Олег Теплоухов
Ирюм
Сердце Мирона отчаянно встрепенулось в груди. Не поднимаясь с пола, он прыгнул в ноги косому и повалил его на жерди. Лучина выскочила из его рук, плавно опустившись на пучок соломы. Огонь угас было в полете, но от красного уголька острия щепы солома вспыхнула, испуская кудрявый белый дым. Через мгновение пламя перебросилось на смолье и бересту, извивающуюся от жара. Пространство сруба быстро заполнилось едким дымом. Ветер подул из щели в полу и устремился в окна, распаляя набирающее силу пламя. Изба стремительно превращалась в згорелый дом.
Косой и бледный метнулись в сторону от огня, пали на колени и торопливо зашептали молитвы. Малаша опустила голову на плечо старухи и, не мигая, смотрела в огонь, пожирающий иконы на стене. Мирон увидел, как малашины глаза из синих превратились в алые, отражаясь отблесками пламени. Дышать стало невозможно. Мирон приложил к носу рубаху и заметался по полу в поисках вырванной жерди. Отыскав, он ухватился за нее, обжигая ладони до костей. Стиснув зубы от невыносимой боли, Мирон вставил узкий конец жерди в зазор между скобой и дверной петлей. Затем он всем телом навалился на дерево. Скоба со скрипом подалась из стены. Мирон еще раз качнул жердь и с хрустом переломил её надвое.
Тут в левом боку Мирона вспыхнула боль: под его рукой на рукояти ножа висел косоглазый и пытался провернуть лезвие между ребер. Мирон отпрянул в сторону и с размаху ударил нападавшего в голову остатком горящей жерди. Нож выскользнул из его плоти, уступая место хлынувшей крови. Косой в беспамятстве распластался на полу.
Уже половина избы полыхала огнем. Бледный молча переводил взгляд с Мирона на своего спутника и обратно. Потом он поднялся на ноги, осенил себя широким крестным знамением и с криком бросился в огонь. Пламя вспыхнуло яркой вспышкой, поглощая мужика. Мирон с ужасом отвернулся, из последних сил запустил жердь под скобу и прыгнул на неё. Железо прощально лязгнуло и вылетело из стены. Мирон с трудом отшвырнул дверь в сторону: внутрь избы снаружи поползли языки пламени. Затем он сорвал с себя рубаху, накинул ее на голову Малаши и потащил девку к выходу. Малаша не сопротивлялась и не помогала, словно смерть в огне и спасение были для нее равным мучением. Мирон сделал глубокий вдох, закрыл глаза и прыгнул в огненные врата згорелого дома с Малашей на руках.
Почувствовав под ногами холодную траву, Мирон сразу устремился к ручью. Волосы его обгорели, кожа на лице и руках вздулась, рана в боку пузырилась кровью. Мирон аккуратно положил Малашу у кромки воды и сбросил с её головы рубаху. Лицо Малаши измазалось копотью, сквозь которую проглядывали мокрые от слез глаза. Мирон, не помня себя от возбуждения, принялся трясти вдовицу, требуя ответа на немой вопрос. Вместо ответа Малаша свернулась калачиком под трясущими ее руками Мирона и окунулась лицом в траву.
Мирон оставил Малашу, только когда вспомнил о бабке Енафье. Взлетев на берег, он оцепенел: языки пламени, облизывая избушку целиком, вздымались уже к самому небу. Какое-то время он соображал, в какой части стены находится лаз. Заметив, чернеющую посреди огня дыру, он ринулся к ней, но был отброшен назад извивающимися языками пламени. Тут же округу сотряс звонкий хруст, с каким ломают хребет: крыша згорелого дома обвалилась внутрь, выбросив в небо клубы черного дыма и засыпав округу белым пеплом. Через мгновение торцевая стена накренилась, потянув за собой соседнюю. Сруб таял на глазах Мирона, будто снежный ком, брошенный на раскаленные кирпичи.
