Наталья Суворкина
Руна Райдо
– Давай, немного. Но от этого легче-то не станет, Бренна. А дальше… Когда я поняла, что он собирается меня и дальше мучить, я вдруг неожиданно для себя самой начала смеяться, остановиться не могла, прямо… каким-то визгливым смехом. Смотрела на него и смеялась, смеялась. Что-то нашло. И он, хоть был уже готов продолжить, вдруг начал ругаться страшно…я таких слов от пьяной голыдьбы не слыхала. Натянул штаны и ушел. А я легла и замерла. Было почти хорошо, только грязно, липко и холодно. Я долго так лежала, пока тетка не пришла. Она потащила меня на кухню мыться и шипела, что я неблагодарная дура. Он сказал дядюшке, что я, должно быть, скорбная головой, такая не нужна. Но деньги оставил, спасибо, а то меня совсем прибили бы. Все же не такой он и плохой человек. Они и так меня бранили и колотили чуть не луну. Потом простили, конечно.
– Они тебя простили?! Он не плохой человек?! Родные тебя продали мужику, который тебя избил и изнасиловал. Ты считаешь, так можно делать с людьми?
– Но, Бренна, все так делают. И когда выходят замуж, даже если и по согласию…Но редко ведь по любви…Чем это отличается? Девушка никогда почти не хочет, а только уступает по разным соображениям. По сути, всегда, чтобы благополучно жить и люди не осуждали. И старается угодить мужчине, чтоб не бранил и не бил, был лад в семье. А я поступила глупо, наверное.
– Ты не видишь разницы? С Бером тоже так? Не хочешь его? Считаешь, что если не угодишь ему, он может тебя ударить?
– Нет, конечно, только не Бер. Он, вообще-то тоже со мной не сильно церемонится… Но это по-другому…мне самой так нравится. Он ни разу мне не сделал больно по-настоящему. Бер может быть очень… нежен и бережен, хоть с виду и не подумаешь. А Асмунд, твой муж…Нет, не буду спрашивать…
– Асмунд как-то сказал, что ударить женщину – этому нет оправданий. Мы тут тоже наблюдали семейную сцену. Мужичок от одного взгляда Асмунда в штаны подпустил, они же все трусы. Хотя нет, Хауг не трус.
– Хауг?
– Отец ребенка, которого я ношу. Ты говоришь, не надо было сопротивляться? А я и не сопротивлялась, мне это тоже не сильно помогло. И меня предали близкие. И я тоже оправдывала его, моего короля, в которого уже успела влюбиться. Он поклялся перед огнем очага, над хлебом и кубком при своей матери и моем отце, что возьмет меня в жены. Но любил другую, которая не могла ему родить, к тому же была не родовита и не угодна королеве. И из-за этой нашей предстоящей свадьбы они сильно поссорились, и она уехала. И, конечно, когда случилось такое… несчастье… Не буду рассказывать, ладно? Я тоже его оправдывала, мол, он не владел собой в тоске по своей милой, в ярости от предательства моих родных. Будто бы. Так вот это – ложь. Не важно, какое там у него было душевное состояние.
– Ох, Господи… Леди! А Асмунд? Хауг это король в Миде?
– Да. Асмунд мой друг. Рыцарь. Как в балладах, да, забавно… Не удивляйся, что мы так спим – между нами нет ничего. Просто …ну я даже не знаю, как это объяснить…Нам так спокойнее. Я позволяю себя обнимать, но для Асмунда это – не повод.
Пойми, Эилис не важно, как вела себя ты. За насилие отвечает только насильник, всегда. Это у него был выбор, как повести себя с беззащитной женщиной. И все он прекрасно осознавал и контролировал, просто не видел причины себе отказывать. И, подумай теперь, разве могла бы ты быть с тем бондом счастлива? С человеком, который может так поступать? Даже просто привыкнуть могла бы? Терпеть всю жизнь… Ведь если он с самого начала был так жесток, груб так и дальше было бы. Чуть что не так – бил бы тебя, вашего ребенка…Брал бы тебя, когда хотел, не смотря ни на что…Рассказывай дальше, Эилис, прошу тебя.
– Так, а нечего больше рассказывать… После этого дядя больше меня не защищал, когда ко мне приставали посетители. Терять-то вроде уж было нечего. Нет, не думай, я собой не торговала. Но часто пьяные, понимаешь. Не всегда удавалось отвертеться. И когда мы с Бером познакомились, как раз меня зажали три подвыпивших парня, собирались уже лапать, но Бер подошел и даже ничего не сказал, просто оттер их – всех троих сдвинул одним плечом и говорит мне: « Хорошая, нужно воды горячей наверх. У приятеля леди его заболела…» И мы пошли с ним на кухню. Это ты болела, да?
