полная версия

Николай Феодосиевич Корсаков
Панорама. Роман с тайнами

Представить-то, конечно, можно,.. но почему бы тогда не начать представлять с примирения атлантов и гиперборейцев на острове Атлантида – вместо войны на полное уничтожение между ними? Или – если копнуть чуточку глубже – то взять бы и отменить ещё и то страшное преступление группы атлантов, которое породило те не стихающие злобу и ненависть, что – через тысячелетия, пройдя дорогой мечей, сабель, стрел, копий, колесниц, пороха, ружей, пистолетов, пушек, танков, самолётов, – привели нас к термоядерным бомбам и ракетам с боеголовками, способным вмиг уничтожить всё живое на нашей планете.

Согласитесь, что без достижений земной современной науки и техники мы бы так и пробавлялись локальными конфликтами и мировыми войнами; нынче же мы можем, наконец-то, всё! То есть – мы с вами прошли уже почти до самого конца тем путём, который около двадцати тысяч лет тому назад ненависть и беспричинная злоба атлантов наметили для нас на острове Атлантида. Но тут можно заметить, что «не так страшен чёрт, как его малюют», и так как в Древнем Египте всё-таки произошло восстановление после атомной войны, то и нам бояться особо нечего и можно – понастроив достаточно надёжных современных убежищ, способных вместить в себя элиту общества, то есть наглых нуворишей, – продолжать свои игры на краю пропасти.

Далее можно было бы сосредоточиться на прогнозировании того, в каких безрадостных и совсем безнадежных обстоятельствах, грозящих им каждый день гибелью, окажутся все выжившие после атомной войны; но стоит ли воображать себе отчаянье и ужас людей, благодаря своим деньгам оказавшихся в состоянии отсроченной смерти, учитывая при этом ещё и то, что разрушения и радиационное заражение окружающей среды будут после третьей мировой войны неизмеримо большими, чем это было двенадцать тысяч лет тому назад. Давайте лучше по возможности проанализируем поддающиеся пониманию отличия тех времён от наших.

Во-первых, надо обратить внимание на то, что население Земли в те времена не могло быть намного больше одного миллиарда человек, и – наверняка – высокоразвитых стран-участниц той войны тоже было меньше, чем будет теперь; и хотя можно заметить, что стран, владеющих ядерным оружием, и сейчас немного, но и блок НАТО, и большое количество военных баз США, разбросанных по всему свету, не оставляют нам никаких надежд на локальность ядерных ударов и территориальную ограниченность будущего конфликта. Во-вторых, в те далёкие времена ярая ненависть и злоба толкали друг к другу гиперборейцев и атлантов, а остальные варварские племена хоть и не были ангелами во плоти и разрешали свои конфликты привычным им кровавым путём, но были сторонами ядерного конфликта продуманно выведены из зон возможного поражения и сохранены ими были как бесценный материал для будущего восстановления цивилизации.

Оружие тех времён было настолько высокоточным и совершенным, что потомки островитян, почти уничтожив друг друга, сохранили без существенных потерь воспринявших азы знания и культуры, но находившихся ещё на очень низкой стадии развития своих учеников. Что и позволило потерявшим своих учителей и наставников шумерам, ассирийцам и другим народам – создав на основе своих воспоминаний легенды и сказания о спускавшихся с небес или выходивших к ним из моря богах, которые совокуплялись с их женщинами, производили потомство и учили его всему, что знали сами, а потом погибли в битве друг с другом, – позволило им начать весьма медленный и многотрудный процесс восстановления своих государств, который не мог бы быть осуществлён ими без разного рода «цивилизационных инъекций», сделанных Египтом этим народам ещё в те послевоенные времена.

Теперь мы можем, подытоживая, сказать, что – с тем оружием в той войне – лелеемая потомками атлантов ненависть друг к другу всё-таки переплеталась некоторым образом с заботой о продолжении жизни на Земле, и поэтому смертоносная радиация не бушевала тогда над всей Землёй; а теперь, кроме ненависти агрессивной жадности ко всем, кто не покорен её воле, нет более поводов для начала новых военных действий, и нет у её носителей жалости ни к кому – ни в какой форме. И потому сейчас мы можем видеть, что никаких, даже малых зацепок для продолжения жизни на Земле – после глобального ядерного конфликта – у нас уже просто не может быть!

