Наталья Суворкина
Руна Райдо
– Так что же было дальше с Гуннаром?
– Да…Пришло время, когда удача оставила хевдинга. Случилось так, что однажды, вернувшись из долгого похода, он обнаружил, что его жена беременна, и по срокам выходило, что ребенок не мог быть его. Напрасно жена, рыдая, клялась, что неповинна в измене, что носит этого ребенка во чреве уже целый год. Ведь в такое невозможно поверить.
Гуннар запер неверную и стал ждать, когда родится ребенок, чтобы посмотреть, на кого он будет похож. Наконец, женщина родила мальчика, похожего на Гуннара – с шапкой густых черных волос и карими глазками, смотревшими на новый мир из-под насупленных бровок. Но отец его был непреклонен. Досадуя, что не понял, кому отомстить, он отказался признать ребенка своим и велел отнести в лес.
– Это ужасный, бесчеловечный обычай язычников.
– Но ведь никто и не считает, что это хорошо, птаха. Однако так поступают и на гасип, и даже крещеные, например, если ребенок рождается больным. Это только для очистки совести говорится, что его отдали эльфам. Эльфы, мол, заберут дитя и вылечат его. Нет, все на самом деле знают, что калека никому не нужен в этом жестоком мире. Уж лучше ему умереть, пока он ничего не понимает. Верно, птаха?
– Нет.
– Ну, как бы там ни было, малыша отняли у матери. А она, как ночью все уснули, побрела в лес его искать, хоть и была слаба после родов, а стоял страшный холод. Утром нашли ее мертвой, в руке – старая юбка, в которую ребенка завернули, прежде чем трель унес его, а малыш пропал. Исчез бесследно – ни чужих следов вокруг, ни крови.
Гуннар, когда принесли тело жены, впал в неистовство. Бросился с топором сначала на треля, хоть тот лишь исполнял его приказ, затем на достойного мужа, который пытался его урезонить. Да и зарубил обоих, а многих покалечил. Тут уж люди, которым изрядно надоело бояться, набросились всем миром, накинули на него сеть и убили.
Прошло лет семь-восемь, все уж и позабыли о злосчастном берсерке. Конунг Хрольв Змеиное Жало стал за это время настоящим королем, занял город Миде, откуда мы с тобой держим путь.
Однажды на двор зажиточного ландбоара явился мальчик. Он выглядел крепким, был просто, но добротно одет. Обратившись к хозяину, он назвался Бьярки, сиротой и попросил дать ему кров и пищу в обмен на службу, но с условием, что останется свободным, гиафтлеларом – добровольным рабом он ни за что не желал становиться. Хозяин смекнул, что хоть малыш и некрасив лицом – смугл и черноволос, а также совсем неразговорчив, но силен для своего возраста и может пригодиться на хозяйстве. Для начала, он приказал ему наколоть побольше дров и удивился, видя как ловко ребенок управляется с топором. Тогда велел дать мальчугану похлебки и позволил остаться.
Его прозвали Бьярки-медвежоноком, и прижился он у тех крестьян не сразу. Работал старательно, но не всегда понимал, что от него требуется, словно бы впервые видя некоторые предметы домашнего обихода. В основном ему поручали простые вещи: натаскать воды, помахать лопатой или топором. Коровы и козы хорошо его слушались, вот и стало основным для мальчика делом пасти их да чистить хлев.
Но дворовые псы никогда не ластились к нему, а часто рычали и норовили укусить, словно чужака, да с лошадьми он не ладил. Попросят его запрячь, а конь при виде Медвежонка бесится, ловчится приложить копытом или хватануть за голову. Так он и ходил всегда пешком и пастушьей собаки себе не завел.
Говорил Бьярки мало и, казалось, сами звуки человеческой речи даются ему с трудом. Зато у мальчика открылся талант, который сделал его работником необычайно ценным. Его не жалили насекомые. Он умел не только находить и вынимать дикий мед, но отыскивать и приносить из леса слетевшие рои, сажать их в домашние борти и забирать мед, не отравляя пчелиные семьи серой, как это принято у крестьян. Вместо этого он всегда оставлял достаточно меда, чтобы пчелы не умерли зимой. Бортник, который убедился в преимуществе этого способа, поскольку хоть с борти меда вынималось меньше, зато весной пчелы трудились, едва показывались лесные первоцветы, охотно сделал его своим помощником, платя хозяину за это не только медом, но и монетой. Он даже разрешал ставить рядом со своим бортевым значком руну, которую мальчик выбрал как свою метку – алгиз и вволю угощал его и сырым лакомством и хмельной домашней медовухой. Не зря, мол, пчелы – символ покорности и трудолюбия, его уважают.