– Да. Ужасно. Померла бы, если бы не Бер.
– Потом он на кухне варил для тебя какую-то траву. И мы не то, что разговорились, но он был благодарен. Помог мне даже. Я ему рассказала про шотландца, что следил за вами. В тот вечер Бер долго сидел с одной кружкой эля, смотрел, чтоб мне никто не грубил. А поздно вечером, когда я мыла плошки, пришел на кухню и спросил, можно ли меня поцеловать.
Но дело в том, что дядя нашел мне жениха, который готов меня взять и даже дать полное вено. Я никогда его, правда, не видела…И боюсь, что если вернусь в Кове, меня опозорят… Что я скажу, я убежала с посторонним мужчиной. Дядя приедет, вдруг даже с этим женихом. Меня могут заставить выйти за него.
– Ты христианка? И мать, и дядя? В Кове есть храм?
– Да, а что?
– Я кое-что хочу предложить. Возможно это выход…
Эилис.
После разговора с Бренной мне стало вот прям сильно легче. И придумала леди отлично – она даст Беру свой крест с шеи, мы поедем вместе в Кове и там обвенчаемся, при моей матери и свидетелях. И никто больше пальцем меня не тронет – особенно видевши Бера – кому жизнь не мила. Только как ему сказать? Вправду ли он берет меня как жену, или только так…соскучился по женской ласке? Готов он ради меня крест надеть и солгать, что христианин? Если нет – не вернусь ни в Кове, ни в Пуйл. Сама решу, где мне жить и как.
Но не только из-за этого полегчало мне, нет. То, что Бренна рассказала о себе. Раз такую леди, умную, милую тоже… Значит не мы дуры виноватые, а нас обидели. Она сказала, что пройдут столетия, а все будет так же точно, потому, что это мужской мир. Но это несправедливо. Я так благодарна ей была. И мне хотелось все же побыть одной, подумать еще.
И я придумала пойти на озерко, освежить рубашки – себе и Бренне, и там что по мелочи отполоскать. Я вышла на двор, Асмунд возился со своим мечом, паренек этот рыжий что-то плел из тонкой веревки, узлы какие-то, магик он, что ли? А мой-то где? Асмунд ответил, дескать, пошел в лес, прогуляться. Да все же утро с луком бродил, не нагулялся что ли? А этот Ренар увидел рубашки у меня в руках и говорит: «Ты стирать идешь, Эилис? А мою не захватишь прополоскать, а то очень уж сильно она пахнет твоим медведем? Тебе-то, может, нравится, – и ухмыльнулся нагло так, – а мне не очень. И может, ушьешь ее маленько…» Вот нахал. И потащил с себя рубаху – я прям обалдела – на спине у него – ни следа. Белая, гладкая кожа, как у леди. Словно его и не пороли в жизни никогда. Ясно, он точно магик. Поэтому я грубить не стала, взяла у него берову рубаху и пошла со двора побыстрей.
Лицо горело все, хотелось умыться холодной водой. До озерца было недалеко, берег только больно высокий, но песчаный – можно мягко съехать хоть на попе, тормозя сапожками. День был солнечный, теплый, наконец, а то уж и Бельтайн прошел, а лес только-только подернулся зеленой дымкой первых листочков. Ничего, как станут листики на березах с четверть марки – можно их нарвать на папашину настойку, очень полезная от всяких чирьев и для волос. И скоро отрастут нежные приросты у елочек – тоже собираем – от худого запаха изо рта, шатания зубов и прочей весенней хворости пить. Пойдет молодая крапива, щавель и черемша. Хорошо, что у Бера дом в лесу. Озеро, отражая небо, сияло внизу как голубое яичко. Такое чистое, только небольшой кусочек зарос рогозом, слегка потрепанным и распушившимся за зиму. Надо нарвать, коли достану – хороший трут для огнива, сразу вспыхивает. А если много – можно набить подушку, да хоть одеяло… И колыбельку умягчить… Замечталась, о корень споткнулась, чуть рубахи не растеряла, дурная…
Мелко вот только. Пришлось разуваться и заходить в воду по колено. Обжигает аж водица-то! Так свело судорогой сразу икры, с отвычки за зиму. Ну, ничего, зато чистая какая – не будет запаха, только озерной свежестью будет пахнуть.