Можно мне и тут возразить, что современные технологии позволяют в наше время построить настолько надёжные подземные убежища или просто использовать старые шахты, оборудовав их и сделав столь комфортабельными, что можно будет в них пережить и саму войну, и её последствия, и – обманув таким образом неумолимую (для всех других!) смерть – оказаться победителем всего (а ведь это никогда никому ещё не удавалось!) человечества. Абсурд? Куда уж боле! Но отчего-то ведь процветал совсем недавно бизнес по продаже убежищ! Что – к слову – так перекликается с покупкой загодя богатыми людьми в Египте роскошных гробов и предварительной оплатой ими своей мумификации!

Как же хочется богатенькому человечку всё предусмотреть и всех обставить! И слова Иисуса о верблюде и игольном ушке его совершенно не волнуют, ведь видит он не только грешивших по мелочам, а и в смерти и мучениях миллионов людей виновных богачей и политиков, проживших свои жизни в роскоши, сравнимой с райской, и умирающих в окружении любящих родных и близких. Какой там – к чертям собачьим – рай после смерти, когда можно жить на земле, как в раю? И не настаёт ли рай после нашей смерти для лакомящихся разлагающейся плотью червячков и жучков и пожирающих их кладбищенских кротов? Впрочем, мой читатель, о рае и аде Вы узнаете всё, прочитав роман до конца…

Превратности судьбы

Почему получился этот мой роман похожим на поток, в который мне самому с большим трудом удаётся делать вставки? Почему не оживил я его приключениями ярких персонажей? Скорее всего, такую форму продиктовали мне идея и цель романа, а возможно, повлияло на его форму и то, что вся жизнь моя связана с водой и её потоками. Ведь, как ни странно – и в это никто никогда не поверит, – но первое моё воспоминание – о несказанном удовольствии, полученном мной в момент, когда окунул меня священник в купель и полил водичкой мою голову, отчего я засмеялся, и этот мой слабенький голосок десятидневного младенца отразили своды древнего собора, в котором служили Богу мой отец, мой дед, прадед и прапрадед.

Вы никогда не поверите, что в таком нежном возрасте можно осознать происходящее и запомнить его, но я удивлю вас ещё больше, сказав, что моё крещение виделось мне всегда в трёх ракурсах: я вижу моих родителей, моих крёстных и священника как бы со стороны входа в собор и – одновременно – самого себя в купели и улыбающееся лицо священника надо мной. И я, естественно, понимаю, что это моё воспоминание может поставить под удар весь этот текст, потому что почти все сочтут меня теперь бессовестным фантазёром, и моей версии мироздания никто не поверит. Что ж… В своё оправдание могу сказать только, что никому и никогда не рассказывал об этом. И теперь открылся моим читателям потому, что стал искать причины появления в моём воображении картинок, из которых сложилась постепенно, составившись сама собой, вся панорама.

А ведь передо мной – и в раннем детстве, и позже – открывались пути, которые захватили бы меня целиком и увели бы от размышлений, проведенное в которых время очень многие и сейчас могут посчитать потраченным совершенно зря.

Скажем, прямая дорожка в актёры могла быть проторена мною уже начиная с четырёх с небольшим моих лет. Тогда в моём детском садике затеяли развлечь себя и детишек постановками русских сказок. Мне досталась роль деда, к которой я подошёл с далеко не детской серьёзностью и основательностью. Прежде всего, я заставил свою маму сделать из пакли бороду и усы – и далеко не сразу был удовлетворён её работой. Потом папа и мама трудились над изготовлением одежды, похожей на ту, что была нарисована в иллюстрациях к сказкам. Затем я упросил маму поработать со мной над текстом сказки – так что к премьере я оказался подготовленным на 100%. И когда открылся занавес, я, изображая по сценарию спящего деда, захрапел, зачмокал губами и перевернулся на другой бок. Я увлёкся ролью настолько, что вошедшей с золотым яичком в руках бабке пришлось всерьёз приводить меня в чувство.

Родители и персонал садика умирали от смеха. Среди детишек тоже не нашлось равнодушных. Сыграв ещё в паре постановок, я обеспечил себе славу и известность во всём городке.