«Сладкая жизнь» Бьярки у некоторых домочадцев вызывала зависть. Стали поговаривать, что такая любовь пчел не дается без колдовства. Вот хоть кошка– никогда об ноги его не трется, зашипит и убежит…Хоть и не взрослый еще, а уже колдун.
К тому же Бьярки не стремился подружиться со сверстниками. Он не искал их расположения и не просился в игру. Конечно, его дразнили. Особенно мальчишки фостре – рабы по рождению, рыжие близнецы, что считали себя лучше прочих слуг, потому, что родились в доме. Они презирали его за то, что он выполнял самую грязную и постыдную работу охотно и усердно, а на каверзы их и злые слова внимания не обращал. Пытались братья драться с ним, да вышло не в их пользу, и они оставили идею его поколотить. Но однажды – Бьярки был уже подростком – ему велели починить почти безнадежно изорванную сеть. А обращаться с челноком мальчик был не мастер. Он долго мучился, наконец, ему почти удалось с ней справиться, но он отложил работу и зашел в сени напиться, стояла жара. Один из близнецов – Скелди, чтобы «позлить дурака», взял сеть и порезал ее ножом – распорол всю починку. Он бросил сеть на землю, а сам уселся на крылечке, ждать потехи. Вернувшись, Бьярки поднял сеть и стал крутить ее, с удивлением разглядывая огромные дыры, вновь возникшие на уже зачиненных местах. Когда он поднял взгляд на Скелди, тот издевательски улыбнулся и показал нож. И тут Бьярки сделал то, чего Скелди никак не ожидал – спокойно подошел к крыльцу и точным ударом босой ноги в запястье выбил нож, одновременно накинув ему на голову и плечи драную сеть. И, перевернув вверх тормашками, сунул головой в бочку с дождевой водой, что стояла для полива огорода. И не собирался вынимать. Скелди дрыгал ногами в воздухе, пускал пузыри, в панике силился перевернуть бочку или вытащить руки и, конечно, захлебнулся бы, не приди ему на помощь кто-то из взрослых. Ведь бочка была узка и полна до краев.
Когда братья побежали жаловаться, хозяин угощал в доме своего родственника – старика– конюха из людей ярла Оттара. Он выслушал мальчишек, нахмурившись, снял со стены плетку и велел позвать Бьярки.
Мальчик явился и со спокойным равнодушием выслушивал сердитые речи, но на расспросы не отвечал и не проявлял раскаяния, а глядел куда-то в стену, словно видел там что-то и улыбался, чем распалил гнев хозяина еще сильнее. Хозяин поднялся из-за стола с плетью в руке. Он замахнулся, но мальчик мгновенно вывернулся из-под руки и, не глядя, схватил со стола остро заточенный длинный нож, который у крестьян называется хаусвер и используется как для разрезания жареного мяса, так и для обороны от всяческих бродяг и разбойников, каковые могут нагрянуть в любой момент в наше благословенное время.
– Ты зачем хватаешься за хаусвер, тролль тебя задери! Я спрашиваю, кому, щенок, ты угрожаешь оружием? Живешь под моим кровом восемь лет, ешь мой хлеб – заревел хозяин.
Бьярки продолжал сжимать в руке нож, он страшно побледнел, но продолжал смотреть в сторону. Выражение его лица вдруг стало совсем детским, радостным, кривая улыбка исказила черты.
«Он не будет меня бить, я не раб его», – только и сумел произнести Бьярки заплетающимся языком, затем выронил хаусвер и рухнул посиневшим лицом вниз. Судорога выгнула его дугой, изо рта пошла пена.
– Я знаю эту болезнь. Это недуг св. Валентина.
– Валентин – «фол нет хин» – «падать вниз»? Остроумно, девица.
– Этому святому надо молиться, что смешного? Еще помогают валериана, полынь, дурман, белена, омела, красавка.
