Сергей Юрьевич Катканов
Тихая моя родина
Как современному человеку понять величие духовного подвига преподобного Нила? Глядя на святыню через призму душевных болезней поневоле вспомнишь про идеал духовного здоровья, который воодушевлял православных подвижников. Говоря языком нашего времени, преподобный был гениальным психоаналитиком и уникальным психотерапевтом. Как и любой православный святой, он решил прежде всего исцелить себя. Для нас это очень поучительно, ведь нам известно не мало специалистов по извлечению «соринок» из чужих глаз, не способных из собственного мудрого ока извлечь даже «бревно».
А чтобы из душ людских извлекать инородные предметы, надо очень хорошо ориентироваться на пространстве человеческой души, начиная со своей собственной. Про преподобного Нила говорили, что он «разложил дело души на самые мелкие сокровенные части». В своих сочинениях преподобный писал о «мысленном делании», о непрерывном внимании к каждому малейшему движению своей души, что необходимо для избавления от греховных страстей, разрушающих душу. Это путь постоянного созерцания, богомыслия, сердечной молитвы, внутренней беседы с Богом.
Основа этого «психотерапевтического метода» в понимании того, что если Господь не лечит, напрасно трудится врач. Прп. Нил учил тому, что надо делать, как надо трудиться, чтобы «попасть на прием» к Врачу Истинному. Мирянину, тем более современному, это очень трудно понять. Духовная наука «умного делания» – сокровенный иноческий путь. Его не изучить по книгам, его не понять со стороны. Мирское толкование этого пути всегда в определенной степени профанация. Мы можем лишь изучать внешнее устроение монашеской жизни, понимая, что всё внешнее тут не цель, а набор средств.
Монашеский постриг он принял B Кирилло-Белозерском монастыре, а после 1475 тода ушёл в Грецию на Святую Гору Афон, путешествовал по «странам Цареграда», изучал и проходил иноческую науку. Предметом его внимания были древние скитские уставы, он скопил обширные знания о скитах Египта, Палестины, Афона. Вернувшись на Русь, он поселился на речке Cope, где около 1485 года основал первый в России скит и написал свой «устав скитского жития», дошедший до нашего времени.
Скит – нечто среднее между отшельничеством и общежительным монашеским житьем, которое нам более известно. В лесу на Соре стояли избушки – кельи, в каждой из которых жил один инок. Кельи были поставлены не скопом, а так, чтобы из окна одной из них можно было увидеть одну другую. День и ночь скитские иноки проводили в непрестанной молитве. Покидая свои кельи только четыре раза в неделю, дважды в неделю собираясь на службу в храме. На специально насыпанном холме стояли три храма. Сами кельи стояли практически на болоте‚ от них к храмам были проложены мостки.
Женщинам входить в скит запрещалось. Общей трапезы иноки не устраивали, каждый пек хлеб и питался отдельно, но заботу о материальной стороне жизни всех скитских иноков брал на себя строитель (руководитель) скита, всё необходимое для жизни монахи получали из общей скитской казны. Сам Нил, судя по всему, был не строителем, а старцем, то есть отвечал только за духовную сторону жизни братии.
Это удивительное скитское житие для большинства иноков ближайших к нам столетий стало уже «бременем неудобоносимым». В 30-е годы XIX века пустынь преобразовали в общежительный монастырь. В переоборудованных помещениях этого монастыря и живут сегодня душевнобольные, их здесь более двухсот человек. Там, где процветало «умное делание», ныне- обитель безумия.
В жизни нет ничего случайного. В чем загадка судьбы этого святого места? (О разгадке и спрашивать неразумно.) Почему лечебница душ стала приютом для неизлечимых душевнобольных?
Всякая личность абсолютно уникальна, души человеческие неизмеримо глубоки. Так глубоки, что даже самых близких людей, да и самих себя мы не всегда способны понять. Тем более сложно понять людей, лишенных обычного человеческого рассудка, они живут в мире, который не подчиняется традиционной логике. Кто их знает, что у них на уме, если у них и ума-то в нашем понимании нет. Вот только «Свято место не пустует». Что у них на месте обычного ума?