Мама моя – жена протодьякона – имела в документах отметку о пребывании в оккупации с 1941 по 1943 год; и потому у неё не было никаких шансов не только вернуться в город Ленинград, в свою школу, но и вообще получить работу учителя, так как по указу Сталина все побывавшие в оккупации граждане СССР попадали под подозрение в сотрудничестве с немцами. И лишь огромное число таких по многим причинам не имевших никаких шансов спастись от фашистов людей и нужда страны в рабочей силе не позволили тогда вождю жёстко наказать невинных, в сущности, людей, которых не спасло от фашистских орд само государство. А вообще – сотрудничавшие активно с немцами и верно служившие им приговаривались к виселице, расстреливались и отправлялись в лагеря самым беспощадным образом. И здесь многое зависело, в том числе, и от подлого оговора.

Хищный зверь, бешено жаждущий крови и страданий, всё время бродил где-то рядом. Поэтому папка мой очень обрадовался, когда в 1946 году наградил его Сталин Иосиф Виссарионович медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне». Эта заслуженная им, но весьма неожиданная награда давала ему надежду на возвращение в Ленинград, в свой театр и в свою квартиру, вместе с мамой и со мной. И тут очень кстати оказалась командировка от епархии в Невскую лавру за мощами Святого Феодосия Чудотворца Черниговского, которые были вывезены из Чернигова в Ленинград перед войной.

Надежды на то, что медаль, данная антихристом, поможет делу Бога, у епархии и папы моего были очень сильны. Большие надежды возлагались и на обширные связи Феодосия Кузьмича в самых высших сферах Ленинграда, которые обеспечены были его успехом на сцене и редкого тембра баритоном, наслаждаясь которым любили проводить вечера в квартирке на Международном проспекте очень многие облечённые властью люди.

Но если официальная часть командировки протодьякона Корсакова проходила удачно, то в личном плане его радужные надежды потерпели полный крах. И дело тут было не столько в почти полностью утерянных связях, сколько в злополучном указе Сталина: переступать за эту черту опасно было не только для своей жизни… Наверное, поэтому худрук театра, к которому зашёл в кабинет папа, без тени сомнения объявил ему, что «запятнавший себя сотрудничеством с немцами не может быть допущен на передовую идеологического фронта», и сделал задним числом запись в папиной трудовой книжке об увольнении его по сокращению штатов в последний месяц перед войной. В то время как папа, отправляясь тогда на съёмки фильма о подвигах Сталина в приволжские степи, завёз маму в родной город и 22 июня должен был ехать дальше; но…

Так вот, мама моя была очень воодушевлена приглашением нас на новогоднюю ёлку в горисполком, дававшим ей надежду на возможную реабилитацию и реальную возможность получить работу в школе. Ведь через пару лет после папиного вояжа она тоже съездила, на свой страх и риск, в Ленинград, посчитав, что отец приложил недостаточно усилий и был слишком мягкотелым и уступчивым, а кабы она была с ним рядом… И после ежедневных упрёков и ссор с папой, чудом раздобыв билет на поезд, мамочка моя – решив сразиться в одиночку с жёстким режимом, противопоставив системе вождя лишь свою правоту невинно пострадавшего человека, – отправилась в тот город, где выпало до войны на её долю несколько лет счастья. Наткнувшись там вскоре на стену непонимания у своих знакомых, которые совсем недавно ухаживали за ней напропалую и готовы были, казалось, на всё ради её внимания, и получив строжайшее предписание властей немедленно покинуть режимный город, она рискнула поехать в такой же строгорежимный город Мурманск к своей старшей сестре Валентине Семёновне, надеясь там – всеми правдами и неправдами, с помощью сестры и сил небесных – завербоваться на любую работу, что до войны было бы очень просто устроить; но указ свой Отец Народов не отменил, и мамой стала усиленно интересоваться милиция, а это могло закончиться очень плохо. Дошло до того, что только ценой крупной взятки удалось ей откупиться от ареста и уехать в Чернигов. Дорогой мама тяжело заболела, и прямо с вокзала повезли её в больницу и положили в палату к больным тифом. Но диагноз, к счастью, не подтвердился, и вскоре мама оказалась дома…

И вот теперь перед мамой вновь открывалась заманчивая перспектива, которая самым странным образом перекликалась с папиной «удачей» в Ленинграде. Ибо мой успех на подмостках мог быть конвертирован в какое-то – пусть и самое малое – послабление в жуткой системе лишения элементарных прав, от которой оставался один шаг до лагерной жизни, что случалось тогда нередко.