– Полный набор, чтобы наверняка ноги протянуть. Помогает жертвоприношение Тору и ожерелье из позвонков гадюки или ужа, я слыхал. Ну, Бьярки– то лечить никто и не думал. Напротив, его стали еще больше сторониться. Кто – то говорил, что так наказывает лунный бог Мани– ведь большинство приступов случалось в полнолуние. Утром бедняга не помнил, что было с ним ночью. Иногда он во сне бродил по двору, а однажды – убежал, не просыпаясь, в лес и вернулся только через два дня, совершенно истощенный. Но с тех пор всегда уходил в лес перед приступом.
Все это не нравилось хозяину – проку-то от Бьярки было все меньше… За седьмицу до припадка он впадал в тоску, беспричинный страх одолевал его, болела голова. И чем ближе подходило полнолуние, тем меньше он походил на человека: становился злобным, ни с кем не разговаривал и, казалось, видел нечто, невидимое остальным.
А тут еще хозяйский приятель, тот самый конюх вспомнил берсерка Гуннара – парень, мол, крепко на него похож… И пошла молва так и сяк: то ли отец его был берсерк, а матушка от медведя понесла, то ли, когда отнесли младенца в лес, выкормила его медведица и жил он с ней в лесной избе… Словом решили – пахнет тут недобрым. Перекинется зверем да всех домочадцев и задерет. Одна хозяйка с дочкой Хильд – сверстницей мальчика – жалели его. Потому и медлили прогнать.
Но он сам начал верить этим россказням, будто станет оборотнем или уже стал. Бьярки что-то переживал особенное в своем трансе, какие-то видения необыкновенные его посещали. А братья– фостре совершили последнюю подлость. Случилось так, что люди с соседнего хутора завалили косолапого. Послала хозяйка людей купить мяса, жира и шкуру на теплое одеяло. И братья придумали такую пакость. После обеда и говорят Бьярки: «Ты, медвежий ублюдок, похлебку ел? Она из медвежатины. Может своего родича отведал. Теперь ты проклят». Стали они его оскорблять и провоцировать на драку. Но добились только нового приступа. Тогда положили Бьярки на свежую медвежью шкуру, а когда очухался, сказали – вот твоя шкура, мы видели, как ты перекидывался. Следующий раз на кол тебя насадим, оборотней железо не берет.
Уж не знаю, поверил ли им Бьярки или просто устал от ненависти в этом доме, только он попросил у хозяина за службу топор, хороший нож и еды на первое время и ушел.
Здесь мы остановимся, птаха, и спешимся ненадолго.
– Но куда мы приехали?
– Это славное место. Надо поздороваться с Липой и пчелами.
* * *
Когда они выехали на Мил Моинир, было уже достаточно светло, и Бренна смогла хорошенько рассмотреть Дерево. Это была раскидистая старая Липа – и трем взрослым людям не охватить, покрытая узловатой, бурой от возраста, но мягкой и теплой корой. Девушке сразу же захотелось обнять дерево, прижаться щекой к коре – как к материнской руке. Ее молодые веточки приобрели красноватый оттенок, почки набухли. Бренна приникла ухом, закрыла глаза, и ей показалось, что она слышит, как от корней к кроне поднимаются весенние соки. Обычно в эту пору деревья уже зеленые.
К удивлению Бренны, Асмунд тоже обнял дерево и что-то зашептал. Затем отошел на край поляны и вполголоса запел на гэльском: «Дорогие пчелки, это Бриан О’ Брайен аэп Мумман сын Торгейра Аудунсона. Я вернулся из долгого путешествия. Со мной Бренна дочь Ангуса О’Нейл аэп Лагин. Мы не причиним зла, мы хотим быть вашими гостями, как и гостями Бера, вашего и нашего друга».
– Теперь мы можем ехать, Бренна. Дом, который станет нам приютом на какое– то время, еще не близок. Отсюда начинаются медовые угодья моего друга. Мы еще на раз увидим медоносные деревья. Но больше всего меда лесные пчелы собирают с цветущей черники.
– Ты пел им? Ты занимался …магией?