Обвалившиеся внутрь сруба бревна торчали из него, словно ребра истлевшего трупа. Пламя, подпитываемое ветром, устрашающе свистело над берегом ручья, пытаясь дотянуться до тех, кто выскочил из его жадных объятий.
Мирон вернулся к Малаше и свалился на покрытую пепельным снегом траву, обхватив обожженную голову руками. Он уже никуда не спешил. Отяжелевшая вдова и израненный зачинщик гари молча лежали спинами друг к другу на берегу ручья, равнодушно уносившего на своих волнах отблески пылающего огня. Статный мерин, отвязавшийся от березы, в исступлении прыгал на пепелище, пытаясь отыскать хозяев.
Глава 5
Авраамиев остров на Бахметских болотах принял и укрыл от гонений властей не одно поколение беглых раскольников. Дорогу сюда проторил Авраамий Венгерский, дерзкий тобольский ученик протопопа Аввакума. Не найдя покоя на Ирюме, неутомимый старец бежал на Дальние Кармаки, куда дорогу знали только вечно голодные волки да лениво шатающиеся медведи. Здесь, на пустынных островах непроходимых болот возникли укромные кельи Авраамия и его верных последователей. Несмотря на легендарную неуловимость старца, однажды его вместе с братией все же выловил отряд стрельцов во главе с тюменским воеводой – под пытками не сдюжила беглая женка, носившая старцу еду.
Кельи братии тюменские мужики поломали и пожгли, древние иконы рассовали по мешкам вперемешку с раскольничьими книгами, коих насчиталось двадцать две штуки. Такой удачи в Тобольске и ждать не ждали. То ли от радости, то ли сдуру, но опального расколоучителя тобольские церковные иерархи не сохранили – старец сбежал из казематов и вновь осел на Ирюме, в своем старом скиту густых ильинских лесов. После кончины почтенного старца ирюмские двоедане перенесли его тело на Дальние Кармаки, исполняя предсмертную просьбу своего духовного наставника. К тому времени старец худо-бедно сумел восстановить утраченную библиотеку, которая вновь вернулась на прежнее место.
Так пустынные острова Бахметских болот на долгие годы стали пристанищем для беглых крестьян-раскольников, ищущих спасения да правды Божией. Среди узеньких тропок, назойливых комаров и мягкого мха Мирон надеялся найти покой для своей мятущейся души, крепко обожженной в пламени гари.
Бок Мирона горел, кости ныли, кожа на руках полопалась и стала облазить. Он упрямо пробивался сквозь бесконечные леса, изредка сменявшиеся дикими опушками, поросшими бурьяном. День ли, ночь ли – все одно. Разум Мирона уже оторвался от него за ненадобностью. Он оставил его, как непосильную ношу, там, на берегу студеного ручья, где обезумевший конь ломал копыта о головешки недогоревших бревен.
Мирон понимал, что ничего в его жизни уже не будет, как прежде. Казалось, кто-то неведомо властный схватил его за загривок и выдрал из земли с корнем, бросив погибать в одиночестве. Быть может в пламени гари обгорело не только тело Мирона, но и его душа.
Ноги Мирона все глубже утопали в густом влажном мху, манящим заплутавшего путника окунуться в его лукавые объятия. Силы уже давно покинули Мирона, но он продолжал выбрасывать ноги вперед и хвататься онемевшими руками за кривые ветви омертвевших на болоте берез. Он упал на колени, уткнувшись носом в парную жижу болота, только когда чавканье за его спиной стало невыносимо близким. Завалившись на бок, Мирон облокотился на полусгнивший остов некогда могучего дерева. Небо рассекла стая журавлей, тоскливо голосящих о своих тревогах. Летят журавли – значит, пришла осень, отстраненно подумал Мирон.
Болото блестело несозревшей клюквой, щедро рассыпанной на мху, словно исполинские слезинки неведомого болотного чудища. Вглядевшись пьяным взглядом в туманную даль, Мирон увидел смутные очертания лохматого чудища, монотонного покачивавшегося из стороны в сторону. Он вспомнил, как когда-то бабка рассказывала ему веселые сказки про глупого лесного мишку, готового ради меда и малины пожертвовать собственной шкурой.