Учитывая то, что без имени вождя ни один текст не был бы одобрен в горисполкоме и что председатель воевал в артиллерии, был выбран для декламации «Марш артиллеристов», который и принялась мама разучивать со мной с большим тщанием. Марш этот звучал тогда по радио каждый день и очень мне нравился. Текст я выучил легко, и основная работа шла по отработке тонкостей декламации. И здесь тоже всё получалось вроде бы хорошо: я и ножку отставлял артистично, и звонко и с выражением произносил текст, так что папа, называвший меня за мои успехи на подмостках детского сада «комиком Сидоренко», прочил теперь мне карьеру Качалова.

И на ёлке я не запнулся ни разу. Не замеченный мной поначалу конфуз получился от роковой перестановки слов припева: «Артиллеристы, Сталин дал приказ! Артиллеристы, зовёт Отчизна нас!» И далее – звонким, уверенным голоском: «Из пушек наших матерей! За слёзы наших батарей! За нашу Родину – огонь, огонь!» Ничуть не смутившись, я с воодушевлением дочитал стихотворение Гусева до конца и при полном молчании зала побежал к своей маме, которая, закусив губу, с выражением крайнего горя и отчаянья на лице смотрела на меня. Если бы не этот «приказ Сталина», который, конечно, в сознании каждого взрослого человека перекликался с другими его приказами и указами, – если бы выбрала для меня какой-нибудь детский или лирический стих моя мама, то публика могла бы просто не обратить внимания на любую мою обмолвку; но тут, если б только нашлась среди публики такого сорта крыса, каких было тогда немало, то эта моя ошибка могла очень дорого обойтись папе, маме и – в конечном итоге – мне. Но – обошлось, и слава Богу! А я ни капли и не переживал; вот только приглашать меня и давать роли в спектаклях почему-то все перестали, и я вернулся к производству и запуску бумажных корабликов в тех потоках, что неслись после дождя по нашей улице, впадая затем в речку Стрижень.

Надо сказать, что я только из маминого рассказа папе о моём провале понял, в какую беду мы все можем попасть, причём эта новая беда, усугубляя прежние, нависала над нами той лавиной, что может сорваться от любого неосторожного движения. Но, конечно, не страх, который не мог у меня появиться, и не упрёки, которых и не было, окончательно отвернули меня от творческого процесса, так что, читая пьесы, сказки и рассказы, я перестал даже воображать себя главным их героем, – а разочарование во мне моей мамы и отца так повлияли на мою психику, что в дальнейшем я отказывался от всех предложений участвовать в драматических постановках. Эту беду можно было бы легко пережить, если бы не смерть отца, которая страшным горем отравила всю нашу дальнейшую жизнь.

Мне тогда было всего восемь лет, папе – пятьдесят два года. Он сильно разволновался тогда, потому что органы всё-таки добрались до нас, так как Сталин затеял новые репрессии против церкви; и, несмотря на то, что лично к папе претензий не было, его вызвали на допрос, желая получить компромат на епископа Бориса. Ничего папа им не сказал, но обстановка допроса и угроза его повторения, которое неизвестно чем могло закончиться, сильно его расстроили, так что ночью начался у папы сердечный приступ, который показался ему очень похожим на отравление, случившееся с ним за пару лет до того.

Врачи скорой помощи, сделав папе уколы, хотели везти его в кардиологию, но папа, употребив (ирония судьбы!) весь свой актёрский талант, убедил врача – первый приезд «скорой» был в три часа ночи, – что у него отравление, что он просто съел что-то не то, и ему промывали желудок, что вызвало у него обширный инфаркт («Инфаркт миокарда! Инфаркт миокарда!» – повторяла, рыдая, моя мама). Вскоре после отъезда врачей у него началась агония, которую даже и я понял как приближение смерти и побежал за помощью к нашим хорошим знакомым, врачам Очеретам; но папу уже никто спасти бы не смог. Я и сейчас частенько бегу по глубокому мокрому февральскому снегу; снова теряю галошку с правой ноги, снова мне жарко в зимнем пальтишке, и я разматываю шарф… – и бегу, бегу, бегу…

А потом я сидел на высоком катафалке рядом с открытым гробом и смотрел на меловое папино лицо, и вдруг из носа у папы полилась алая кровь… «Мама! Мама! У папы кровь идёт из носу», – закричал я, и лошадей в чёрных высоких плюмажах и чёрных попонах остановили. Из машины «скорой» – которая, как и конная милиция, сопровождала траурную процессию, равной которой в Чернигове я больше никогда не видел, – принесли вату, скрутили её жгутами и заткнули папины ноздри, из-за чего приобрёл он весьма странный вид. Жгутики иногда выпадали от тряски и рывков лошадей после обязательных остановок на каждом перекрёстке, и мама сказала мне, чтобы я не орал, как сумасшедший, а сам вставлял их на место…