– Это не магия….хотя…Рассказывают, что Липа растет из праха мудрой женщины, которая просила, чтобы ее похоронили именно так. Она желала после смерти стать деревом – домом для птиц и пчел. Ты ведь тоже почувствовала, что это необычное место. Место покоя, но и буйной жизни: летом здесь все гудит и щебечет. Когда солнце в зените, лучи едва могут проникнуть сквозь листву, а тень от дерева покрывает почти всю поляну – так широка и густа его крона. В день Бельтайна, когда Липа цветет, и вся поляна благоухает медом, сюда приходят девушки с пирогами и бьером, поют Липе и украшают ее лентами. Конечно, это не ясень, не дуб и даже не тис – не одно из пяти Великих Деревьев Эйрин – это женское Дерево. Это Мать, которая благословила нашего Бьярки и подарила ему первый рой. Вокруг поляны стоят колоды, помеченные руной алгиз.
С пчелами надо не только здороваться, но и рассказывать им о важных событиях – смертях и рождениях, свадьбах, путешествиях и гостях…
Магия… Я верю, что иногда человеку может стать спокойно и хорошо, как будто надо выбрать путь, и вдруг одну из тропинок осветило солнце… Приходят знаки, подтверждение мыслей, зримые ответы на вопросы, внятно советуют руны и встречаются правильные попутчики. Тогда все начинает случаться в нужный момент и только так, как должно было быть. Это сложно объяснить, но это, да, магия. В нее я верю.
– Ты …. необычный человек…Ты назвал пчелам свое настоящее имя?
– Да. Поехали, впереди еще день пути. По отцу я дан, а по матери из дома О’Брайенов. Она дала мне имя на гасип– Бриан . Но ты зови меня Асмунд. Я человек – обычней не бывает, птаха.
* * *
Асмунд.
На двор Бера въехали уже в полной темноте. Никого – только сиротливая скотина топталась и вздыхала в сарае, собаки он так и не завел, хоть и охотиться с ней сподручней, и побрухает, если зайдет на двор кто чужой. Хороший дом сложил Бер себе из толстых сосновых бревен, крепкая дубовая дверь, маленькое окошко под самой дерновой кровлей – запирайся на засов, спи спокойно. Дом до конца не выстыл – не так давно хозяин отправился в лес. Я разжег очаг, оставил Бренну подкладывать, а сам отправился в темноту – распрячь и накормить лошадей, забрать в дом оружие, да принести нам на ужин чего-нибудь из погреба. Наудачу сразу наткнулся на крынку с молоком. Для Бренны хорошо согреть. Спать уложил ее на лавку – кровати Бер не счел себе нужным смастерить, сам улегся у входа, завернувшись в отличное войлочное одеяло, таких он свалял себе несколько, хитрец. Усталая девочка уснула сразу, и я провалился в мертвецкий сон.
Меня разбудил грохот – в дверь били ногами, об стену, похоже, расколотили несколько горшков. Я с трудом глаза разлепил – стоял белый день. Бренна сидела на лавке, прижавшись к стене, в лице ни кровинки, зубы стиснула.
– Эй, молодые, вставайте! Кончилась брачная ночь. Гостей кто будет встречать?! Асмунд, выходите по-хорошему, а то подожжем. Нас трое: я – Арин, со мной Ислейв. И Олав тоже здесь. Олав, поговори с ним.
– Олав, подойди под окно. Я готов говорить. Не бойся, лук Бер забрал, стрелять мне нечем.
– Когда я боялся тебя, Асмунд Торгейрсон…
– Видно начал с сегодняшнего утра, раз грозитесь сжечь нас в доме. Но вы лжете. Вас ведь Хауг послал, значит, девушку вы должны привезти живой.
– Не иначе сам Локи впутал тебя в эту историю, мой друг. Нам приказано и тебя привезти живым. Хауг поклялся сам предать тебя злой смерти. Представляю, что он придумает, пока ждет нас с девицей.
– Ты точно сразу попадешь в Вальхаллу, Асмунд после таких-то пыток, – опять подал голос Арин – дивлюсь на тебя – снова подбираешь королевские объедки? Тебе мало было баб?
– Заткнись, Арин. Мы не будем биться, друг. Я благодарен тебе, что ты пощадил моего усыновленного, помню и как гребли с тобой бок о бок. Отдай девку, оружие брось в окно и выходи спокойно. Ты умрешь быстро и честно – я даже меч тебе дам, когда все будет кончено. Я не повезу тебя Хаугу на расправу, обещаю.
