Сергей Викторович Паршуткин
Снега моей души
IV
Первым, как всегда, собрал рюкзак Сергей. Немного посидел, наблюдая, как я укладываю вещи, и встал.
– Вас ждать – себя не любить! Я тут пройдусь до конца улицы, поснимаю туман и поселок, а вы догоняйте – у реки жду! – с этими словами он бодро зашагал по улице в конец поселка к реке.
Я, естественно, заторопился и быстро собрал свой рюкзак. Володя собирался в доме.
Я не люблю подгонять товарищей на маршруте, да и выходить, если честно, не спешил – настроение было так себе, не ходовое. Очень хотелось спать. Да и костер надо было как-то затушить.
Решил завалить его кусками железок с помойки. И, натаскав несколько листов ржавья, сел у догорающего огня. Володя совсем не торопился.
Солнце уже почти оторвалось от горы и хорошо грело. Я прислонился к рюкзаку и закрыл глаза. Мысли сами собой вернулись к прошедшей ночи… И не заметил, как задремал.
Мне приснился сон, что будто бы я стою в совершенно пустой комнате. И кто-то меня зовет по имени. Тихо-тихо так зовет. Я мучительно прислушиваюсь, прислушиваюсь….
И просыпаюсь!
На крыльце дома стоял Владимир и молча смотрел на меня. Его вид меня испугал. У него было белое лицо. Совершенно белое лицо – я не думал, что это так страшно. Лицо молча смотрело на меня и показывало рукой в сторону двери. И тут я заметил, что он держит, нет, – судорожно сжимает в другой руке ружьё…
– Иди, там посмотри… – еле шевелились его губы.
– Что, Вов?! Кто там??!! – я шептал, и уже умирал от страха.
– Погреб… Погреб…
И тогда, собрав остатки мужества…
Не было никаких остатков мужества. Были какие–то рваные куски действительности вперемешку с ощущением нереальности происходящего, с диким ужасом осознания, что это происходит со мной, что надо что–то сделать, что сейчас что–то случится невозможное…
Я вошел в дом. Как в воду холодную вошел – замерло всё внутри.
Помню боль в руках – так сильно я сжимал в них ружье…
Помню звон в ушах – тишина опять затопила всё…
Помню хрипы. Хрипы нашего с Вовкой дыхания…
То, что я увидел в комнате…
Колесо-звездочка своими острыми углами сняла целую стружку краски с досок крышки погреба, съехав по ней.
Крышка погреба ночью поднималась.
Странно, но мы не выскочили из дома с воплями, а тихо вышли. Молча, закрыли дверь, при этом она как-то легко закрылась. Неестественно легко.
Забросили на плечи рюкзаки и, неосознанно стараясь не шуметь, пошли по мокрой траве улицы по следам Сергея. Уходили от дома, неся на плечах ощущение тяжести недоброго взгляда, боясь оглянуться и борясь с желанием заорать от ужаса и кинуться сломя голову прочь…
Сергей ждал нас на небольшом пригорке за мелкой протокой реки. Он даже костерок разжег, спасаясь от комаров.
Мы молча подошли к нему и, скинув рюкзаки, обернулись в сторону поселка.
Туман уже рассеялся окончательно. Улица открылась почти вся, дома были как на ладони, кроме нашего – его загораживали деревья. Дальняя горка еще частично укрывалась клочками тумана. Туман там был какой-то тонкий и разноцветный…
Володя долго смотрел в сторону горки, потом полез в рюкзак и, достав бинокль, приложил его к глазам.
Смотрел он долго и все время в одну стороны – на горку. Потом молча передал бинокль мне, кивнув головой в ту сторону.
На склоне горки, ближе к поселку, притулилось маленькое, все в разноцветно-облезших и разнокалиберных надгробьях, кладбище.
Туда улетела птица.
V
До перевала мы шли семь дней.
Не повезло нам с погодой – дожди и туманы стали нашими постоянными спутниками. Утро будило нас шелестом капель по тенту палатки, день пеленал наше движение в сети мелкого дождя, вечер накрывал влажными туманами, ночь шептала моросью. А утро снова будило нас шелестом капель… И так день за днем, день за днем…
Река вздулась. Зажатая в тесном ущелье, она затопила все косы грязной водой и буквально «выжала» нас на каменистые, обрывистые склоны окружающих её гор.