Никогда никого, исключая наших близких родных, не видел я после поминок в нашей комнате, которую вынужден был папа снимать у Спановской Веры Алексеевны, так как его родной дом сгорел от попадания немецкой бомбы в первую же ночь Великой Отечественной войны. Исчезли навсегда из нашей с мамой жизни все священники и все знакомые и друзья отца, которые частенько заходили к нему в гости. Никто не захотел нам помочь хоть самую малость, и мы впали в такую бедность, что порой нечего было у нас даже на стол поставить. Если бы не помощь близких родственников отца и маминой сестры – не знаю, как бы вообще нам удалось выжить и уцелеть.

…Но начни я сейчас пересказывать всё, что вертится у меня в голове, закручиваясь в тугие спирали судеб моих близких в плотной туманности странной судьбы моей страны, – то легко побью рекорды Льва Толстого и Голсуорси,.. а толку-то… Кто прочитал бы всё это? О судьбах моих дедушек и бабушек, в очень непростых условиях вырастивших по шестеро детей, но не сумевших уберечь их от смертей, голодовок и арестов (а кто бы смог, если в жёсткие свои коридоры загоняла их не только их собственная судьба, но и взметнувшаяся чудовищным смерчем судьба огромной, никем ещё не понятой страны?), – об этом пришлось бы мне написать не один том. А тут ещё судьбы Федоса и Шурочки, объединившиеся в одну в городе на Неве, где они были счастливы несколько лет, за которые расплачивались потом всю оставшуюся жизнь; и непростая судьба моя, которая дарила мне достаточно радости и веселья, но только если я не пытался выйти за строгие рамки её, а если пытался, казалось бы, имея уже для этого достаточно сил, то каких только бед не получал я тут же, пока не оказывался снова «в стойле».

Ничем и никак не ограниченная свобода оставалась только в моих мыслях о тайнах мироздания, которые всегда были от нас настолько скрыты в плотном тумане мистики, что людям умным приходилось либо очеловечивать их, подгоняя под свою психологию, либо иронизировать, высмеивать и отрицать их вовсе. Но как же можно отрицать или пытаться очеловечить ту вечность, которую видит каждый из нас, поднимая глаза к небу, и которая возникла и существует только потому, что во Вселенной действует лишь один закон – закон Бога-Отца? А понять эту взаимосвязь вечности и Закона Бога и понять воплотившего в себе абсолютное Добро Бога-Отца мы сможем только тогда, когда – в некотором очередном круге своего развития – станем, наконец, выполнять Его Закон.

***

Удалось ли мне развеять плотный мистический туман, скрывавший всё, что касалось древних знаний, и плавно перетекший затем во все вопросы религии, – судить, конечно, не мне. Но какая же тут мистика, господа, если мы и сейчас можем наблюдать пребывающих до сих пор в раю дикарей в Индии, Африке и Южной Америке, хотя почему-то предпочитаем упорно искать нечто таинственное, невидимое, небывалое и из наших рук постоянно ускользающее. И, прямо скажем, ненужное людям, интеллект которых способен раскрыть любые тайны природы, если он будет направлен не на поиск возможностей создания сверхмощных взрывов, или смертоносных (выборочно) вирусов, или генетически модифицированной пищи, снижающей, а то и отнимающей способность к размножению у тех, кто её потребляет, или удушающих газов,.. – не на службу агрессивной жадности, а на решение вопросов созидания.

Если что и можно было бы объявить полной мистикой – так это возможность некоего контроля неких трансцендентных сил над коэффициентом полезного действия человеческого мозга; но и здесь, как мы, надеюсь, уже поняли, никакой мистики нет, а есть только единственно (прости меня, Господи, за эту констатацию!) правильное решение Бога, своей Заботой продлевающего нам жизнь и тем дающего нам дополнительный шанс на то, чтобы мы, прежде чем уничтожим друг друга, создав сверхоружие, о котором мечтаем, успели догадаться сделать шаг в том направлении, которое Он в самом начале указал нам в своих Заповедях. Впрочем, и десяти процентов мощи нашего мозга оказалось достаточно, чтобы создать космическую технику, позволяющую некоторым фанатикам демонстрации своего могущества мечтать о претворении в жизнь голливудского сценария «звёздных войн».