– Спасибо, Олав. Но мы не выйдем – ломайте дверь.
– Я знал, что ты упрям как тролль… Ты же вроде не был дураком, Асмунд – знаешь, что не справишься с тремя бойцами. Мы бы и вдвоем, пожалуй, уделали тебя. А так – шансов нет.
– Конечно, одной рукой сиську и письку не прикроешь.
– Шутишь? Это хорошо помогает справиться со страхом.
– Я не боюсь вас ни по отдельности, ни вместе.
– Зачем, скажи, ну зачем ты убил Харалда и парнишку? – вступил рассудительный Ислейв– Их ведь правда послала Гильдис – она уже гладит сыночка по голове…Они помирились, и королева готова отдать тебя на растерзание. Мы нашли этот дом, потому что твоя тетка о нем знала. Все одна сплошная подлость. Тебе-то что до девки этой? Отдал бы ее Харалду, и дело с концом.
– Да, я понял, что это Гильдис их послала, передумала …спасать внучка…Уж очень быстро они нас догнали – знали, через какие ворота мы выехали. Прости, Ислейв, я не могу объяснить, почему так поступил. Поверь, причина есть. И парня мне, правда, жалко.
– Выходи, Асмунд, без оружия. Если сломаем дверь, возьмем тебя и выполним приказ короля – привезем живым, не обессудь. Сдашься сам – убьем быстро. Мы признаем, что не хотим драки с тобой.
– Хорошо. Я согласен. Только девушка пока побудет в доме. Заберете ее, когда все закончится.
Я выбросил им меч Харолда и топор, лежавший у очага, подошел к лавке, на которой замерла Бренна. Провел ладонью по мягким волосам, шепнул «Прости, птаха». Снял со стены щит и, взяв со стола свой бастард, отодвинул засов.
– Ты зря пытался обмануть нас. Мы знали, что ты предпочитаешь длинный меч.
– Во всяком случае, вам придется убить меня. Хауга видеть не желаю.
Я спрыгнул с крылечка. У них щиты – мне точно крышка. Они накинулись на меня втроем, благородство решили не проявлять. Я старался, парируя, постоянно смещаться вбок вправо от Олава, сбивая его меч вправо от себя – таким приемом я мог отгородиться его телом от остальных. Да и им приходилось атаковать вправо – это для правшей очень неудобно. Я понимал, что мне не достать их, несмотря на то, что мой меч длиннее. Зато не очень удобен со щитом – все-таки работать им как двуручником легче и эффективнее. Но без щита сразу можно в такой ситуации сдаваться. Так, сосредоточившись на обороне, я мог защищать одновременно голову и корпус. Но не третью зону. И я быстро получил сперва глубокий порез предплечья, потом ткнули в ключицу и до кости пропороли бедро. Бедная девочка. Ей будет тяжело увидеть мой труп. Выглядеть он в конце истории будет не очень. Единственный шанс был бы – тяжело ранить хотя бы одного и бежать, прорвавшись через них. На время они, надеюсь, занялись бы раненым. Хотя бы кто-то один. За это время можно бежать и убить того, кто пустится в погоню. Но мужи были опытные и совсем не дураки. Они бы взяли Бренну, а потом нашли меня, уже потерявшего достаточно крови.
Стрела, вылетела из-за невысокой терновой изгороди столь внезапно, что никто из бойцов, увлеченно наступающих на меня, не успел закрыться щитом. Бер оценил ситуацию верно – он целил в горло Олава, который свалился Ислейву под ноги. Я тут же уколол Ислейва шею, когда тот, запнувшись о тело, открылся и мгновенно – в область сердца. Он еще успел достать меня, резанул по боку, но уже вскользь, в падении. Бер шагнул на двор с натянутой тетивой. Но я уже и сам справился – Арин сидел на земле, зажимая обрубок кисти.
– Ты не оставишь мне жизнь, Асмунд Торгейрсон.
– Конечно. Если мертв Олав…Из вас троих только твоя смерть меня не опечалит. Что ты там говорил о фантазиях Хауга? Он с тобой не делился?
Я оттягивал время, потому, что не хотел добивать его. Есть у меня отвращение к подобным сценам. К тому же я начал чувствовать боль и слабость. Из бедра просто текло, а ключицу драло невыносимо.