История христианства знает не мало святых юродивых, блаженных. В наше время их точно упрятали бы в сумасшедший дом. Даже их православные современники не всегда были способны понять, что у юродивых дышит Дух Божий на том месте, где у других людей заурядно пребывает человеческий рассудок. А у других душевнобольных на месте рассудка мрак, природу которого тоже не всегда легко определить.
Кто-нибудь может поручиться, что сегодня в Нило-Сорской пустыни среди больных нет ни одного юродивого, Божьего человека? Может быть, это и есть загадка святого места?
На Соре по-прежнему «мхи непроходимые».
Высокие фрески
Житие при. Ферапонта Белозерского начинается очень неожиданно: «Красоты этого мира, тленные и преходящие, умеют привлекать чувства любящих их и этой малой сладостью колебать чувства возжелавших их, воспарять ум их страстями и заставлять не только презирать обещанные блага, но и отвращаться – увы! – от самого Творца истинной жизни, предпочитая эти настоящие блага будущим и добровольно принимая лютую и бесконечную смерть».
Какая страшная роль приписывается «красотам этого мира» – отвратить от Творца и доводить до лютой и бесконечной смерти. Кажется, это всё-таки перегиб, какие порою случаются по ходу ожесточенной полемики. Но с кем же полемизирует ферапонтовский инок, автор жития? Из текста жития совершенно непонятно, почему житие начинается с этой гневной тирады.
Впрочем, кто из нас, приезжая в Ферапонтово, первым делом не восклицал: «Господи, до чего же красиво». Какой чудный вид открывается на Бородаевское озеро от монастырских ворот. И сам монастырь, как игрушечка – чистенький, ухоженный, очень красивый. Здесь нет терзающих душу руин и «мерзости запустения». Жаль только, что монастыря здесь как раз и нет. Это музей. Ho это всё же лучше, чем руины. И не было бы в наших восторгах по поводу местных красот решительно ни чего плохого, если бы это первое впечатление не оставалось так же и последним, то есть единственным. Сколько людей уезжают из Ферапонтова, не имея ни каких впечатлений, кроме как от внешней, легко ощутимой красоты.
Очевидно, не мы первые так смотрим и чувствуем. Автору жития тоже.наверное, не раз приходилось сталкиваться с восторгами по поводу местных красот. И, может быть, постепенно у него накопилась обида: «Да вы же самого главного здесь не увидели. Вам красота глаза закрыла, и вы не ощутили незримой святости этих мест». Отсюда такой «натиск на красоту», который в другом случае был бы не нужен и неуместен.
А ведь судьба ферапонтовских фресок – это тоже на тему о красоте. Кого они сегодня привлекают, кроме, разумеется, праздных зевак? Hy конечно же, «подлинных ценителей красоты», то есть людей, которые «тонко чувствуют искусство» и способны по достоинству оценить уникальные эстетические ценности. И это восхищение красотой фресок совершенно закрывает от людей святость места. Автор жития прп. Ферапонта, писавший в середине XVI века, не мог, конечно, знать, какую роль сыграют фрески Дионисия в судьбе монастыря, но он как будто предвидел, что здесь восторжествуют «ценители красоты», ни чего не желающие знать о святости.
***
Мне повезло, в тот день, когда я приехал в Ферапонтово, собор был открыт, и фрески великого Дионисия доступны для обозрения, к чему и приступил. Обозрение уникальных художественных ценностей должно быть спокойным, неторопливым и по-своему деловитым, на такой лад я себя и настроил. И вот через некоторое время я почувствовал, что у меня начинает болеть шея. Значительная часть фресок – довольно высоко, а ведь надо ещё и те рассмотреть, которые на потолке, так что ходишь в основном с задранной головой. Чувствовалось в этом некое противоречие с авторским замыслом.
