Олег Теплоухов
Ирюм
Мирон в ответ лишь хлопал глазами, блестящими на худом, побелевшем лице.
– Ну, чего молчишь-то? – старик снова ухватился за плечо Мирона. – Меня Ермилом звать. Девку мою, я уж назвал, Аськой кличут. А ты кто будешь?
– Бабка Мироном звала, пока не померла. Ирюмский я.
– Ишь ты, – присвистнул инок, – Далече забрался. Это тебя на Ирюме что ли так обработали? Я разумел, что там народ мирный живет – на работу заядлый, а не на душегубство.
– Это верно, народ у нас добрый, христианский. Да вот я, отче, душегуб и есть.
– Душегуб значит? – через паузу спросил старик, – Видать, на то тебя Господь и сохранил, чтоб ты грех свой делом искупил.
– А всякий ли грех искупить можно, отче?
– Ну, знать, за душегубство на том свете крепко спрашивают, да Бог милостив. Как в народе говорят: стой за правду горой и Господь будет с тобой.
– Только где она – правда-то? Я думал, что нашел её, да нашел лишь грех.
– Правда не пряник – на базаре не купишь. Ее поискать да выстрадать надо. Все мы как слепые овцы посреди волков. Надо к Богу прислушиваться – он не бросит. Знать, тебя вот не бросил.
Возбуждённый Мирон поднялся на локти и хотел было возразить Ермилу, но тот только лишь своим ясным взглядом успокоил его и вернул на постель.
– Экой ты горячий! Не мудрено, что железом в ребро получил. Полежи пока, наберись сил. Знать, времени у тебя полно – вся жизнь впереди.
С этими словами старик вышел из горницы, оставил дверь раскрытой. С улицу потянуло осенью, свежестью и жизнью. Мирон вновь ощущал себя слабым и опустошенным.
– Аська, – раздался вдалеке голос Ермила, – Проснулся наш гостенек! Снеси ему воды. Да с колодца набери – студеной!
Через неделю Мирон встал на ноги. Тем утром он вдруг окончательно понял, что здоров. Укутавшись в колючее шерстяное одеяло, он осторожно спустил ноги на пол. Мышцы с непривычки плохо слушались его команды, руки дрожали, а голова шла кругом. Мирон почувствовал ступнями холодный шершавый пол и резко поднялся, словно выныривая из глубины многодневной болезни. Опираясь на стену, он неспешно добрел до двери и с трудом распахнул ее.
Долгое время Мирон ничего не мог разглядеть. Теплота солнечных лучшей, свежесть осеннего воздуха, легкость утреннего ветерка, пение птиц – жизнь обрушилась на Мирона всей своей самодостаточной полнотой. Лес был пуст. Листья белолицых березок подрумянились и приветливо красовались перед Мироном, демонстрируя незнакомцу свою красоту. Стройные, голые до самых макушек ели столбами возвышались над лесом.
Оказывается, Мирон все это время провел в крохотной избушке, почерневшей и вросшей в землю от старости. На односкатной крыше строения выросла полынь и крапива, потускневшая и обмякшая от недавних заморозков. Вокруг избушки были натыканы колья с сучками, на которых, как переспелые плоды висели горшки, кружки, берестяные короба, корыта и какие-то еще неведомые для глаза Мирона приспособления. По меркам Ирюма такая хибарка сошла бы за хлев, а у доброго хозяина – за конуру. Мирон с благодарность обошел избушку, ощупывая ее изъеденные жуком бревна.
Чуть поодаль, на невысоком холме было раскопано поле, черневшее ровными бороздами – старик Ермил уже собрал урожай. На вершине холма плотными кустами росла конопля. Мирон не услышал ни одного звука, обычного для человеческого жилья – здесь не было ни собак, ни кур, ни кошек, здесь не было людей. Рядом с кучей реповой и свекольной ботвы валялась заостренная палка, похожая на простецкую острогу; топор, сбитый почти до черенка; лыжи, подбитые мехом; куклы с аккуратно заплетенными косами и угольными глазами. Между двух сосен вырос амбар, поставленный на высокие ножки для защиты от любопытного лесного зверя. Крышу амбара застлали лапником, аккуратно уложенным в нахлест и прибитым дождями. Другого жилища Мирон не нашел.