Я с трудом стянул рубаху, прижал к ране и присел, привалившись к теплому крыльцу. Надо же – солнышко сегодня. Прямо горячее, как летом. Мы с Бером переглянулись, я едва заметно кивнул. Сил что-то больше не было.
Бер поднял свой щит и топор без темляка, щепки он им у очага колол что ли. Однако заточен. Бер – аккуратный хозяин. Все у него поправлено, починено, наточено… Потом тела уберет и двор свежим песочком посыплет…Он помог Арину встать, подал в левую руку меч. Ну, давай, не бить же, как скотину. Но тот все – скис. Махнул пару раз по щиту. Бер и вправду выглядит устрашающе. Я прикрыл глаза, хоть с закрытыми глазами голова больше кружится…
Хороший все же распогодился денек. Я стоял на крыльце со спущенными штанами, подставляя лицо солнышку, и тянул понемногу зимнее пиво, а рядом на коленях стояла Бренна. Какие у нее прохладные тонкие пальчики…Только на приятной двусмысленности этой картинки никак не удавалось сосредоточиться, потому что она зашивала мне бедро и было это йотуны знают как больно и долго.
– Ты бы не пил пиво. Хмельное и густое вредно раненым. Я принесу воды.
Бера она послала за ольховыми шишками – варить какую-то припарку. Пусть командует и хлопочет. Отвлекает от тягостных мыслей. Надо убираться отсюда – будут и еще гости, в зубы их троллям. Точно пожгут. И пасеку, и сарай с коровой спалят – все Берово хозяйство.
– Женщина, перестань хоть на минуту тыкать иголкой. Дай подумать.
– Теперь рука. Сядь, мне так не достать. Плохо, что у Бера нет вина.
– Да у него отродясь не было вина. Откуда? Он эль варит и мед.
– Горячим вином хорошо бы промыть. Горячей водой недостаточно… И хватит напиваться. Я хочу спросить, Асмунд, о том же, что и этот …дан. Почему ты не отдал меня сразу, раз это сама Гильдис велела вернуть меня? Зачем дрался со своими?
– Кому они свои? Хауг прогнал меня, освободил от клятвы. Эти люди служат ему, стало быть, мы больше не друзья.
– Между тобой и Хаугом произошло что-то…серьезное. Что-то послужило поводом к смертельной вражде. Ты увез меня, потому, что хотел ему отомстить?
– Это тебя никак не касается, девица. А может ты соскучилась по красавчику-королю, хотела бы вернуться? Тогда извини – что ж не сказала-то. А!!! Боги, можно как-то осторожней ковырять! Лучше бы Бер зашил.
– Я бы хотела все же услышать ответ на свой вопрос.
– Ну, ладно. У меня, как у любого взрослого мужчины, есть гейсы. У каждого они свои – у кого-то один, у других, как у меня, – несколько. Если я нарушу эти запреты, удача отвернется от меня, и я скоро умру. Также я могу привлечь злочастье к тем, кто окажется со мной рядом. Один из моих гейсов – никогда не отказывать в просьбе старшей женщине моего рода. Моя тетка Гильдис – единственная и, соответственно, старшая женщина моего рода. Она лично попросила меня отвезти тебя за Ров и воспитывать дитя, которое ты родишь. Вернуть тебя назад она меня лично не просила.
– Это и есть причина? Не слишком правдоподобно звучит, уж извини. Мне кажется, это не все.
– Да. Нет! Ты скоро закончишь?!
– Я стараюсь сделать аккуратно, терпи. А если бы она лично попросила вернуть меня Хаугу?
– Я протестую против допроса под пыткой.
– А по другому следствие и не ведется, ты сам знаешь…Так что?
– Вон Бер идет с туесом и еще тащит птицу. Тебе щипать и варить нам похлебку, девица.
– Ты же хорошо понимал, что они тебя не пощадят. Если бы не Бер, ты бы сейчас лежал изрубленный, а меня бы везли по дороге на Миде. Ради чего ты ввязался, я хочу понять.