– Не замерзла, ягодка?! Рубахи-то держи, уплывают, да, давай-ка, вылазь, сапоги мочить неохота. А утопиться ты еще успеешь…после. – Я слышала, как они подъехали, лошади шумные, много от них звуков, хоть и по песку. Как они спустились? Видно с другой стороны полого.
Я их уже узнала по голосам, а они меня пока нет. Медленно опустила подоткнутую юбку и, не поднимая взгляда от воды, побрела на берег. Во рту стало очень сухо, ничего не сообразить, помню, как ноги с усилием переставляла, а тело, словно у куклы тряпичной, только кровь в ушах шумела…
Как только вышла, меня сразу же схватили грубые руки, за косу подняли голову. Раздался удивленный свист.
– О! да это же тот цветочек, что нас кормила-привечала в Пуйле. Далековато ты пошла стирать, милая.
– Да, верно, глянь, трактирщика прислуга! Браги-то наварено? Особо крепкая у вас брага, голова потом трещит… С трактирщиком мы сполна расплатились и бабу его с девкой увеселили. Трактирщик сказал, ты с нашими постояльцами уехала. Надо ж, какой подарок!
– Погоди, Роб, не пугай ее, не тискай. Пусть покажет, где они там отдыхают…
– И правда, сначала дело, потом забавы, ягодка. Где остальная компания, а особенно подружонка твоя? Тебя одной-то не хватит на восьмерых. Или сдюжишь? Ее, правда, трогать не велели – только обезглавить по-благородному. Но кто ж узнает? Усладим и ей смертный час.
– А вот милаха нас и направит, давай ее сюда, да поехали живо. Паршивое место. У меня такое чувство, словно за нами кто-то наблюдает. И давно уже.
Державший, отпустил мои волосы, развернул за плечи и спиной толкнул к лошади, другой бандит, перехватив подмышки, хотел подтянуть и усадить перед собой. И в это мгновение я увидела скользящие по песку крутого склона фигуры. Нет, я понимала, что они меня не выручат. Скорее удивилась – зачем? Лучше бы им скрытно уйти и спрятаться с Бренной в лесу.
Асмунд с обнаженным клинком в руке в два прыжка перемахнул через корни и камни, не останавливаясь, на инерции налетел на ближнего к нему парня, ударил под ребра, тот даже закрыться не успел. Его сразу окружили, щерясь мечами, четверо, что были пеши. Наставили клинки, но убивать не торопились. Ренар остановился на безопасном расстоянии, держа наготове большой беров лук. К нему так же не спеша, прикрываясь щитами, враскачку двинулись двое бойцов.
Тот, которого назвали Робом, вырвал меня из рук приятеля, и, больно стиснув, приставил к горлу нож. Он надавил лезвием так сильно, что я почувствовала, как по ключице стекают капли крови, а по босым ногам в песок – горячая струйка мочи.
Я могла смотреть только прямо перед собой и видела очень четко спокойное сосредоточенное лицо Ренара, его чуть раскосые зеленые глаза, словно внимательно вглядывающиеся в мое лицо, крупный наконечник боевой стрелы, направленной на нас… мне в лоб? И услышала у самого уха гулкий, тугой хлопок тетивы и влажный чавкающий звук удара, которым нас дернуло назад. Роб зашатался, цепляясь за меня, и на мою макушку закапало горячим, а он стал валиться, увлекая меня за собой, придавливая. Я лежала на песке под грузным обмякшим телом мужчины, видела стрелу, торчавшую из его окровавленной глазницы, кусок голубого неба и причудливо изогнутую ветку сосны.
Я не понимала, что происходит: внезапно все затихло, люди будто замерли, потом раздался похожий на далекий гром низкий, мощный, рокочущий звук. «Беа-ерр –бееа-рр», совсем близко – яростный рев огромного зверя.
Затем – дикие крики, чей-то сдавленный хрип, бульканье, словно кто-то пускал пузыри, снова отчаянные вопли, испуганное ржание и храп коней…
Мелькнул черный мохнатый бок – медведь преследовал пытающихся бежать людей, валил ударами мощных лап, вспарывал когтями, вгрызался, вырывая куски человеческой плоти.
На труп Роба наступили чьи-то сапоги, бегущий запнулся, упал сверху, еще глубже вбивая меня в песок. Под тяжестью двух тел было невозможно вздохнуть, я начала извиваться, пытаясь выбраться, но прямо над моей головой раздалось оглушительное рычание, хруст костей и какой-то уже нечеловеческий вой. Лежавшее на мене тело буквально подкинуло вверх. Внезапно страшный предсмертный крик прекратился, и на меня полился поток крови из разорванного горла мужчины. Тело обмякло, меня совсем придавило, кровь вытекала мне на лицо толчками. Боковым зрением я видела оторванную кисть его руки. И потеряла сознание.