Обросшие черным мхом камни этих склонов.... Страшное препятствие. Их грани острые, как ножи – ни опереться, ни ухватиться. Страх не упасть на эти лезвия заставляет рыскать взглядом в поисках точки опоры. Но правильно поставить ногу мешает кедровый стланик. Он закрывает своей влажной и колкой лохматостью вид впереди… Боже сохрани встать на его тонкие, причудливо изогнутые и мокрые ветви – падение будет последним.
Причудливый узор ветвей, как паутина, покрывает все склоны, и нет даже намека на тропу. Животные здесь не ходят – смертельно опасно. Поняли это и мы.
На третий день, измученные до изнеможения, принимаем решение: вверх! Надо подниматься наверх, на хребет, на самые скалы. Подниматься, уходить от реки, уходить из этого каменного черно–зеленого ада!
Этот подъем был очень тяжелым. Мы не устали – мы шли почти мертвыми от усталости. Шли… Мы ползли, подтягиваясь среди камней и веток на руках. Мы рычали от боли и бешенства, когда колени натыкались на ножи камней, притаившихся подо мхом. Мы злобно матерились, когда ноги соскальзывали по пленке мокрого мха–ягеля, и ветви стланика с размаха хлестали по нашим лицам. Мы шипели от бессилия, когда кроны корявых, гнилых зарослей ольхи выливали на нас ведра ледяной воды. Мы судорожно хватались за ветки стланика, отбрасываемые весом рюкзака назад, в пропасть. Мы стояли мокрые среди этих камней, зарослей, переводя и успокаивая дыхание и сердце, набираясь сил… И снова шли, подтягивались, ползли…
Четырнадцать часов прошло с того момента, как мы повернули на подъем….
И мы поднялись! Хребет изогнулся острой кромкой скал – нашему взору открылась долина реки. Гадкая, невыносимо гадкая, там, внизу… Но отсюда сверху она была прекрасна! Мы стояли счастливые и умиротворенные. Снисходительные, как боги. Мокрые, измотанные такие боги… Боги улыбались.
К концу седьмого дня от поселка мы вышли к одинокому чуму. Там жил эвен-охотник Анатолий. Давно одинокий, не имеющий своих оленей, он занимался свободной охотой. Летом помогал оленеводам из Оймякона отгонять небольшие стада на колымскую трассу для продажи мяса, а зиму коротал в избушке под перевалом на реку Юдому. Крепенький такой мужик, толковый.
В тот вечер мы долго сидели у него в чуме у костерка. Можно было и на улице, но дождь опять пел свою песню. Разговор был на разные темы. Вопросы он задавал всякие–разные, но слушал как-то невнимательно. Это уже потом я понял, в чем тут дело. Анатолий торопился много узнать и услышать – долго не видел людей. Печать одиночества лежала на всем. Дикий беспорядок в чуме на самом деле оказался строгим порядком. Анатолий знал, где и что лежит. Было поразительно видеть, как он, из, казалось бы, кучи хлама, ловко достает спички или иную мелочь.
Разговор плавно перешел на наш маршрут. Мы рассказали ему о том, откуда мы, как ехали, как приехали в поселок, как искали место ночевки, как…
И тут Анатолий очень удивился. Или это был испуг? Он даже отпрянул от меня, когда я начал говорить о крыльце дома.
– Вы заходили в дома? – почти прошептал он.
– Да. Ночевали там в одном… А что? Что такое? – забеспокоился я.
– Вас что, так шофер высадил и уехал? И ничего не говорил? – снова вопрос.
– Да нет же, уехал и всё! – я почувствовал, как морозец опять течет по моей спине.
– Страшно что-нибудь было? – Анатолий в упор смотрел на меня.
– Ну, не страшно, а как-то жутковато там было… – я уже всерьез стал бояться.
– Мы там не ходим. Стада мимо гоним, мимо поселка не едем – перевалом идем! – Анатолий потянулся за сигаретой – А вы ничего не видели, вам и лучше.
– А что мы должны были видеть? – голос Володи буквально звенел.
– Ну, не видели, да и не видели… – он замолчал.
VI
Утром Анатолий вызвался проводить нас по тропе до перевального озера, мол, там стадо большое стоит и ему надо к бригадиру оленеводов. Погостить, мол, давно не видел. Это было неожиданно и очень кстати, так как существенно ускорялось наше движение.
Вышли мы рано и шли в хорошем темпе. И уже к обеду вдали появилось озеро.
На берегу стояли чумы и палатки, горел костер. Около костра сидели люди. Нам навстречу выскочили собаки, а вслед им из палаток высыпали ребятишки, дети оленеводов.
Мы вошли в лагерь. Нас обступили оленеводы, многие улыбались, похлопывали по плечам, здоровались.