Холм огибала тропинка, уходящая в жидкий молодой березняк, годами неспособный окрепнуть на болотистой почве. Мирон осторожно спускался по тропинке, покрепче перехватывая одеяло на груди. В низине запахло сыростью, босые ноги чавкали, утопая по щиколотку во мху. Вскоре тропинка снова поползла вверх. Мирон вывалился на небольшой островок, окруженный стеной невысокого кустарника, за которым на несколько верст тянулся однообразный пейзаж болота. В центре острова из-под камня бил родник серебристой воды. Ручеек струился, изворачивался на каменистой почве и уходил куда-то в кусты, бестолку питая бездонное чрево болота. Рядом с родником, словно продолжение камня, росла исполинская сосна, свободно раскинувшая бугористые ветви. Из толстого ствола сосны на Мирона смотрели иконы, вставленные неведомо кем и когда. С годами кора затянулась, образовав естественный киот, крепко державший образа. Такого иконостаса Мирону видеть не доводилось.
Молитва выходила из Мирона со слезами, выворачивая душу и воспоминания наизнанку. Все, что он старался не вспоминать, коротая долгие бессонные ночи в темной горнице, вдруг вывались на него разом: смерть бабки, убийство Мирона, собрание в моленной, гарь, пустые глаза Малаши и звериное ржание коня на пепелище.
Успокоившись, Мирон заметил, что лежит посередине плоского камня, размером с купеческую избу. На вершине камня блестело углубление, чуть заполненной водой.
– Мы с Аськой верим, что енто след Богородицы, – раздался поблизости голос Ермила, – Видать, приходит матушка к нам иногда, не забывает грешных. – Пойдем, – старик поманил за собой Мирона, опираясь на длинный посох. Аська, понурив голову, суетилась у его ног. – Покажу тебе могилу старца Авраамия.
Дни складывались в недели, недели превращались в месяцы. Жизнь на Авраамиевом острове текла размеренно, довольная своим цельным, замкнутым миром. Мирон постепенно набирался сил, явственно ощущая в себе какую-то перемену. Раньше он никогда так на долго не покидал родную деревню. Вернется ли он когда-нибудь домой? И где теперь его дом? Кто знает.
Первый несмелый осенний снег припорошил деревья, которые теперь сливались с зеленоватой белизной таежного мха. Старик Ермил служил воскресную службу. В строгий, но легкий знаменный распев вплетались размеренный шум ветра, шелест сбросившей листву березы, звонкая перекличка птиц. Литургия словно сливалась с природой – храмом, созданным самим Богом. Такой службы на Ирюме Мирон не стоял. Тонкий, переливающийся родниковой водой, голосок Анисьи опирался на твердый, размашистый распев Ермила. В такие минуты Мирону казалось, что он не далеко отстоит от лицезрения царствия Божия на земле. Иконы, умиляясь, смотрели на молящихся со своей величавой сосны. Остров жил, пока его не покидали люди.
После окончания продолжительной службы Ермил устало приземлился на камень – Мирон только сейчас заметил, насколько монах был стар. Когда Аська ускакала в лес по своим никому неведомым делам, Мирон обратился к Ермилу.
– Отче, разве такой малушке место в лесу? Ей бы со сверстницами играть, а не с белками.
– Так-то оно так, да уж Господь тут сам распорядился, когда Аську ко мне пристроил. Батюшку ея в кандалах сморили в Невьянском заводе, а матушка слаба оказалась – вскоре и ея Бог призвал. А сиротку куда? Вот старухи богомольные Аську мне и привели еще по весеннему снегу. Я, знать, сперва всполошился – как с дитём-то управиться старику? А нонче без нея уже и дня не протяну. Все хозяйство в свои рученьки прибрала. Знамо говорят – раскол бабами держится.
– Голос у нее – чисто ангел поёт, – признался Мирон, – Я такого отродясь не слыхал.