В жизни медведь оказался пугающим: его длинная косматая шерсть комьями свисала с костлявых боков; кривые желтые зубы, испускающие тягучую слюну, торчали в разные стороны; черные пустые глаза смотрели на Мирона из глубины чуждого человеку мира. Медведь вплотную приблизился к Мирону, уткнувшись ледяным носом в его скомкавшиеся волосы. Мирон устало закрыл глаза и задержал дыхание, не в силах вдохнуть терпкий запах гнили, болота и смерти, исходящий из пасти зверя. Медведь обнюхал жертву с ног до головы, лизнул ее кровоточащие ребра и звучно плюхнулся на обвисшее брюхо, издав громоподобный рык.
Мирон, опустошенный и расслабленный, распластался на вонючей гнилой коре, ожидая, когда хваткие зубы медведя вонзятся в его изможденную плоть. Голова почти не соображала, слова не складывались в молитвы, раненый бок горел, словно в него тыкали раскаленным железом. Медведь тянул и не нападал. Открыв, наконец, глаза, Мирон увидел перед собой только молоко густого тумана, навалившегося на болото своей гнятущей тяжестью. Мирон негромко застонал, перевернулся на целые ребра и провалился в сон.
Мирону снова было десять, и он резво бегал вокруг телеги, сверкая босыми пятками. Бабка суетилась с корзинками, то и дело бросая недовольные взгляды на внука. Мирон был таким спокойным и нелюдимым ребенком, что деревенская молва пророчила ему будущее юродивого. Однако бабка Агафья знала, каким заводным и неугомонным мальчонка бывает наедине с ней.
Стоял суровый июльский зной, беспощадный ко всему живому. Работать под раскаленным солнцем было тяжко. Чтобы не терять попусту день Агафья сгребла Миронушку с собой за ягодами. Под жаркими лучами клубника быстро набирала цвет – через неделю ягода переспеет иль засохнет, так что надо было поторапливаться.
Агафья подозвала Мирона к себе, чтобы надеть на него стоптанные сапожки – бегать босым можно было по деревне, но никак не в поле, где змеи встречались едва ли не чаще, чем ягоды. Старуха аккуратно обернула раскрасневшиеся ступни ребенка в льняные портянки и засунула их в сапоги. Миронушка широко улыбался, рассматривая нежные, как парное молоко, руки бабушки. Агафья закончила с сапожками, по-девичьи повязала на растрепанную голову мальчугана белый платок – чтобы не напекло – и с любовью шлепнула внука, вручив ему самую маленькую корзинку.
– Баушка-баушка, – заверещал взволнованный Мирон, – А кружку? А кружку, баушка? Я сначала кружку наберу, а потом в корзину ссыплю – так оно быстрее прибывает.
Агафья как всегда удивилась рассудительности внука и потрепала его по плечу.
– Поди так собирай. Где я те кружку-то откопаю? Чай не вожу с собой посудину-то в телеге. Вон кувшин с квасом и так чуть на кочках не раздробился. Больше тебе вожжи в руки не подам, коли глазищами своими не видишь, куды правишь.
Мирон, смиренно выслушав притворно гневную тираду, улыбнулся широко и бросился обнимать бабушку, стягивая с нее передник.
– Баушка-баушка, поди ты и не знаешь, как я тебя люблю!
– Чего уж тут не знать! – сердце Агафьи застучало с удвоенной силой. – Велика тайна. Чуть с ног меня не сбил своими лобызаньями. Давай лучше ягоды сбирать. Домой вернемся, там и налюбуемся.
Мирон еще глубже зарылся в объемный передник бабушки, пахнувший одновременно всеми запахами мира. Затем, поцеловав мягкие ладони Агафьи, он взмахнул корзинкой и убежал в высокую траву, в тени которой попадались самые крупные ягоды. Маленький Мирошка гордился тем, что всегда брал крупную и чистую клубнику – из такой хоть сразу варенье вари, даже перебирать не надо. За день он собирал ягод раза в три меньше бабки, но та всегда нахваливала его работу и хвасталась перед всей деревней, какие ловкие ручонки у ее внучка.