Глава 8
Асмунд.
Жаль, что их лошади разбежались. Вечером, когда отправились с Ренаром зарывать трупы, попытались выследить, нам очень пригодились бы теперь. Какое там – ищи-свищи. Конечно, кони сильно напугались. Да и некогда было, и темновато уже – один Ренар, считай, работал, хоть бранился просто грязно и издевался над моим суеверием. Но, вот что хочешь он говори, а нехорошо оставлять мертвых не погребенными после заката. Не хватало нам драугаров или люпусов стаю приманить. Мне-то досталось немножко – мало того, что получил гардой в зубы, теперь резец шатается, так этот некислый мужик еще и руку умудрился мне проткнуть чуть не насквозь. Уколол в запястье сразу, как смог достать – понял, что я серьезный, нанесу им урон на пару со зверем. Похоже, главный у них: опытный, внимательный, взрослый, словом, боец. Такого надо первого всегда валить, остальные увидят– побегут. Недаром я его выбрал – самый подвижный был и бесстрашный, а Бер пер на него прямо, подставляя брюхо. Получилось упредить, а Лису из лука снять того урода, что Эилис держал, чтоб не полоснул невзначай – мало ли. Но могло не так удачно сложиться, они же были уверены в своем преимуществе. Эилис им показала бы домик, куда ей деться. Почему промедлили, сразу не порубили нас? Кто теперь поймет… Лис врет, что их притормозил. Любит побрехать, хоть и вправду может кое-что, рыжий пройдоха.
Пришлось отдать повозку Беру с Эилис. Бер нехотя, но согласился. Было заметно, что торопится, пока Эилис снова не впала в ступор, как после их разговора. Весь следующий день сидела словно пришибленная. А вечером ее тихие терзания прорвались бурной истерикой. Хорошо, что Лис с ними поехал, якобы ему что-то надо непременно в городке купить. Будто у него есть деньги. Ничего, он и без денег купит, что ему потребно, не удивлюсь.
Он здорово помог, когда Эилис рыдала. А мы с Бером совсем растерялись. Она твердила, что хочет сейчас же домой, вырывалась и ничего не хотела слушать. Ренар подошел к ней, положил на плечи руки – сразу замолчала, села прямо, словно пришили. А Лис начал ей что-то тихо говорить на высоком наречии, медленно так, язык этот тягучий, напевный…дурманит и морочит как-то. Бер дернулся было, пришлось его придержать. Понятное дело: к своей девочке Лиса бы я не подпустил. Особенно руками трогать. Особенно говорить …так – на языке Богини. Но Эилис унялась, и даже взгляд стал осмысленный вполне.
За мыслями я и не заметил, сколько успели проехать.
– Асмунд, у меня болят ноги, затекли наверное. – Робко сказала так, котенок мой. Стесняется ныть и жаловаться. На Зверике ей, хоть и держу, и опирается на меня, не хорошо уже скакать. Растрясло.
– Давай малыш, привал. С утра ничего не ели, опять же.
Я усадил ее на поваленную сосенку, сапожки еле стянул – отекли, не хорошо. Уложил на плащ, ножки на ствол поднял, чтоб отошло, занялся костром – траву заваривать.
– Далеко нам еще? Скоро Бер с Лисом догонят?
– А ты соскучилась?
– Ну да, с ними веселей…Я за Бера переживаю немного…
– Ничего, скоро нагонят нас. У Старой границы, на берегу маленького лесного озерца, Черный Глазок называется, мы их дождемся. Если я ничего не путаю и еще не сбился. Хотя, Гряда – вот она, так что держим на юго-восток верно. Слушай, а что ты сказала Эилис? Когда она снова запаниковала перед самым отъездом?
– Да что… Она сказала, что не может теперь решиться никак, не знает, как быть. Спросила, как бы я поступила на ее месте – отправилась бы с оборотнем в церковь под венец, чтобы жить с ним в лесу, одна, без защиты…Я ответила, что мне сложно представить себе защиту лучше, чем может дать ей Бер. Что я нисколько не боюсь путешествовать с ним, ночевать в одном доме, и что если Асмунд доверяет ему свою и мою жизнь – для меня это лучшая гарантия.
– Спасибо, птаха.