– Еще б слыхал, темнота! Поди все года свои на Ирюме просидел? То-то и оно. – приободрился Ермил, – А я до свово накрытия, где только не бывал. И на Выге стариков знаю, и на Керженце, и в Алтайские скиты хаживал. Ты только подумай, какой Господь наш великий строитель. Столько всего создал – в век не объять. Я так разумею – это для нас, ревнителей истинной веры и создано, чтобы мы могли от Антихристова войска укрытися.
Мирон молча согласился с мыслями старика.
– Ну а ты чем похвастаешь, – усмехнулся Ермил, – Небось не только ножа ребром искать умеешь?
– Читать-писать обучила бабка, – смутился Мирон, – чай не совсем уж темный. Книги священные мне оставила на сохранение – нет-нет да и загляну в них.
– Так и я сколь книг храню. Старец Авраамий тут свою библиотеку завещал схоронить. Только я к ней уж не притрагиваюсь – глаз-от не тот.
– Покажи, дед Ермил!
Столько священных книг разом Мирон не видывал никогда. Половина сочинений принадлежала руке неизвестных ему авторов – то были славные, Богом заостренные умы – думал Мирон. Он с жадностью голодной собаки набросился на книги, прерывая чтение только на службы, помощь по хозяйству да короткий сон. Каждая прочитанная книга причиняла Мирону немалую боль – в мире бвло столько людей на голову умнее его. Они лучше знали историю церкви, ближе понимали Бога, искусно владели пером. Теперь-то Мирон уж точно не притронется к своему сочинению – к чему позориться.
Если бы Господь раздел ум для всех поровну – рассуждал Мирон, сидя над книгами, – тогда и не случилось бы отпадения от истинной Церкви. Диавол не смог бы переманить на свою сторону не царя Алексея Михалыча, ни еретика-Никона. Огнепальный протопоп Аввакум, верная дщерь его Феодосья Прокопьевна, неломающийся епископ Павел Коломенский – всё это люди твердой веры и большого ума. Диавол глуп и повелевает глупыми. Разве пойти против Господа – это умно? Нет, Диавол глуп и царство его – глупость.
Книги дают знания, а знания суть благодать Божия, которую надо нести людям, как свет. Мирон с сожалением припомнил, что отец Симеон так ни разу и не сказал ни одной толковой проповеди на Ирюме и не написал ни строчки. От него скорее можно было добиться ценного совета по хозяйству, чем наставления в вере. Беглый священник даже не смог отговорить Мирона от гари! Так-то учат в никонианской церкви. Ну а что сделал сам Мирон? Разве он наставлял своих братьев во Христе? Нет, вместо этого он запирался в избушку на клюшку, где сидел над бабушкиными книгами в гордом одиночестве, как сыч. Ох уж эта гордыня – от неё весь грех.
Боль от осознания совершенных ошибок сжигала Мирона изнутри, заставляя грызть по ночам одеяло. Чтобы забыться, он снова усаживался за книгу, пытаясь разглядеть написанное при тусклом свете луны. Ермил с Аськой снова переехали в избу, а Мирон занял их место в амбаре. Здесь, в окружении орехов, дряблой морковки и сухарей он силился постичь мудрость священных книг. Мирон окунался в чтение с головой, но выныривая, явственно ощущал, как в душе его что-то обрывается, улетая в бездну. Это новое чувство оказалось совершенно незнакомым. Одно Мирон понял ясно – ему нужно вернуться на Ирюм.
Вернувшись, Мирон рассчитывал поставить свою жизнь по-новому. Жить надо не только во славу Божию, – размышлял он, – но и ради людей. Вместо того чтобы служить людям и через них Богу, Мирон поставил себя на место судии, на место самого Господа, и призвал народ за собой в огонь. Отныне ему оставалось только положить свою жизнь, трудясь во благо людей, во благо всего Ирюма. Эта истина пришла к Мирону неожиданно, обрушившись на него всей тяжестью своей очевидности. Теперь он рвал на себе волосы, проклиная былую глупость.