– Послушай, Бренна. Каждый из нас мог не родиться, мог умереть много раз, до рождения или после. И это событие произойдет непременно, даже если никогда ни во что не ввязываться. Искать смерти глупо, но и много думать о ней, тоже. Она может случиться с человеком сразу, а может – постепенно. Подумай: умереть, значит сразу лишиться всех вариантов. Ничего уже ты больше не получишь, не совершишь, ничего не почувствуешь, ничему не порадуешься. И, вот смотри, птаха: ты отказываешься от важного или прекрасного, от какой-то возможности в твоей жизни из-за страха. В этот момент и случается как бы маленькая смерть, потому, что прямо сейчас ты сам решил отобрать у себя неповторимый кусочек жизни. Что-то не сбудется, навсегда канет в небытие, не оставив даже воспоминаний.
Ну, или ранят…Когда ты знаешь, что боль в конце концов прекратится, все заживет и будет просто еще один шрам, то привыкаешь. После первого– второго раза перестаешь так уж бояться.
Другое дело пытки. Я видел, что и как долго могут делать с пленником озлобленные северяне – а Хауг, я предполагаю, очень зол… на себя. Но себя-то он не накажет. Он бы очень постарался доказать, что между нами нет более дружбы и братских чувств. А когда тело превращается в вопящий кусок окровавленного и обугленного мяса… Не хотелось бы так постыдно закончить это упоительное приключение.
– Все, перевязываю и помогу тебе лечь. Считай, что ловко сумел отвлечь меня от моего вопроса.
– Или себя отвлечь от твоего изящного рукоделия. Спасибо, птаха.
Глава 4
Бренна.
К ночи у Асмунда начался сильный жар. Рана на бедре воспалилась, несмотря на примочку. Конечно, мы никуда не двинулись, хоть Асмунд опасался, что Хауг пришлет еще бойцов или даже явится сам.
Бер не страшный, даже какой-то уютный, если привыкнуть. Молчит не потому, что невнятно говорит – это его не беспокоит, и не потому, что ему что-то не нравится. Просто о чем говорить-то… Ворчал только, что незваные гости разбили горшки, которые сохли на колышках. В чем теперь варить? Он не любопытен и принимает все, как есть. И он ни в чем не нуждается в своем лесном доме. Ночью я поила Асмунда липовым и ромашковым цветом, есть и сухая малина. Бьярки растирает ягоды с медом и сушит на крупных листьях. Составляет мази на основе жира, меда, воска и живицы. Нашлась и сухая полынь, кашица из которой годится для компрессов в таких случаях. Он считает меня своей гостьей. Сам ощипал пару диких гусей, сварил бульон и котел помыл. Жалел гусей: вот, только прилетели, создали парочку, надеялись выводить гусят… Рассказал, что, если убить одного серого гуся, надо ждать, пока прилетит второй и начнет плакать. Его тоже надо убить, иначе он сам себя изведет, они создают пары навечно. Пару убитых им людей он вовсе не жалел. Унес три трупа, закопал и двор почистил.
Всю ночь я просидела подле Асмунда. Он желает мне добра, но оставаться под его покровительством я не хочу. Это какая-то глупость: его, якобы, гейсы… Он что-то обещал королеве, а она теперь передумала. Все, кто «имеют право» и кто не имеет, с раннего детства решают мою судьбу. Этой ночью, когда я смотрела на бледное от лихорадки и боли лицо Асмунда, я думала – ну кто он мне – абсолютно никто. Дала ему настой, утоляющий боль, поменяла компресс. Останусь с ним, пока ему не станет лучше. Сегодня у меня в животе впервые шевельнулся ребенок Хауга. И вовсе не как говорили «как рыбка хвостиком» или «бабочка крылышком». Он сильно толкнул в желудок. Больше тянуть нельзя, и я приняла решение. И этот чужой хороший мужчина здесь совершенно ни при чем, а я в конце концов принесу ему смерть. Нет, хватит – сделаю, что должна, то, что я сама хочу – и будь что будет. Когда к утру жар спал, и Асмунд перестал ворочаться, я, наконец, тоже прилегла на лавку. Он сказал: «важное и прекрасное». От чего он не захотел отказаться?