В картинной галерее шея никогда не болит, потому что ни кто ведь не станет вывешивать картины на потолке. И в храме во время богослужения частенько ноют ноги, но чтобы – шея – не припомню. Русские храмы расписывали православные изографы, которые хорошо понимали: хочешь молится – не мучай шею. Во время Богослужения в храме не стоит вертеть головой. Почему же так изумительно расписаны такие труднодоступные для взгляда части храма? Может быть они делали это даже и не для богомольцев – для Бога. Пусть люди во время службы не увидят высоких фресок, но Господь увидит усердие благочестивых изографов, имевших одно стремление – потрудиться во славу Божию. Это было их Бого-служение.
И вдруг я чувствую всем сердцем, всей душой, что эти фрески воистину гениальны. Тут совершенно неуместно говорить про «высокое мастерство» или «глубокий психологизм», про «цветовые решения» или «композиционные находки». Эти фрески вообще имеют очень слабое отношение к эстетическим ценностям. Они обладают потрясающей духовной ценностью. Дионисий изображал то, что невозможно изобразить – мир невидимый святости. Смотрю на лик святителя Николая и мне кажется, что я узнал о нем больше, чем из жития. Вокруг меня лики людей, сумевших душою приблизиться к Богу. Со всех сторон на меня смотрят такие чистые души, что, кажется, меня на полчаса пустили в Царство Небесное. Как это вообще возможно, открыть для людей содержание души, преображенной благодатию Божией? Воистину, Дионисий творил в соавторстве с Господом.
Становится понятно, что эпитеты «великий», «гениальный» по отношению к Дионисию звучат какими-то придуманными и фальшивыми. Это совсем о другом. Дионисия хочется назвать святым, потому что в мире святости он явно не был чужим. Что же видят здесь утонченные эстеты, вообще не верящие в существование того мира? Ну, наверное, вот тот самый «глубокий психологизм».
Кем был изограф Дионисий? Каким он был? Мы почти ни чего про него не знаем. Нам неизвестно, где и когда он родился, когда умер и где погребен. Мы знаем только, чтоуже в 1470-х годах он считался самым знаменитым среди русских изографов. И мы вполне можем судить о том, как он понимал свой труд, своё служение.
Преподобный Иосиф Волоцкий написал послание к иконописцу, в адресате которого предполагают Дионисия: «Главное в иконах – их Божественный смысл, он отражают истинную, духовную, а не материальную реальность». Что же можно увидеть, если смотреть на фрески Дионисия, как на отражение современного ему материального мира? Ничего таким образом увидеть нельзя. Можно только измучить свою вполне материальную шею.
Сама история создания фресок Дионисия произошла, можно сказать, в мире святости. Жил тогда в Фераповтовом монастыре на покое архиепископ Иоасаф (Оболенский). В 1489 году владыка Иоасаф неожиданно оставил Ростовскую кафедру и удалился в Ферапонтово. Это был человек высокой духовной жизни, он был лично знаком с прп. Нилом Сорским и обсуждал с ним богословские вопросы. Тогда же жил здесь блаженный Галактион, святой человек, юродивый. И вот однажды случился в монастыре пожар. Владыка Иоасаф с большой скорбью смотрел, как горит его келья, а блаженный Галактион стал его укорять: «Бога прогневаешь, скорбя». Тогда владыка сознался, что в келье у него – «сокровище некое, монастырского ради строения», то есть не о своём душа болела, а о том, что храм Божий не на что будет воздвигнуть. Узнав об этом, блаженный, перекрестившись, бросился в бушующее пламя и спас «сокровище», вернувшись невредимым. На эти средства и был построен собор Рождества Богородицы. Вскоре архиепископ Иоасаф пригласил в монастырь Дионисия для того, чтобы собор расписать.
Дионисий, конечно, был знаком с богомудрым архиепископом, и с блаженным, который бросился в огонь ради создания этого собора и этих фресок. Все трое каждый по-своему совершали предначертанное им Бого-служение.