Мирона крепко потянуло на Ирюм – туда, где в черноте земли лежит его бабка и где он сам чуть не превратился в пепел. Каждая березка на Ирюме, каждый ручеек и муравейник были для него родными. Ирюм манил Мирона к себе, заполняя все его мысли без остатка, как лукавая красавица, разбередившая сердце молодого парня. Этот непроходимо скучный ирюмский пейзаж, где в день не сыщешь ни горки, ни полноводной реки, ни замшелого валуна, сейчас казался ему самым правильным, самым честным местом на свете. Мирон родился на земле, пропитанной потом многих поколений его предков. Здесь он должен служить Господу, здесь он станет самим собой.
Мудрый Ермил сходу заметил перемену в мыслях Мирона. Аська уже давно почивала на горячей печи; старик попивал пахучий травяной отвар из берестяной кружки; Мирон забежал в избу, чтобы перед сном поклониться монаху.
– Когда выходишь-то? – вдруг спросил Ермил.
– Не знаю, – растерялся Мирон, удивленный проницательностью старика.
– Шибко тоскливо?
– Уж мочи нет.
– Оно и видно. Ты, Мирошка, и иголку в стогу сена не утаишь – все на лице написано. Не отпускает тебя Ирюм – знать, там и пригодишься. Не всем же землю топтать, – Ермил задумчиво погладил седую бороду, – Утром соберу тебя в дорогу. Пустым уж не отправлю. Теперь ты наш, скитский. Смотри не возгордись – ирюмских за мирских не держи.
– Благодарствую, отец Ермил.
– Ага. Токмо я тебе далече не провожу. Аську одну не оставишь – надо засветло вернуться. Сам дойдешь – чай без ножа в ребре-то сподручней будет!
– Отче, а как на медведя в лесу не попасть?
– Поди ж ты! – рассмеялся старик, – Медведь на наши болота отродясь не хаживал!
Мирон улыбнулся, довольный, что старик, похоже, не держит на него зла. Теперь можно со спокойной душой возвращаться на Ирюм. Он уже собрался было выходить, но монах задержал его. Вместе они вышли из избы, осторожно затворив дверь.
Над Авраамиевым островом уже сгустилась ночь. Звезды дружно высыпали на небо, словно точно зная, что на них смотрят. Морозный воздух приятно щипал уши и с каждым вздохом холодил нутро. Мирон и Ермил неспешно обходили скромные скитские владения, пока старик не остановил Мирона своим спокойным, вкрадчивым взором.
– Сызнова жизнь начнешь. Смотри, Мирошка, второго шанса Господь никому не дает.
Мирон тяжело вздохнул и принялся что-то высматривать у себя под ногами.
– Вижу ты парень толковый, но шибко мудрствующий. Поменьше думай да побольше делай. Так и угодишь Господу. А того, что по дому тоскуешь, не стыдись. Большое сердце – оно к малому тянется. И на Ирюме сподручно Отцу небесному послужить. – Монах взял Мирона за руку и заглянул ему прямо в душу. – Одного у тебя прошу: сердце свое не ожесточай – оно того не сдюжит. Спасай наперво себя, и около тебя спасутся тысячи. Не послушаешь старика – сгубишь себя и тех, кто тебя любит.
Мирон вопросительно взглянул на Ермила.
– Так-так, – закивал тот в ответ, – Тебя на Ирюме любят, хоть ты того и не видишь. Вот и мы с Аськой тебя полюбили.
Анька Маслова, молодая стрелецкая вдовушка, перебирала сушеную клубнику, сидя у себя в горнице. Летом она засушила ягоды вместе с травой. Теперь Анька аккуратно доставала из корзины горсть сушеных ягод и продувала их, пересыпая из ладони в ладонь. Перемолотая в ловких бабьих руках трава превращалась в пыль, облачками разлетавшуюся по избе. Вдовица доканчивала уже вторую корзину. Ягода пойдет в скит – сиротке Аниське да отцу Ермилу на пирожки. Будет чем себя порадовать в глуши! – умилялась про себя Анька. В углу тесной горницы уже были свалены заготовленные мешки всякого добра: сушеных грибов, ржаной муки, сухарей, гороха, иван-чая – словом, всего, что не раздобудешь на болотах. Вдова бывала на Авраамиевом острове уже не раз – хаживала туда за благословением каждую зиму с тех пор, как схоронила мужа. Зимой, дождавшись, когда болото основательно промерзнет, Анька вставала на подбитые мехом лыжи и, словно язычница-остячка, смело выдвигалась в путь.