Мы скинули рюкзаки, моих друзей уже тянули в большую палатку – приглашали кушать.
Анатолий присел к костру и о чем–то негромко разговаривал с бригадиром оленеводов. Прислушиваться было бесполезно, да и неловко, – разговор был тихий и шел на эвенском языке.
Но моих знаний эвенского языка вполне хватило, чтобы напрячься, услышав обрывки фраз: «….эрупчукэ-кун бикит…, илтэс бучэ… мудавсипты илтэмнэк нэнэрэн… тэгэ» (…очень плохой поселок…, пройти мимо мертвого,… последний он проехал… племя)
Я видимо неловко застыл, прислушиваясь к разговору, а повернувшись, поймал на себе внимательный взгляд бригадира. Нет, скорее взгляд был удивленно-напряженным. Медно–красное, в отблесках костра, лицо казалось каменным. Куда исчезла его улыбчивость? Что сказал ему Анатолий?
–Ты понимаешь наш язык? – спросил он.
Чтобы как-то сгладить возникшую неловкость я виновато улыбнулся и кивнул.
– Немного совсем.
– Тогда мы будем говорить только по-русски, прости, – сказал Анатолий и заулыбался.
Спросить его почему «эрупчукэ-кун бикит» и, причем здесь слово «мертвый», я не осмелился.
Вечер в стойбище оленеводов пролетел как один час. Мы снова рассказывали о наших планах, показывали снаряжение, фотоаппаратуру, карты. Нас угощали жареным, вареным, запеченным мясом, лепешками и чаем. Боже, какой был ароматный чай!
Уже утром, собираясь, мы обменялись адресами. Я обещал бригадиру, что вышлю ему карты района и фотографии, что мы делали вечером.
К нам подошел Анатолий.
– Серег, ты мне пришли фотографии тоже! – попросил он.
– Куда? На перевал?! – изумился я.
– Не, ты бригадиру в Томтор отправь, я там зимовать буду. – Анатолий неловко улыбнулся.
Я клятвенно пообещал.
После легкого завтрака наша группа начала движение. Тропа была хорошая, и мы уходили быстро. Нас не провожали.
Уже у границы леса я обернулся, прощаясь взглядом со стойбищем. Одинокая фигурка Анатолия еле виднелась на фоне огромного хребта. Он поднял руку в прощальном приветствии…
* * *
После Нового года я отправил в Томтор все, что обещал, и просил в письме Анатолия ответить. Анатолий написал маленькую, совсем крохотную записку с благодарностью. На следующее письмо, отправленное ему в конце марта, Анатолий не ответил. Важность переписки была невелика и я, почти забыв о ней, спокойно ждал.
Прошло лето. Уже в конце августа я снова написал ему.
И вот, в начале ноября пришло письмо из Томтора. Писал мальчишка – сын бригадира оленеводов.
Я привожу здесь часть этого письма:
«… но снега было тогда много. Толька не смог провести стадо через перевал. И дорогу завалило. Спустился к реке. Моего папку он отправил за солью и помощниками на базу. Сказал, что будет у ржавого балка ждать, корм для оленей там немного есть. Ты там со своими мужиками был – помнишь? Папка быстро обратно ехал. Но наледь на реке началась – в обход поехал. К балку через 5 дней приехали. Толька не стал их ждать – к трассе через поселок погнал стадо. Папка Тольку не догнал – потерял. Стадо нашли у поселка. Нет, за поселком. И там и там стадо было – разбежались олени. Толька совсем пропал. Все искали. Еще люди из бригады приехали искать. Пропал совсем – ни следа нет».
Поиски ни к чему не привели…
Анатолий бесследно исчез в районе поселка в середине марта 2012 года.
«…что тебе одному нельзя видеть.
Не ищи таких мест в одиночку.
С другом их иди.
Они есть, эти места.
Но если ты будешь там один…
Ты обнимешь смерть… – как говорили старые
люди, так я и повторяю. Отстань, пьяный я…»
Из разговора с Гришей Никифоровым, охотником.
Якутия, зимовье Акра, 1959 год.
Долина Ырчах
Гаврилыч и Виктор
В том году лето было очень жарким. Солнце палило так, что слабая якутская растительность не выдерживала: травы на открытых таёжных опушках стали жесткими и скрипели под ногами, как стекло, нежный, привыкший к обилию тени и влаги подлесок полёг, а многочисленные мари и болота высохли досуха. Хвоя лиственниц потеряла свой зеленый цвет и приобрела рыжеватый оттенок, а листва немногочисленных берёз и тополей – побурела, отчего тайга стала напоминать осеннюю. Всё это вызвало передвижение зверей и пернатых из заболоченных долин в предгорья, ближе к прохладе снегов и воде ледников.