– Еще сказала, что люди, которые на первый взгляд выглядят безопасными, иногда делают ужасные вещи – и ей это хорошо известно не понаслышке. Вполне обычные люди, которые ведут себя много хуже зверей. Привычно так творят немыслимые жестокости и мерзости. Знаешь, я так боялась, что она откажет ему, не поедет… Мне больно было – так несправедливо по отношению к Беру. Ну как бы он это переживал, подумай. Одно даже дело, когда просто девушке немил. Ну что ж – бывает. А когда она бежит от тебя, потому что ты стал в ее глазах чудовищем, уродом, после того, как обнимала… Она попросила благоразумный совет. А я сказала, что ей придется самой решить. Что, по мне, иногда можно сильно пожалеть о благоразумном поведении и следовании чужим советам. Не спасает оно, благоразумие.
И вздохнула, малышка моя, как большая, прямо. Ребенок ведь, как она рожать-то будет? Я от первого крика ее с ума сойду.
– Сними чулки,
– Зачем? Что ты выдумал?
– Снимай, или тебе помочь? А, ну ты же не сильна по части разумного поведения…
Фыркнула, велела отвернуться. Хотел ляпнуть, что всю ее уже видел, девочку мою, но вовремя прикусил язык. Положил ноги к себе на колени и стал разминать, массировать ступни и икры. Она сначала дулась, напрягалась, потом перестала хмуриться, видно было, что приятно все же.
– Какие у тебя пальчики длинные, тонкие, надо же, ровненькие какие… Ты что, птаха, умеешь шевелить пальцами на ногах?!
– А ты что, нет?
– Нет, конечно. Я же целиком вырезан из старого дуба. Поэтому у меня такая крепкая голова. Все, давай есть и поехали. К вечеру доберемся до озера.
Вообще-то ее можно понять, я имею в виду Эилис. И хлеб бери, не растолстеешь, в седле не за что и придержать тебя. Одно пузико.
– Не груби, а то совсем не буду есть. Я и так не хочу.
– Да ладно… Эилис думает не только о себе. Все же женщинам более свойственно заглядывать вперед. Вот родит она от Бера… А если ребенок тоже…А если девочка…Только представь себе. Вот она вырастет и что будет?
– Любовь долготерпит, не ищет своего, не мыслит зла, все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит…
– Это ты к чему, птаха?
– Это слова апостола Павла…Я не точно цитирую… А мое дитя? Как могла бы сложиться его судьба, останься я пленницей, матерью бастарда? И как теперь сложится? Он не законный, все равно.
– Нормально сложится. Мы сделаем все, что требуется, Бренна, все, что от нас зависит. Вот чего ты хотела бы для своего ребенка?
– Счастья, конечно.
– Ну, сама подумай, как ты можешь устроить ему счастье? Счастье это его личное дело – сам добьется или нет, способен будет его почувствовать или… некоторым вообще не дано. Нет, птаха, за чужое счастье, хоть и собственного дитя, мы не в ответе. Только за свое. Воспитать правильно должны, дать любовь и понятия. И ты мне его не балуй, ясно? Дай потрогать…Ну где он… Не жмись, хочу и глажу своего маленького… Сильно стал толкаться, прямо страшно. Боишься рожать?
– Нет пока…не знаю…
– Вот и правильно. Я тоже давно перестал бояться заранее. Счастье… А что Бер, несчастен что ли? Женщина только очень ему нужна. Разумная, не вредная, не завистливая, не алчная… Я думаю, они разберутся. Она напугалась, конечно, ничего отойдет. Судя по тому, как кричит под ним…
– Прекрати, Асмунд!
– Ну, извини. Не все тут …апостолы. «Любовь долготерпит»…Зачем?
– Потому, что это про духовную любовь. А не про это. Не про похоть. Я думала, вообще-то, что ты не совсем тупой, способен понять.
* * *
– Не ходи одна там, где старые фундаменты и остатки стен, особенно в сумерках. Ты ведь видела замшелые камни, образующие большие квадратные колодцы?
– А почему? Меня фейри украдут?
– Да нет, детка, не совсем фейри. Дантеры, они же Красные колпаки, скорее пикси – дикие фейри, в отличие от прекрасных, искусных и владеющих магией детей Богини Дану. Это самые злобные и опасные гоблины, и как раз в таких местах могут водиться. Они не боятся хладного железа, мечом убить их практически невозможно. Очень ловки и сильны, прыгучи, быстры, безжалостны. Вооружены обычно тяжелым топором и сучковатой дубиной, ну, или цепом или чем-нибудь в таком роде.