Дорогу на остров вдовице показал сам Ермил, который когда-то был под стражей у ее покойного муженька. Анька зазнакомилась со стариком, когда приносила мужу харчи. Монах, своим добрым нравом, скоро расположил к себе стрелецкую женку. Когда пьяный муж крепко бивал Аньку, она сразу же бежала к арестанту, понимавшему ее горькую бабью долю. Старик легко находил слова, способные утешить Аньку, и мало-помалу завоевывал ее доверие. Господь не послал несчастливому браку детей, а вскоре и прибрал к себе стрельца. В пьяном угаре тот чего-то не поделил с тюменским воеводой, за что и поплатился жизнью. Чем дело обернулось для воеводы, вдова так и не узнала – служивого сослали еще глубже в бескрайнюю Сибирь. Хоть оно и грех, но Анька недолго оплакивала мужа, скоро переключившись на новую заботу – она придумала вызволить Ермила из тюрьмы. Тюменские казематы – не Петропавловская крепость и даже не подвалы тобольской консистории. Пользуясь мужниными знакомствами и дав денег кому следует, вдовушка помогла монаху бежать. Ермил, горячо отблагодарив свою спасительницу, укрался на Бахметских болотах. Освоившись на святых для раскола местах, монах разыскал вдовушку. С тех пор Анька взяла на себя обязанность кормить скит.
Авраамиев остров никогда не был многолюдным скитом. Со временем, дорогу туда и вовсе почти забыли, чему Ермил, казалось, был только рад. Одна вдовица исправно посещала скит. Она взваливала на себя короба с запасами, прыгала в лыжи и отправлялась на болота. Чем могли помогали горные заводы Урала, кто-то помнил о ските и на Ирюме. Только двоедане – тоже люди. Как только гонения властей на раскол чуть утихали, блюстители старины тут же пускались в междоусобицы и склоки, выясняя, чья вера крепче. Тогда о ските забывали на годы. Противостояние господствующей церкви скрепляло раскол и давало ему силы. Теперь, когда в Сибирь пришел новый епископ, староверы должны были пробудиться от спячки. Как только Сильвестр сызнова взялся душить раскол, так на Бахметских болотах сразу началось оживление. Не только Мирон вспомнил о священном Авраамиевом острове – под твердой рукою нового епископа память освежилась у многих исповедников старой веры.
Так слухи о возрождении скита добрались и до Тобольска. На разоренье раскольничьего вертепа Сильвестр отправил уже проверенного в деле человека – капитана Ширванского полка Степана Уручева. Вразумлять и наставлять епископ никого не собирался – в скитах, по его разумению, обитали уже пропащие для света Христова души. Поэтому Федор был оставлен в Тобольске. Да и оплошность, допущенную на Ирюме, Сильвестр ему еще не простил.
Степан имел обширную сеть информаторов, построенную на совместных попойках: ни один сибирский кабак – от Верхотурья до Тары, не прошел мимо него. Спустя месяц поисков капитан вместе с отрядом своих самых горячих солдат очутился в Тюмени. Аньку Маслову он вычислил быстро – слишком уж много ниточек к ней вело: мужик ее охранял бежавшего расколоучителя, сама она почти не общалась с мирянами, а зимой вставала на лыжи и пропадала не знамо куда. Теперь довольный собою капитан, забросив ногу на ногу, потягивал вино из фляги и внимательно посматривал на вдовицу, по своему обыкновению перебирающую сушеные ягоды. Степан был уверен, что скоро разговорит Аньку – с бабами он справляться умел.