Овод не давал покоя ни на мгновенье: пауты и слепни вились над головой, залезали в уши, щекотали нос и жалили мокрую от пота спину Мирона сквозь тонкую льняную рубаху. Со временем он приучился не замечать назойливых насекомых, машинально отмахиваясь от них руками и негромко выругиваясь. Овод любит жару, и когда солнце вдруг скрылось за черными грозовыми тучами, пауты куда-то разом пропали. Подул приятный северный ветерок, холодящий мокрую спину. Мирон высыпал горсть ягод в наполненную почти до краев корзину и с удовольствием распрямил уставшие ноги. Белый бабушкин передник сверкал где-то вдалеке между молодым березняком. Мирон стянул с головы ненавистную косынку и бросился к Агафье – нужно было успеть укрыться от надвигавшейся грозы.
Агафья встретила внука усталой улыбкой и похвалила его за успехи – сама она добирала уже вторую корзину. Мирон указал бабушке, что её ягода вполовину перемешалась с листьями и травой. Та в ответ лишь пожала плечами, дескать, восьмой десяток так беру. Голый лоб Мирона почувствовал на себе первые робкие капли дождя. Он схватил бабушку под руку и потащил к лесу, на опушке которого одиноко росла старая раскидистая сосна. Добравшись до стройного, но изъеденного старческими морщинами дерева, Агафья и Мирон приземлились на его туго переплетенных корнях. Бабка укрыла корзинки платками и заложила сверху лапником, чтобы дождь не испортил ягоды.
Лес замер в ожидании: ветер стих, деревья отбросили шум, птицы оборвали песни, в траве притихли кузнечики – из-за горизонта покатилась могучая волна грома, с каждой верстой набирая силу и сотрясая все на своем пути. Агафья зажмурила глаза и закрыла уши ладонями. Мирон весь съежился от страха, тщетно пытаясь оставаться мужчиной и защитником. Когда гром на миг утих, бабка крепко прижала внука к себе, прошептав:
– Эх, Мирошка, экие мы с тобой везучие – лучше б на печи день скоротали!
– Баушка-баушка, а как там наша Верба, поди ей страшно одной?
Агафья по старости своей совсем забыла, что кобылка, которая привезла их в поле, осталась совсем одна – лошадь отвязали от телеги, чтобы овод насмерть ее не заел.
– Лучше о нас подумай, Мирошка – назидательно заявила Агафья. – Что ей скотине сделается? Это мы люди всего боимся, оттого что дураки. А скотина – она умная.
Мирон, удовлетворившись ответом бабушки, уставился в небо, бурлящее тучами. Облака неуклюже сталкивались и наползали друг на друга, словно сцепившиеся в схватке дикие звери.
– Баушка-баушка, а почему Илия-пророк такой грозный? – поднял свою давнишнюю тему Мирон.
– Как почему? – искренне удивилась Агафья – Так ему сверху-то хорошо видать, как народ наш знай грешит постоянно. Вот пророк и гневается. Денно и нощно его, Христова пособника, благодарить надо за то, что он серу и огнь на землю не посылает. Только дождик нам шлет – посевы питает да реки наполняет. Илия – наш с тобой защитник перед Богом.
Мирон откинулся на ствол дерева и задумался о словах бабки. Ему и в голову не приходило, что Илия-пророк может обратить на него, маленького Мирошку, свое внимание. Он привык бояться святого, которого Господь живьем призвал к себе на огненной колеснице. Маленький Мирон боялся, что однажды Илия спустится с неба и спросит с него за грехи, коих, по его разуменью, он накопил немало.
Агафья, чувствуя раздумья внука, перехватила его на колени и покрепче прижала к себе. Гроза все не утихала, вихрем завивая тучи и преклоняя к земле молодые деревья. Мирон уже не мог утаить своего страха, одними губами повторяя молитвы. Нежная бабушкина рука смиренно гладила его по голове.