А теперь представьте себе, что некий голос шепнул бы архиепископу: «Ты решил пригласить Дионисия для того, что бы он расписал собор, построенный твоим попечением, Сей Дионисий создаст чудные фрески. Пройдут века и люди будут эти фрески очень высоко ценить. Но ради их сохранности люди запретят совершать Богослужение в этом соборе». Владыка, узнав об этом, наверное, горько плакал бы и, наверное, решил бы: «Пусть лучше стоит собор без фресок, но пусть, пока он стоит, в нем совершается чудо Божественной Литургии».
А сам Дионисий согласился бы работать, зная, что его труды воспрепятствуют Богослужению в храме? Он ведь ради Богослужения и трудился. Он, должно быть, не задумываясь, собственной рукой уничтожил бы фрески, если бы знал, что из-за них храм перестанет быть храмом, превратившись в какой-то непонятный «музей».
Представьте себе, что Дионисий читает слова, написанные – современным искусствоведом: «Рождество-Богородицкий собор должен оставаться музеем. Только так можно спасти фрески». Интересно, наши искусствоведы когда-нибудь пытались реконструировать «волю автора» фресок? Для них имеет значение, какими глазами сам Дионисий посмотрел бы на «музей фресок Дионисия»? Верующих легко объявить дикарями, для которых «средневековые суеверия» дороже, чем «сокровища культуры», но вот ведь какая нестыковка: в число этих «дикарей» бесспорно попадает и сам Дионисий, к имени которого в музее столь трепетно относятся.
Конечно, всё не просто. Ваш покорный слуга ни к чему не призывает, но лишь предлагает задуматься над тем неразрешимым противоречием, которым всё здесь пронизано. Православные должны быть очень благодарны реставраторам и музейным работникам за то, что они сохранили для нас чудо фресок Дионисия – чудо русской святости. И если бы этот храм передать Церкви, то очевидно, что и Церковь не рискнула бы возобновить здесь Богослужение, чтобы не погубить фрески. Богослужение можно совершать в тысячах храмов, а таких фресок нигде в мире больше нет.
В чем же тогда вопрос? Да вот ходишь по собору и как-то очень глубоко переживаешь то, что это бывший собор. Нет алтарной перегородки, нет подсвечников и, кроме фресок, нет ни одной иконы. Всюду музейная стерильность, не свойственная действующим храмам, потому что храмы строили для жизни, а не для эстетических восторгов. Православного человека не может радовать то, что храм используется не по назначению. Хотя ни один вменяемый православный не станет настаивать на возобновлении в этом храме богослужения. B рамках современного мышления снять это противоречие невозможно.
***
Фрески здесь всё собой закрыли. Вот решил я написать о Ферапонтове, да так ни слова и не сказал ни о прп. Ферапонте, ни о преподобном Мартиниане. Ну не смешно ли? Ведь если бы нe они, так и ничего бы тут не было. Мы не должны об этом забывать.
Осмотрев фрески, я спросил у смотрительницы музея, можно ли приложиться к мощам преподобного Мартиниана? Эта просьба была встречена с уважительным пониманием, меня проводили в Мартинианов храм. Прп. Мартиниан был учеником прп.Кирилла Белозерского, он стал игуменом этой обители вскоре после прп. Ферапонта. Сам монастырь какое-то время назывался не Ферапонтов, а Мартинианов.
Сколько в Ферапонтове красоты? Природа, фрески… А припадая к мощам преподобного, так хочется прикоснуться к неземной красоте его светлой души. Не есть ли святость – самая высокая на земле красота? Преподобне отче Мартиниане, моли Бога о нac.
Никольская глубинка
Казанский храм. Рождение.