Около двадцати тысяч лет тому назад Дети Бога улетели с Земли, едва почувствовав спонтанно возникшее в атлантах неприязненное отношение к Ним. Эта неприязнь атлантов к астронавтам возникла вопреки крепко-накрепко, казалось бы, заложенному в атлантах с самого начала воспитанию и отсутствию каких-либо проблем в организации непрерывного повышения уровня не только знаний и навыков, но и внутреннего потенциала для самостоятельного развития личности любого из островитян, каждый из которых обретал постепенно яркую индивидуальность. А что сейчас? Если англо-американские стратеги (объявившие уже о создании ими ракеты, способной, прошив до центра малую планету, разнести её вдребезги) допекут-таки своими основанными на аморальном идиотизме комиксов и голливудских сюжетов оскорбительными замыслами Детей Бога и будет принято решение о полном прекращении проекта «Прометей», то один из спутников одной из планет Солнечной системы в один поистине трагический момент может сойти со своей орбиты и отправиться в просторы необъятного космоса.

После прекращения Богом-Отцом вследствие отзыва Им с Земли Духа Святого проекта «Прометей» на земле очень быстро наступит хаос, обусловленный установлением на всех уровнях государств одного лишь права – права безжалостной силы. Но нам нет смысла заниматься здесь подробным разбором тех ужасных состояний, в каких почти мгновенно окажутся семьи, города и сёла, потому что с той же быстротой начнут разворачиваться события на уровне руководителей государств, министерств обороны и генштабов, так как – навсегда потерявшие свои души – все люди окажутся в плену ничем более не сдерживаемых животных инстинктов, легко подавляющих какие-либо сомнения в своём праве восторжествовать, наконец-то, над ненавистным противником.

Так что – неизбежно и скоро – военный блок НАТО, созданный когда-то для устрашения СССР и стран соцлагеря и оставленный в качестве пугала теперь для России, не сможет более противостоять этому своему предназначению, которое на самом деле заключалось всегда не только в устрашении, но и в уничтожении противников Запада. И генсек НАТО сделает всё, чтобы прямые наследники духа и традиций атлантов, повторив через двенадцать тысяч лет их скорбный путь (а чем же ещё им, скажите на милость, на Земле заняться?), уничтожили теперь уже всю земную цивилизацию. Сбудется мечта интеллектуалов из государственного департамента США, и на планете сильно (чрезмерно даже, вот – незадача!) сократится население в результате вспыхнувшей тотальной ядерной войны. Но возрождение цивилизации – через любое число веков или тысячелетий – больше не наступит. Ведь «огонь Прометея» навсегда покинет нашу Землю.

Не может быть сомнений в том, что Всевышний позаботится о выживании созданного Им «дикого подвоя», то есть тех не получивших прививку разума, духа и культуры дикарей, инстинкт которых (а может быть, и какое-то ещё имеющееся у них абсолютное знание – не тот ли самый «запрет»?) заставляет их держаться труднодоступных, столь же диких, как они сами, мест на Земле. Тех мест, недоступность и первозданная дикость которых гарантирует вечное существование их племён, отказавшихся (выходит, что очень даже предусмотрительно и дальновидно!) от соблазна превращения твёрдых, кислых и несъедобных плодов в ароматные и вкусные, но несущие в себе угрозу полной гибели, созревающие только на привитом дереве яблоки. В те чудесные плоды, в употреблении которых не видим мы греха, да и нет никаких признаков его в том невинном удовольствии, что получаем мы, познавая мир и проникая в глубины науки; и нет его в том особенно редком наслаждении, которое получают те немногие из нас, что способны, посвятив свою жизнь активному познанию природы, совершать собственные открытия.

Но как же тогда понять торжествующую правоту «царя природы»? Почему, вкусив от плода познания, пройдя очень сложный путь и чуть-чуть не запутавшись по дороге в тенетах примитивизма и мракобесия, человек разумный позволяет всей жизни на Земле зависеть от нескольких «красных кнопок», прорыв к которым неадекватных людей – глядя на лидеров Запада – очень легко спрогнозировать? Нет ли в этой ситуации, возникшей от большого ума и больших знаний, той предопределённости, что так однозначно представлена нам в мифе? То, что её может и не быть – если правильно поймём мы процесс, который протекает сейчас на Земле-матушке, – что мы в силах избежать катастрофы, я докажу в послесловии, а пока вынужден продолжить свой мрачный прогноз вполне возможного варианта развития событий.