– А что они делают?
– Убивают путников, что заблудились, а то и сами сбивают с тропы, потом нападают из засады. Затаскивают в разрушенные башни, грабят, трупы, непременно, расчленяют и подкрашивают кровью свои колпаки. Поэтому они у них на самом деле не красные, а, скорее, бурые…
Здесь ведь проходит Старая граница с Фир Болг, ее очертания можно определить, если соединить разрушенные квадратные башни, построенные людьми Старна, Домнена и Глалейона в незапамятные времена.
Они непременно закладывали в основание своих сторожевых башен строительные жертвы – убивали пленников и зарывали по одному или по три под каждый угол. Считалось, что без этого башня или замок не будут крепкими и неприступными или вообще не смогут быть закончены, например, станут сами собой разрушаться каждую ночь. Ну и, конечно, в прежние времена жестокие сражения за эти земли шли беспрестанно, у стен погребено множество трупов. Дантеры обожают селиться на обильно политой кровью земле.
– Девушек…тоже?
– Что они делают с девушками? Даже представлять не хочу. У них еще и длинные кривые клыки.
Вот теперь ветви действительно плотно уложены и ни одна капля вовнутрь не попадет. Забирайся. Я постелю на лапник плащ, и у тебя будет постель как у королевы.
Внутри шалаша скоро станет теплее, главное – сухо.
– Расскажи мне еще о былых племенах.
– Ну, я и сам об этом маловато знаю. Только то, что самым знаменитым правителем Фир Болг был Эохай Мак Эрк, взявший в жены дочь короля Страны мертвых Тайльтиу. Вот может нормальный мужик взять мертвяцкую королевну, а? Однако, при нем не было ни одного неурожайного года, он составил первые законы, ставшие основой правосудия Старого закона хенресин, из положений которого, кстати, следует, что погода и урожай в стране зависят от праведного поведения короля. Вот почему у нас такое скверное лето, лютая зима, и земля не родит хлеба в достатке. Потому, что король наш как бы выразиться помягче… мудак, прости птаха.
Ну, а потом явились племена богини Дану и состоялась великая битва за земли Эйрин при Маг Туаред. Это означает «равнина башен» – вот этих самых. Что ты ежишься, тебе холодно?
– Ты можешь лечь рядом со мной на лапник, там у тебя какие-то камни. Как вы, мужчины, вообще можете спать на земле?
– Ну, вообще-то я тоже не слишком люблю лежать на камнях. Но не выковыривать же их. Они тут со времен Аудумлы.
– Что это?! Что это за жуткий крик, Асмунд?!
– Это рев самца оленя, не бойся, он пробует голос. Тебе страшно, что ли, птаха? Ну, иди сюда, я знаю, что ты трусишка.
– А зачем ты рассказал такое на ночь.
– Да я все просто выдумал. Нет тут никаких пикси, не бойся.
– Выдумал? Нет, я сразу почувствовала, что тут – плохое место.
– Просто люблю тебя немножко напугать. Ты тогда так славно прижимаешься ко мне в темноте – теплая, пушистая, такая… зайка. У тебя ведь есть крест на шейке. Красные колпаки боятся креста. Покажешь им, они захрипят, зашипят и растают, оставив на земле вырванный клык.
– Я же отдала крест Беру, ты забыл?
– Тогда иди ко мне, я тебя крепко обниму и не отдам пикси. Все, спи, зайчонок.
Через несколько минут, когда согревшаяся Бренна ровно задышала во сне, я осторожно высвободился и тихо выбрался наружу.
Сам-то не лучше гоблина. Не так бы я хотел ее напугать… Измучила. Зачем губки облизывает? Попробовать кожу на вкус. На такой тонкой нежной коже сразу останутся следы… долго не сойдут. Духовная любовь, не похоть… Что она может об этом знать? Или знает? Все они… притворщицы хитрые.