Впервые побывав в Никольске и увидев храм во имя Казанской иконы Божьей Матери я был поражен до глубины души. Трудно было ожидать, что здесь, в глубинке, вдали от крупных городов, можно увидеть такой огромный, величественный храм, но он поражал в первую очередь даже не размерами, а тем, что являл собой прекрасный образец византийского стиля, воскрешая в памяти Константинопольскую Софию. Теперь я могу твердо сказать, что ни где на необъятных просторах Вологодской епархии из сотен храмов второго такого нет. У нас не строили в византийском стиле, только здесь, в Никольске есть один образец древнего православного величия. A между тем, храм этот был достроен в 1905 году. Он, очевидно, один из последних, если не самый последний храм, построенный на Вологодчине до революции. И это заставляет во многом по-новому посмотреть на духовную историю России.
Известно, что главная причина революционного безумия была отнюдь не в экономике, которая тогда была как раз на подъеме. Народ пошёл за богоборцами вовсе не потому, что его бедствия сверх обычного обострилось, не так уж плохо тогда жили. Дело в том, что, заметно охладев к вере предков, народ относительно легко принял безбожную власть. Главная причина революции была духовная. Это было естественное завершение того процесса духовного оскудения, который начал у нас развиваться с XVII века. Православие стало подвергаться у нас страшным искажениям, русские люди постепенно переставали чувствовать вкус православия. Отсюда и забвение древней иконописи, которую начали подменять чудовищными образцами псевдорелигиозной живописи, отсюда и совершенно нецерковная архитектура самих храмов, построенных людьми уже не понимавшими, что дом Божий невозможно строить в барочном стиле. Всё это были признаки утраты целостного православного мировосприятия, что и привело в конечном итоге к крушению православного царства.
Всё так, но всё оказывается сложнее. Похоже, что в начале XX века в России начался не только экономический, но и духовный подъем. Русь уже понемногу стала выбираться из мрачного духовного провала, в русских душах уже начался процесс реставрации целостного православного мировосприятия. Тогда канонизировали прп.Серафима, тогда поставили вопрос о возобновление патриаршества, тогда открыли ценность древней иконописи и многое другое, а кроме прочего, построили в Никольске византийский храм. А ведь чтобы по-византийски строить, надо по-византийски думать, чувствовать, дышать. Этот храм -замечательный памятник русского православного возрождения конца ХIХ – начала ХХ века.
Получается, что большевики подкосили Русь в самый момент духовного подъема, который не успел ещё в полной мере состояться. Торопились. Им надо было торопиться, чтобы не позволить вернуться великим идеалам святой Руси.
Мы часто говорим о предреволюционном оскудении веры, о том, как ни во что не верящие мужички разрушали храмы. Это было, но было не только это. Давайте вспомним о том, как наши мужички созидали храмы как раз накануне революции. История строительства Казанского храма Никольска очень трогательна во всех своих незначительных деталях.
***
Настоятель никольского Сретенского собора протоиерей Александр Замараев в 1890 году сообщил землякам о решении построить в Никольске новую каменную церковь во имя Казанской иконы Божьей Матери «на средства исключительно добровольных пожертвований от прихожан». Строить решили без богатых благотворителей, только на народные копейки, потому и строили 15 лет.
Основание храму было положено 20 июля 1891 года. Уже через три месяца состоялось освящение святых престолов, их было в новой церкви три. При этом Никольское церковно-приходское попечительство обратилось к местным торговцам с «нижайшей просьбой» закрыть в день освящения престолов «все торговые, промышленные заведения». Этот день они понимали, как всенародный праздник, от которого ничто не должно отвлекать, и который ничто не должно испортить.
Сбор средств на строительство проходил через кружечный сбор в Сретенском соборе и на рынке, по подписке ‚ через рассылку частных писем купцам. Организатором работ стало церковно-приходское попечительство, куда избирались самые уважаемые люди, известные своей порядочностью, деловитостью и крепкой верой.
Строительством руководил младший архитектор Вологодского губернского правления П. А. Федоров. Он лично следил за работами, вникая во все детали, например, чтобы воду для раствора брали только проточную, из реки. Неукоснительное соблюдение всех технологий принесло свои плоды – здание хорошо сохранилось до наших дней.