Пройдёт каких-нибудь (обычных для протекания лучевой болезни) пять-шесть месяцев, и – после вымирания остатков бездушного (теперь уже!) человечества и произошедшего вслед за этим, очевидно, гораздо более длительного процесса очищения поверхности планеты от плодов нашей деятельности – на Земле воцарится на веки вечные никем более не тревожимый (тот самый!) милый нашему сердцу совершеннейший рай.

***

…Всем известно, как много пыли скапливается в доме, если не делать долгое время уборку; а мы должны представить себе вместо года или двух – десятки или сотни миллиардов лет или лучше уж сразу – вечность, в течение коей происходило непрерывное накопление всякой пыли и дряни, пока не скопилась она в таком количестве, что стала – то ли сама по себе, то ли под воздействием каких-то ветров (а кто их раздувал – ветры-то эти?) – стала она формироваться во вращающееся вокруг своей оси громадное шаровидное образование, в котором происходило непрерывное уплотнение и – от постоянного трения частиц друг о друга – разогревание вещества, пока ядро его не расплавилось и не сжалось настолько, что взорвалось, образовав облака раскалённого газа, понаделав, опять же, немерено пыли и запустив во все стороны массу расплавленных шаров, – аккуратненько и дисциплинированно начавших вращаться по своим орбитам вокруг шара с самой большой массой, – чтобы они, создав созвездия, из которых образовались галактики, помчались дружной своей гурьбой в бесконечные глубины космоса.

Может быть, и не совсем так всё было с точки зрения учёных, смотрящих на образование Вселенной с материалистической точки зрения; но даже если представить себе, что это было совсем не так, а произошёл этот судьбоносный всё образовавший взрыв от столкновения между собой двух стаек частиц, неизвестно откуда залетевших, но обладавших невообразимо чудовищной энергией, достаточной для образования того количества вещества, из которого сами по себе создались все звёзды и планеты Вселенной, – то как же объяснить при этом ту идеальную упорядоченность всех процессов, которую мы можем наблюдать в своём созвездии и за его пределами и которая, как свидетельствует о том весь наш опыт, от самых даже чудовищных взрывов – никак сама наступить не может.

Когда я начинаю анализировать причины, по которым учёные-атеисты – таинственным и самым странным образом, не споря и не поправляя друг друга, – предлагают человечеству теорию образования Вселенной, возникшей-де в результате гигантского взрыва, которая выглядит гораздо более наивной, чем версия Священного Писания, придуманная Моисеем, охватывает меня страшное подозрение о злонамеренности этих их совместных действий. Злонамеренности, возникшей у прекрасно образованных, интеллектуально развитых людей отнюдь не потому, что ими управляет один дирижёр, – хотя есть, конечно, и дирижёры, и есть у них, кроме их палочек, другие инструменты; и известны нам случаи, когда особо непослушные и своевольные учёные, к сожалению, погибали во цвете лет, – а потому, что, чем умнее человек, тем труднее ему жить с мыслью о том, что его мысли и поступки не могут не становиться известными Богу, сколь бы сильно ни хотел он скрыть их от Него и от всех. И разве может утешить этих людей то, что абсолютно все их тайны остаются не только не разглашёнными и не только никогда никем не обсуждаемыми, – откровенно говоря, глупо даже думать о каком-то интересе к ним Высших Сил, кроме, может быть, фиксации их в научных целях, – когда более всего тревожит их стыд… перед собственной совестью, страх… перед вынесенным им ею приговором.

Впрочем, и в этом тоже ничего страшного нет, так как мы знаем: есть люди, которых вовсе не терзают муки совести, даже за совершённые ими страшные преступления, а не за какие-то там тайные помыслы, мечты и проступки, в которых никогда и никому не хотелось бы признаваться, но о которых возникает иногда потребность рассказать кому-то и покаяться, совершая этим обряд очищения своей души перед Богом. Перед Богом, затеявшим на Земле это очень сложное дело, ибо встала перед Ним задача наполнения созданного Им совершенства планетных систем не только растительной и животной жизнью и не только неиссякаемым разнообразием минералов, но и разумными и высокодуховными людьми, способными оказать посильную помощь Триединству, видящему свою цель в бесконечном заполнении бесконечной космической бездны разумной жизнью, способной познать, в конце концов, смысл космической пустоты.