Охотники поселка были недовольны. За скромной добычей им приходилось забираться всё дальше и дальше к предгорьям хребта, мучая коней длинными переходами через сухие, забитые мелким кочкарником мари. Теперь они уходили на охоту не на два–три дня, как раньше, а на неделю–другую, ведя в поводу второго коня, нагруженного продовольствием и припасами. Но жизнь диктовала, и люди мирились с непривычными условиями создавшегося бытия.
Виктор не считал себя добычливым, а тем более – профессиональным охотником. Он появился в посёлке недавно – приехал работать на золотодобывающей шахте инженером-маркшейдером. Его родиной была Тула, но никак не Якутия. Отсюда и этот детский восторг от всего им увиденного и услышанного в этих местах. А люди, уходящие в таинственные таёжные дали, были для него сродни небожителям. И поэтому, его переполняла гордость оттого, что такой человек, как Гаврилыч – загадочный таёжный отшельник, гроза медведей-шатунов и волчьих стай, взял над ним шефство.
Этот человек вызывал к себе уважение уже одним своим видом. Открытый, мощный лоб, над которым нависла копна серебряных волос. Острый, с прищуром, взгляд серых глаз. Хищный, как у коршуна, нос, под которым всегда плотно сжатые, сухие губы. И шрам. Глубокий шрам, наискось пересекающий правую половину лица – от уха до уголка рта. Из-за этого улыбка Гаврилыча получалась кривой, как бы пренебрежительной. Голос его звучал глухо, слегка надтреснуто. На все расспросы о происхождении шрама он либо отмалчивался, либо неловко отшучивался. А когда особо назойливый собеседник начинал донимать, то его внимательный взгляд исподлобья останавливал говоруна на полуслове и отбивал всяческую охоту вообще продолжать разговор. Поговаривали, что Гаврилыч в молодости водил дружбу с нечистой силой, и что шрам на его лице – оплата за это. Виктору, который поначалу тоже полез с расспросами, он коротко ответил:
–На болоте, понимаешь, поторопился. Ошибся, значит. Бывает…
И как-то нехорошо улыбнулся. Больше они к этой теме не возвращались.
В тот день Гаврилыч зашёл к Виктору домой уже под вечер. Неловко потоптался на веранде, наблюдая, как молодые купали малыша. В ответ на вопросительные взгляды, кивком головы показал на двор.
– Поговорить бы, э-э-э. По делу.
Наскоро вытерев руки, Виктор вышел вслед за ним.
–Завтра собираюсь за Гору. Надолго. Пойдёшь?
От невозможности, почти фантастичности сделанного предложения, Виктор задохнулся. За Гору?! Надолго?! С Гаврилычем?!
Он судорожно сглотнул и хрипло выдохнул:
–Да я сейчас, я мигом!…
Хмыкнув, Гаврилыч повернулся и пошёл к воротам. И уже закрывая калитку, проронил:
–Да не сейчас – по утряне. И выспись – дорога плохая будет. Совсем плохая. Через Ырчах придётся идти…
Вернувшись на веранду, где жена кормила спеленатого малыша, Виктор сел и невидяще уставился в окно.
Кажется, завтра сбудется его давняя и тайная мечта. Никто из охотников не заходил так далеко – за Гору.
«Горой» в поселке называли гигантский горный массив, который виднелся за рекой, на горизонте. Его двуглавая вершина всегда была покрыта снегом. А сам массив, подковой охватывая речную долину, как бы нависал над нею. За Горой, по рассказам старожилов, располагались совершенно неизведанные и сказочные места. Зверья в долинах, птиц на болотах, рыбы в реках – видимо-невидимо. Да и золотишка, а то и чего другого, – полным-полно… Но дорога туда… Хаживали, говорят. Их провожали и ждали. Но никто не хвастался, вернувшись. Именно оттуда, из-за Горы, приполз Гаврилыч. Приполз с разорванным до костей черепа лицом. Так поговаривали в посёлке.
«Что он ещё сказал? Какое-то название он произнёс. Какое? Фучах? Чучах? Урчах? Э, черт якутский, язык сломаешь! И спросить-то сейчас не у кого. Ладно, завтра всё расскажет по дороге», – Виктор улыбнулся и стал собираться в дорогу.