Каждый рабочий день на строительстве предваряла молитва, каждому новому виду работ предшествовал молебен. Работы шли хорошо, к 24 августа 1891 года закончили фундамент, но к 1893 году средства истощились. Отец Александр Замараев вновь обратился к землякам: «B нашем благом и святом предприятии одна теперь надежда на милостивых благотворителей вне нашего соборного прихода…»
Крупных благотворителей, судя по всему, так и не появилось, но и доныне известны имена сотни жертвователей, дававших, кто сколько мог – никольских крестьян, мещан, купцов. Большинство жертвователей, впрочем, пожелали остаться безвестными. Деньги на строительство храма стекались в конечном итоге не малые, только в 1892 году было израсходовано 1174 рубля (Корова стоила тогда 6 рублей).
Строительство храма вела артель нижегородского крестьянина Ивана Строева. При заключении договора Строева обязали представить ручательство от крестьянской общины его родной деревни в том, что его знают, как мастера своего дела, который работает на совесть.
Кирпич для стройки делали из местных глин очень хорошего качества. Тогда крестьяне Никольского уезда имели небольшие частные кирпичные производства, некоторые из них жертвовали на строительство храма по несколько десятков тысяч кирпичей.
Известь на стройку возили крестьяне Аргуновской волости Андрей и Макар Шиловы. Каменный пол в храме настилал вятич Александр Шемякин. Крышу окрасил великоустюгский мещанин Илья Буровкин. Деревянный иконостас выполнил резных дел мастер Михаил Дмитриев. Одежду престола сделал крестьянин Кологривского уезда Дмитрий Воронцов.
Кажется очень важным назвать их имена даже не для того, чтобы они обязательно вошли в историю, а для того, чтобы мы сейчас могли почувствовать сколько конкретных реальных людей вложили в строительство храма свой труд и свою душу, чтобы мы ощутили – безликих «народных масс» не существует, народ состоит из людей с именами.
Постепенно строительство храма двигалось к завершению, в 1998 году был объявлен особый сбор на позолоту шара на крест колокольни. В начале века стали собирать средства на написание икон. Иконостас заказали в Москве в 1904 году иконописной артели И.М. Челякова. Иконостас был полностью готов к марту 1906 года, а Богослужения в храме начались уже в 1905 году.
Этот храм – произведение народной души. В его создании приняло участие огромное количество людей, и ни один из этих людей не мог принимать участия в осквернении и разрушении храмов, которое вскоре последовало.
Казанский храм. Возрождение.
O страданиях русских храмов в ХХ веке можно говорить так же, как и о страданиях русских людей. У каждого своя судьба, у каждого своё «хождение по мукам». Казанский храм был закрыт так же, как и подавляющее большинство русских храмов, но вот уже в 1956 году священник Иоанн Воронин начал хлопотать об открытии Казанского храма. Кажется, отец Иоанн был очень смелым и решительным человеком, если в годы хрущевских гонений, когда православные не знали, как сохранить за собой немногие оставшиеся действующее храмы, он решал начать обратный процесс и попросил вернуть верующим храм. Тогда все прекрасно понимали, что некоторое послабление, которое Церковь получила в последнее десятилетие сталинского периода, закончилось и борьба с православием возобновилась, иными средствами, но с той же непримиримостью. Что же позволило отцу Иоанну предпринять эту попытку, входящую в столь явное противоречие с «центральной линей партии»? Вне всякого сомнения – народная поддержка. Батюшка знал, что его поддерживает большое количество земляков, в душах которых веру не удалось убить. «Сильны мы мнением народным».