Вдруг небо вспыхнуло ярким желтым пламенем – облака разрубила угловатая молния, ударившая прямиком в сосну. Дерево развалилось надвое, бабка негромко вскрикнула, Мирона отбросило в сторону. Тут до его ушей докатилась волна грома, содрогнувшая землю. Лес заходил ходуном. Мирон вскочил на ноги и бросился к бабке, придавленной толстой веткой сосны. С головы ее слетел платок, волосы растрепались, а глаза остекленели. Мирон прильнул к опавшей груди бабушки и разрыдался. Его правый бок сжигала нестерпимая боль, в голове словно били колокола. Он ощущал, как все глубже проваливается в жизнь, но из последних сил пытался не отпускать сон.
Мирон открыл глаза, но светлее не стало. Было темно и очень тесно. Ему показалось, что он вновь здоров и полон сил. Однако попытка приподняться не увенчалась успехом. Пустая от мыслей голова оказалась невыносимо тяжела. На душе было спокойно, и совсем не хотелось спрашивать себя, где он находится. Густой, терпкий запах сушенных трав висел в воздухе, прижимая Мирона к постели. Господь в веянии тихого ветра – вспомнились Мирону слова Писания. Сейчас он был уверен, что Бог здесь, в этой темной горнице, в этом дурмане, сидит рядом и смотрит на него любовным и понимающим взглядом бабушки. Мирон зажмурил глаза, чтобы не отпугнуть видение, но оно предательски улетучилось.
Внезапная вспышка ослепила Мирона даже сквозь закрытые веки. Он приоткрыл глаза, но ничего толком не разглядел – где-то скрипнула дверь и снова стало темно. Мелкие бойкие шажки прочертили комнату и остановились у постели Мирона. Он почувствовал, как его лба коснулась нежная ладонь, словно легкая ивовая веточка. Затем незнакомая рука ловко проскользнула к его боку – вместо привычной боли рану обдало приятным холодком. От неожиданности Мирон вздрогнул. Раздался тонкий визг, рядом что-то звонко обрушилось, шаги стремительно забарабанили по полу, пока не скрылись за скрипом двери. Мирон – уже дважды после пробуждения – спугнул что-то неведомо прекрасное. Он попытался осенить себя крестным знамением, но рука ни в какую не поддавалась. Иссохшие и огрубевшие губы Мирона сложились в подобие улыбки. Через мгновение он снова окунулся в забытье.
Пробудился Мирон оттого, что его плечо сжимала чья-то крепкая рука. Он открыл глаза и на мгновение ослеп от распахнутой двери. Приморгавшись, Мирон увидел перед собой высокого старика в иноческом облачении: длинная седая борода аккуратно покрывала рясу, голову плотно облегал клобук, с острых, худых плеч свисала наметка, левой рукой монах проворно перебирал лестовку. Мирон, насколько ему хватило сил, почтительно преклонил голову. Инок взмахнул рукавом и осенил Мирона размашистым крестом.
– Мы уж с Аськой было думали, что ты загиб совсем, – речь инока оказалась певучей и не по-стариковски легкой.
– Знать, не загиб, отче, – прохрипел Мирон, не узнавая своего голоса.
– Уж ясно, что малый ты крепкий, хоть по виду и не скажешь, – улыбнулся монах. – Шибко ты мою девку перепугал. Прибежала давеча ко мне – так вся и дрожит, яко рябинушка на ветру. Ну, знать, волчару в лесу встретила. Спрашиваю ее, Анисья Фёдоровна, ты чего испужалась? А она молчит, словно языка лишилась. Ну, знать, тут дело не в звере. А потом и про гостенька нашего подбитого вспомнил – тебя то бишь. Сунулся в горницу и сразу чую, что живым потянуло. Ну, знать, надо Бога благодарить. Чем-то ты яму шибко приглянулся. Видать, есть на тебя какой расчет.