этих кругах!
– Это другое, мы ведь…
– Послушай, – вкрадчиво произнесла Елена, словно уговаривая ребёнка выпить горькое лекарство. – Общественное мнение складывается из того, как ты сам ведёшь себя среди тех, кто его составляет. Вспомни Элен Толстого… Если тебе оно так дорого, просто держись твёрдо, и они примут тебя, да ещё и станут восхищаться!
– Нет, Лена, нет! Это будет скандал!
«Боже, ну забила тебе матушка голову! Неужели в Петербурге кого-то ещё волнуют сплетни?» Благоприятный исход дела уже начал маячить на горизонте, и вот опять всё покрылось ржавчиной неопределённости.
Так они спорили ещё долго и разошлись по разным комнатам, не договорившись и не зная, что будет завтра. Перед сном Елена на минуту представила, как Алексей узнаёт об её разводе и… Что он говорит? Она до сих пор не могла понять, что он думает о ней и думает ли вообще, но то, что она видела, обнадёживало. Хоть он, притаившись, и ждал чего-то грандиозного, жизнь катилась по-своему, никого не спрашивая и посмеиваясь над теми, кто считал, что может перехитрить её.
«Да нет, глупости всё. О чём я только думаю? Надо помириться с Сашей и уехать от греха подальше. Иначе натворю дел, да таких, что сына отнимут. Во что я ввязалась?» – в блаженной полудрёме Елена видела мир в добрых тонах и не испытывала притуплённого мучения выбора. «Боже мой, зачем я наговорила ему всё это?» – неожиданно с раскаянием подумала она.