Разумеется, эта просьба в те годы не могла быть удовлетворена, и всё-таки в реакции власти чувствовалось слабость. Ни кто отцу Иоанну в лицо не рассмеялся и от просьбы его отнюдь не отмахнулись. Могли ведь просто наложить резолюцию «отказать», а могли и того проще – порвать заявление. Жаловаться на подобные действия в те годы было бы не кому. Власть обязательно так и поступила бы, если бы чувствовала, что за её спиной стоит народ, но власть хорошо чувствовала обратное – народ в этой ситуации не на её стороне. И советские чиновники начинают изворачиваться, придумывать искусственные поводы для отказа. Они спешно стали решать вопрос, чем занять здание храма, пустующее уже 17 лет. Ни одному из местных предприятий его не удалось навязать. Огромное здание в хорошем состоянии, годное, как минимум, – для использования под склад, ни один руководитель не захотел взять бесплатно. Тогда решили организовать в храме мельницу, так же ни кому не нужную – молоть было нечего.
История эта продолжилась весной 1989 года, во время очередного «послабления» по отношению к Церкви. Верующие из деревни Кожаево обратились к местной власти с просьбой зарегистрировать православную общину и передать ей Казанский храм. Общину зарегистрировали, но с передачей храма сразу же возникли проблемы. Лукавые коммунисты – перестройщики одной рукой разрешали, не забывая другой рукой вставлять палки в колеса. Православным пытались навязать вместо Казанского храма Никольска старую Георгиевскую церковь возле деревни Иваново, вдали от дороги. Слишком уж большим и заметным был Казанский храм, такого явного для всех возрождения православия советская власть пыталась избежать. И всё-таки длительные хлопоты привели к тому, что 26 января 1990 года общине был передан именно Казанский храм – равно через сто лет после начала его постройки.
Ещё осенью 1989 года в Никольск приехал иеромонах Ефрем (Виноградов), назначенный настоятелем общины. Отец Ефрем – яркая и весьма примечательная личность. Коренной москвич с дипломами МГПИ и МГУ, позднее он закончил Московскую духовную семинарию и решил служить Богу в русской глубинке, там, где более всего нужны были тогда священники. Условия службы были здесь очень непривычны для столичного жителя. Поначалу не только служить, но и жить было негде. Сняли избу в Кожаево, в ней молебстовали, здесь и обитали. Тем временем общине предали Казанский храм, где сразу же начались восстановительные работы. Богослужения в Казанском храме возобновились осенью 1990 года.
Позднее отец Ефрем вспоминал, что чувствовал себя в Никольске востребованным, очень привязался к людям и даже мысли не имел покидать здешние края, поэтому, когда архиецископ Михаил сообщил ему о назначении наместником возрождаемого Спасо-Прилуцкого монастыря, это вызвало в его душе протест. Архиерейской воле пришлось подчиниться, отец Ефрем уехал в Вологду, а в истории Казанского храма Никольска открылась новая страница.
Отец Сергий Колчеев
C. Ю. Колчеев приехал в Никольск вместе с иеромонахом Ефремом в качестве друга и помощника. Он, так же коренной москвич, выпускник престижного ВГИКа, работал на «Мосфильме» художником-постановщиком. Потом поступил в МГУ на факультет журналистики, готовился к работе на зарубежном радиовещании, что так же было по тем временам весьма престижно. В детстве он вместе с отцом, офицером, долго жил под Берлином, в Потсдаме, и довольно чисто говорил по-немецки. Карьера перед ним открывалась самая блестящая, и вдруг он неожиданно ушёл с пятого курса. Он рассказывал, что его испугала грядущая необходимость ежедневно и неутомимо врать. Сергей Юрьевич оставил тот глянцевый столичный мир, куда и доныне многие рвутся, и уехал в глухомань, откуда и доныне многие пытаются сбежать.
Судьбы русской интеллигенции удивительны. Именно наша интеллигенция – главный виновник революции п разрушения храмов. Умники, воодушевленные либеральными идеями, устраивали «хождения в народ», якобы для того, чтобы «просвещать темные крестьянские массы», на самом же деле они, сколько могли, убивали душу народа, разрушали православные основы русской жизни. И вот начался обратный процесс: блестящие столичные интеллектуалы поехали в сельскую глубинку для того, чтобы восстанавливать храмы и просвещать народ светом православия.