Наказать бы ее за этот сладкий невинный запах, взгляд чистый, искренний…
Зло, сухими жесткими губами поцеловать, выпить безмятежное тихое дыхание, разбудить, прижать спиной к колкому даже через плащ лапнику, смотреть, как меняется выражение лица, как пьянеет, шалеет просоночный взгляд от понимания того, что сейчас будет, как затягивает нежные глаза поволока страха и страсти, провести языком по горлу, ключице. И ни единой ласки, никакой бережности, завести за голову руки, стиснуть до синяков на запястьях, хриплым шепотом приказать смотреть в глаза, чтобы пискнула, выгнулась… выбить первый сдавленный стон…чтобы потом таяла в моих руках, хрупкая, ледяная королевна… ты уже готова для меня, давай, не сдерживайся, хочу слышать, как тебе хорошо… Или покрыть поцелуями затылок, шею, ощутить этот трепет беззащитности, чтобы замерла не дыша, и только быстро-быстро колотилось сердце, пушистые твои волосы у меня во рту и в носу, рванешься или сама прижмешься вся, и в ухо тебе жарким прерывистым выдохом слова, которые даже знать таким как ты не положено… Или…
Бездна, да хватит! Пробежаться босиком по темному лесу, по мокрому нежному мху, по острым шишкам, перепрыгивая валежник, до топкого раскисшего берега лесного озерца – торфяного, желтые бутоны кубышек на черном зеркале воды, мошкора, какие-то шитики снуют или, может, мальки. И опуститься на склизкое илистое дно, почувствовать, как проникает через волосы до кожи на макушке отрезвляющий холод. Натянуть штаны на мокрое тело, шагать быстро, согреваясь, не посмотреть даже на тебя, спящую, а провалиться в сплошной, черный, как то озеро, сон.
* * *
Бренна их первая увидела – я мечом неподалеку махал, разминался. Побежала навстречу. Смотрю, у Бера на шее уже висит, а он ее во все щеки расцеловывает. В глаза ему заглядывает моя девочка, спрашивает что-то с беспокойством таким. Вот чем он ее привязал, что жалеет, печалится за него, ни тени неискренности, вся на ладони перед ним. Каждое движение, взгляд его понимает, ловит – такая отзывчивая. Со мной ведь не так. Не допускает она меня пока до себя по– настоящему, опасается… Смотрю, глаза отводит медведище наш, ничего не ответил, голову нагнул и крест снял, на шейку ей вернул. Ясно. Будем пить сегодня, Бер. И точно: бранвин не забыли.
Но и не только. Продувная эта бестия, курва рыжая, привез моей девочке зеркальце серебряное и новое зеленое блио тонкое – на теплую погоду. Рубашек купили, бранвина само собой, хлеба и сыра, яблок, яиц, меда … И, конечно, то, за чем Лис ездил – прекрасную, хоть небольшую, арфу -Айне. Как раздобыл инструмент в такой сраной дыре как Кове? И денег на всю прочую роскошь? Выиграл, конечно. А арфу выиграл отдельно. Жулик конченый, совести не ведает. Удачлив, дерзок и безупречно изящен. И рожа гладкая, свежая – не то, что у меня, одни морщины да шрамы. Будет к Бренне приставать с нежностями – надеру зад, мало не покажется. Спрашиваю – а полотна такого тонкого кусок зачем? А Бер тихо мне так, что Бренна родит – нужно будет. Вот что это? Чье это дело?
Надрался Бер, конечно, до соплей. Да и я его поддержал, расслабился. Ренар же, не теряя даром времени, опробовал свою арфу. Красиво у эльфийского прихвостня получается, Бренна слушала, не дыша. Красуется перед моей девочкой, гад рыжий. И балладу выбрал жалобную специально – о горе Хиллелиль. Ну, та, где королева посылает служанку узнать, почему Хиллелиль так худо шьет, путая узор и портя шелка. «Всякий, взглянув на ее шитье, скажет, что ей постыло житье…» И она рассказывает королеве свою историю.
Как в доме отца ее честь охраняли двенадцать родовитых рыцарей, один из которых, Хильдебранд, ее соблазнил, позабыв о клятве и долге, и увез в свою землю, прихватив, кстати, и золото короля. Ну приданое, а что… Но их настигли мужчины: семь братьев, отец и одиннадцать зятьев. Хильдебранд неистово бился и убил всех, кроме меньшого, любимого братца Хиллелиль, за которого она слезно просила. И тот послушал – не стал добивать. А братишка подло ударил рыцаря в спину, и погиб глупец, потому как нечего в таком вопросе деву слушать. Братец за спасенную жизнь сестренку не поблагодарил, а за смерть братьев и отца славно отплатил: руки скрутил седельной подпругой, примотал за косы к луке седла. И бежала она за конем до дома пешком, переплывая бурные потоки и орошая кровью весь путь, так что белый вереск стал красным, белый клевер тоже красным и так далее. В родном доме собирался добрый брат замучить деву пытками и зарыть в землю живьем. Но мать умолила продать ее в рабство. И сама умерла от горя. А дева оказалась как-то вполне удачно пристроена в светелке датской королевы. Но от тоски по своему рыцарю, матушке и убиенным братцам вскоре умерла. Один остался младшенький – любитель справедливости. Такая вот история. Бренна глотала слезы, стараясь виду не подавать, как растрогана.