Мне приснилась башня, в которой я провела долгие месяцы. Промерзшие стены, покрытые капельками влаги, тишина и тьма. Мое заточение началось после Ламмаса, а закончилось после Пасхи, но в башне я совершенно потеряла чувство времени. Я спрашивала у прислуги каждый раз о дне и часе, но для меня все слилось в одну бесконечную ночь. Из мебели тут стояла старинная короткая кровать, на которой спят полусидя, не желая во время сна уподобиться больным или умершим. У моего батюшки тоже была такая – он считал, что спать лежа не полезно. Тусклый свет из узкого окошка под самым потолком освещал часть комнаты, но лишь ярким днем. Осенью и зимой ярких дней бывает немного. Вечером свечи мне не давали.
Первую ночь, после того, как Хауг, почти оторвав меня за волосы от пола, швырнул на ложе, я не смогу забыть никогда. К счастью, я хотя бы не видела подробностей битвы в пиршественном зале, когда убивали родных – пролежала под столом, почти без сознания. От зрелища казни отца меня тоже избавили.
Помню, как больно ударилась головой и плечом о резной столбик кровати. Сначала он пытался говорить со мной, кричал. Я словно оцепенела и не могла понять ни единого слова. Хауг злился все больше, ударил меня по лицу и разорвал платье. Ведь я все еще была в праздничном платье: бархатном, темно-вишневом с таргетским кружевом.
Я боялась, что если хотя бы пошевелюсь, он разъяриться еще больше и задушит меня или страшно покалечит. Словно на меня напал опасный зверь, огромный и свирепый. Я замерла, закрыла глаза. Очень ли было больно? Острые зубья гребня впились в мою голову, и это было даже больнее. Говорят, медведь может задавить человека своим весом, он задохнется прежде, чем будет растерзан. И еще говорят что все, даже самое ужасное, когда-нибудь кончается.
Когда Хауг ушел, я долго лежала, все еще не смея пошевелиться, так, что видела свет факела в щели под окованной железом дверью.
Первым чувством, когда я пришла в себя, было облегчение, что опасность миновала, я жива. Затем стыд за свою трусость и эту подлую радость.
Я сразу сдалась, не сопротивлялась ни секунды, никакой борьбы – только животный ужас.
Стыд и отвращение… Меня преследовало невыносимое ощущение грязи на всем теле, не только там…Я была лишена возможности вымыться, и мне хотелось ногтями содрать с себя всю кожу, вместе с засохшей кровью и спермой. У нее странный мерзкий запах.
Невозможно связать в своей голове такие разные картинки одного дня. Приготовления к пиру: огни разожгли во всех трех очагах, не торф, а смолистые ароматные поленья. Слуги спешили, бранили друг -друга, но весело и вполголоса. Они тоже были рады – закончились «горькие шесть недель», когда старый хлеб почти доели, а новый пока не из чего печь. Пол зала устлали зеленым тростником – свежей соломы тоже мало. Столы украсили небольшими снопами первых колосьев и гирляндами цветов, уставили блюдами с яблоками и кашей из семи зерен с маком, маслом и медом – ведь пир и сговор одновременно с праздником Лунаса – начала сбора хлеба и прочих плодов земли. По древнему договору с сидами, они позволяют людям «резать и бить тело земли с Имболка до Ламмаса», иначе – Лунаса, Свадьбы Луга с прекрасной Эйре. От этого брака родился великий герой Кухулин. Правильно проведенный обряд сулит людям равновесие благ и мир. Остатки яств вечером съедят слуги, поднявшись на холм, чтобы разжечь там костры.
Уже внесли длинные столы для свиты короля и прочих гостей и расставляют на них кувшины с вином, крепким фруктовым бьером, медом и элем, раскладывают круглые ячменные хлебцы и свежие овечьи сыры. И будут вкусные пироги из нового зерна с рыбой, зайчатиной, дикой птицей, и обязательно с черникой, собранной в последнее воскресенье лета.
Даны любят драгоценности и яркие ткани – Хауг был такой красивый. Вот он учтиво отвечает на приветствие Ангуса, затем дерзко берет меня за руку и уводит в сторонку, подальше от любопытных глаз. Наш флирт, его подарок – изящный гребень, с золотой вставкой-фигуркой дракона. Глаза– гранаты как капли крови. Эти камни так и называются – «голубиная кровь». Я тогда успела похвастать им Уне. Она сказала, что гранаты это камень влюбленных и символизирует чистоту невесты. Она меня смутила, хоть я и была уже посвящена в тайну супружеских отношений. Беата и прочие были весьма откровенны в своих разговорах.