Отец Сергия вспоминал: «Я не собирался принимать священный сан, хотел быть иконописцем. Но владыка позвал меня и сказал, что вопрос о моем рукоположении решен, а иконы я и, будучи священником, смогу писать».
Для творческого человека почти невыносимо делать не то, что он считает нужным, а тo, что от него требуют, но он смирил себя и стал священником, можно сказать, за послушание. И возрождение Никольского храма Казанской Божьей Матери теперь навсегда останется связанным с именем протоиерея Сергия Колчеева.
***
Приехав в Никольск в 1993 году, я решил встретиться с местным священником, пришел к нему вечером, но его не было дома, мне предложили подождать. Отец Сергий появился уже около 9 часов, я извинился за поздний визит, а он сказал:
– Хорошо, что вы пришли поздно, днем совершенно нет времени.
– А говорят, что сельские священники по сравнению с городскими не так уж сильно загружены.
B ответ он просто улыбнулся. Труды по реставрации Казанского храма и труды по воцерковлению никольчан – не единственные, легшие на его плечи. Он совершает Богослужение в селе Дунилово, где 12 июля 1993 года совершена первая за 60 лет Божественная Литургия, служит в Аргунове, где так же создана православная община и реставрируется храм. Ездит в Кич.-Городок служить в храме Александра Невского, единственном на весь район, а священника в районе тогда не было ни одного. Постоянно ходит по людям – причащает, исповедует, соборует, крестит. А есть ещё воскресная школа, где постоянно проходят занятия.
– Хорошо, что здесь много работы и времени на всевозможные споры и диспуты не остается, – говорит о. Сергий. – Работа для души спасительнее, чем диспуты. Священник должен постоянно проповедопать и исповедовать, меньше думать o себе. В городе слишком много собственного «я», здесь же оно растворяется в непрестанных делах.
– Вам, москвичу, не тяжело жить на селе?
– Конечно, вживаться было нелегко, это ведь совершенно другой мир по сравнению с тем, в котором я вырос. Сначала у меня было впечатление, что вернулся на 20 лет назад, настолько иные в здешних краях отношения между людьми. В любую деревню заходишь, как к родным. На многих дверях замков нет. И в Никольске – идешь по улице – все предлагают зайти. На весь Никольск – несколько десятков фамилий, люди живут, как родственники, народ здесь удивительный, в большинстве своём сохранивший прежние основы жизни.
Да, ему было чему поучиться у никольчан, им тоже было чему у него поучиться. A для меня встреча с отцом Сергием стала настоящим событием, одной из тех удивительных встреч, каких у любого человека за всю жизнь наберется лишь несколько. Тогда мы просидели с ним в здании воскресной школы до полуночи, довольно быстро задав все стандартные журналистские вопросы, я перешёл к вопросам личным. Моё воцерковление тогда лишь начиналось, многое в православии было непонятным, во всем хотелось разобраться. Неофитские вопросы всегда очень глупые, отец Сергий отвечал на них не просто с большим терпением, но с удивительной внутренней заинтересованностью, как если бы я спрашивал о самом важном в его жизни, да так ведь и было. И перед ним сидел уже не журналист, а просто человек, жаждущий слова истины. И он до крайности изможденный тяжелым рабочим днем, с радостью подарил мне несколько часов своей ночи. A мне казалось тогда, что передо мной открылись невероятные глубины мудрости, о существовании которых я даже не подозревал. Да ведь мне это и не казалось. Это была неисчерпаемая глубина православия, к которой позволили мне прикоснуться его спокойные, доброжелательные слова. Я понимал, что передо мной человек, по сравнению с которым я вообще ничего не понимаю, а он говорил со мной совершенно на равных. Тогда за несколько часов в своём воцерковлении я прошёл больший путь, чем за предыдущие несколько лет. Вот таким и было служение отца Сергия.