А вот о чем это все? Что могло в такой ситуации получиться путного у этих горе любовников? Страсть и любовь – вот не видят люди разницы, судя по балладам и стихам. Хильдебранд разве любил ее, коли так поступил – лишил ее чести, близких, обрек на страдания, разрушил дом, всю жизнь. А если бы ее изуродовали? А когда она станет старой и толстой? А он – лысым и пожелтевшим беззубым стариком? Что они тогда вспомнили бы о своей жизни – как погубили всю семью Хиллелиль ради своей вот этой прихоти?
Ну, я тоже не выдержал и решил выступить для нашей малышки, хоть пою не очень. Поэтому исполнил не совсем балладу, а, скорее сказку. Про деву в птичьем оперенье. Без рифмы, просто рассказал, но не совсем без складу, а Лис тихонько так задумчиво бренчал. Неплохо вместе вышло.
Прознал Нилус Эрландлинг что под пологом царственного леса, раскинувшегося около фьорда Свейдаль, гуляет лань с золотой спинкой. Такая была необыкновенная у нее шерстка, ладная осанка и нежные глаза, что кто встречал ее – не могли никак забыть и даже точно сказать наяву или во сне видели они такую красоту. Крепко запала Нилусу в голову, что хочет он не только увидеть лань, но и поймать живой. Стал по целым дням бродить кругом светлых полян, под пышным пологом лип и ив, принадлежащей фейри рощи. Долго и безо всякого проку высматривал и выслеживал Нилус лань, расставляя хитроумные силки, но она словно дразнила, избегая тенет, показывалась то там, то тут, сверкая золотой спинкой среди сочной зелени. Нилус изводился от нетерпения и досады – совсем помешался. Так его захватило желание обладать ланью, что ни о чем не мог и думать, весь свет стал немил. Он злился все сильней и, наконец, решил спустить на нее гончих. Явился в рощу с пятью псами на сворке, но на поляне встретила его сердитая Хозяйка и велела держать ответ: как пришло ему в дурную от страсти голову затравить прекрасное существо собаками? Что проку ему будет, если псы ее разорвут? Как может он проявлять такую глупость и жестокость? О…люди. Впрочем, это не ее лань. «Вот и не указывай, что мне делать, женщина», – сказал ей Нилус, не имея представления, с кем говорит, и спустил гончих. Но сам же вздохнул с облегчением, когда загнанная собаками лань вдруг обратилась в ястреба, усевшегося невредимым на крепкий сук раскидистой ивы. Не долго думая, в увлечении, выхватил парень из-за пояса топорик и давай кромсать старую иву, стремясь добраться до птицы. Но тут топорик, словно живой, подскочил и обухом приласкал дурня по темечку. Вновь явилась перед Нилусом Хозяйка, теперь уже гневаясь не на шутку. «А вот роща – моя, Нилус Эрландлинг. И подобных бесчинств я не потерплю! Дорогую цену заплатишь ты мне за искалеченное дерево. А ну-ка, оставь топор! Тем более, так ястреба этого не добыть. Да на что он тебе? Разве не лань тебе день и ночь грезилась?» «Прости меня, прекрасная дама, что поступал не по чести», – одумался Нилус, смекнув, что перед ним не простая женщина. «Не дашь ли мне совет, как снять его с ветви, не вредя ни дереву, ни птице? Ведь вижу, что ястреб этот, как и лань, чудесны, и заключено в них то, что желанно мне более всего». «Изволь, я научу тебя, Эрландлинг. Только захочешь ли сделать так…Накорми эту птицу своим мясом и кровью. Если решишься на это, будешь обладать тем, чего жаждешь». В тот же миг Нилус выхватил острый нож и, рассекши грудь меж ребрами, откромсал кусок своего сердца и протянул кровавый дар ястребу. Птица слетела и, отведав подношение, ударилась об землю и обернулась прекрасной девушкой. « Благодарю тебя, Нилус, что не пожалел себя, – рекла красавица. Мачеха-ведьма обратила меня ланью и прогнала в лес, а семерых моих служанок превратила в волчиц и послала по моему следу. Теперь наши жизни навеки связаны, а благодарностью моего отца будет моя рука и все наши земли». И увидел Нилус семерых дев, сходящихся с разных сторон под сень липы и обнял свою добычу и отправились они все вместе в ее удел.