Наталья Суворкина
Руна Райдо
Дом был роскошный – совсем не похож на простецкие длинные дома северян или прокопченные торфом мрачные «замки» местных олдерменов. Мы вошли в теплую переднюю: блестящие деревянные полы источали приятный запах восковой мастики. Марта сбросила шубку прямо на пол. Я так и думал, что под ней нет платья. Ослепительная молочная кожа, полупрозрачная, мерцающая; маленькая, но вполне округлая грудь, соблазнительный чуть выпуклый животик, шелковистый мысок меж стройных ног чуть темнее, но с рыжинкой – все это я успел оглядеть за секунду. Она повернулась и пошла через анфиладу небольших, изящно обставленных комнат. Я устремился за ней, стараясь на ходу избавиться от одежды. Моя красавица дошла до последней залы и, наконец, оглянулась.
– Уже разделся? Ну и славно. Надеюсь, ты не умрешь от голода, поскольку перед ужином мне хотелось бы искупаться. Присоединишься?
И она перешагнула через бортик огромного котла, от которого поднимался пар с тонким ароматом жасмина. Я хотел последовать ее примеру, но слегка растерялся: вода в котле – если это была вода – бурлила. Круглый глубокий котел из отполированной красной меди весь был покрыт затейливым выпуклым орнаментом: кельтскими узлами, и фигурками кузнецов с молотами, воинов с длинными копьями, вещающими головами филидов, арфами, рогами, изображениями кравчих с чашами, охотников со сворами, однорукими и одноглазыми вытянутыми вверх фигурами, вероятно фоморов…
Однако, Марта посматривала на меня с лукавой усмешкой. Отступать было поздно.
Таких ощущений я не ожидал – горячая вода окутала меня мириадами покалывающих искрящихся пузырьков, струи били, разминая напряженные мышцы. Это было восхитительно.
Я окунулся с головой, но сразу вынырнул рядом с Мартой. Удивительная вода держала и была солоноватой на вкус, как и губы моей лисички. Мы предались прекрасному занятию, для которого людям служат руки и язык, но это была не беседа.
– Марта, вода не остыла, может прибавить горячей? Добрый вечер. Ты ведь просила белое? – он потряс перед нашими носами большой оплетенной бутылью. Гладкое дно ушло у меня из-под ног – я чуть не захлебнулся.
– Можно к вам?
– Давай. Если наш гость не возражает. Залезть в котел Дагды он, правда, не побоялся. Я вас представлю: это мой супруг Киану сын Этлень аэп Тир Тоингире.
Котел Дагды? Аэп Тир Тоингире? Может все же лучше самому быстренько утопиться?
– Ренар Лис. Сегодня спас меня от подвыпивших вилланов, а то я запаниковала.
– Благодарю, мессир Ренар. Надеюсь, ты тоже поддержишь его в трудную минуту, Марта. Судя по выражению лица, он испытывает… некоторый дискомфорт и замешательство.
Киану скинул с плеч нечто, напоминающее арабский халат и нырнул. И я сразу понял, почему на гербе изображена выдра. Интересно, сколько лет на самом деле этому юному красавцу: модная темно-каштановая челка, узкое лицо, яркие синие глаза – такого цвета глаз вообще не бывает у людей. Иллюзия? Высокий, тонкий в талии, в гибкости и лаконичности движений чувствуется сила и навыки отличного фехтовальщика. Надеюсь, не придется испытать их на собственной шкурке.
– Прости, Ренар, что напугал и… отвлек, но я хочу поужинать вместе, потому, что, дорогая, я уеду утром и вернусь только завтра к вечеру.
– Ренар, милый, хорошо бы твои брови опустились с макушки туда, где они произрастали ранее. Мы с Киану не запрещаем друг другу радоваться жизни. То есть совсем ничего не запрещаем, абсолютно ничего. Задеть, обидеть, даже вызвать гнев способна только неискренность и нечестность. У нас нет секретов и неудобных тем, оба мы крайне эгоистичные, жадные до удовольствий и приключений твари, хищные, жестокие, высоко аморальные нелюди… Приняв во внимание эти факты, мы прекрасно уживаемся и даже порой дарим друг другу химически чистое наслаждение. А вот всю эту вредную муть – разочарование, ревность, счеты, кто кому больше дал и кто кому чего должен, мы отфильтровали на начальном этапе нашей совместной жизни. Никто никогда никому ничего не должен. Можно все со всеми и всегда. Если ты говоришь да – то это да, если нет – я спокойно приму к сведению, что вот это конкретно не желанно для тебя сейчас. И только. И, если я задаю вопрос, я одинаково просто приму любой ответ. Потому, что «Да» и «Нет» равны в нашем мире. Принуждение, трусость и ложь – вот три вещи, объявленные вне закона.
– А если я не хочу говорить правду или знать ее?
– Не хочешь говорить – так и скажи: «Не хочу этого тебе говорить, Марта». Ну, например, боишься или еще не разобрался в отношении этой темы. Это и будет правда. Ну, не готов сказать и не надо. Тогда я решу вопрос на свое усмотрение, при помощи наличной информации и ее интерпретации. То есть, проще говоря, я поступлю, как захочу. А если не хочешь чего-то знать, то и не спрашивай. Но учти, незнание не освобождает от ответственности. Если закрыть глаза, можно вляпаться в некоторое дерьмо.
– Вообще, Ренар, – вступил Киану – не иметь сложных отношений в кругу близких тебе людей – большая удача. Но уж если что-то непонятно или неприятно, следует все же разобраться, и непременно обозначить, то, что неприемлемо. Просто выяснять отношения – искусство, ключевую роль в котором играет именно уяснение проблемы. Люди редко это умеют, потому, что как правило, их разум моментально подавляется натиском эмоций, главные из которых – страх и жалость к себе. Нарушение логики и двойные стандарты, при этом смутное представление о своих подлинных желаниях и правах.
– Налейте мне вина, пожалуйста. Я, безусловно, разделяю изложенные вами принципы, и мне хотелось бы уточнить…программу после ужина.
– Нет, Киану, ну какая прелесть…Какая дипломатия…Вдвоем или втроем? Или ты предпочитаешь послушать музыку сидов?
– Музыку, Ренар, вы сможете послушать с Мартой и после моего отъезда и даже потанцевать. Надеюсь, этим вечером никого не почувствует себя обделенным и разочарованным. У тебя ведь нет на этот счет сомнений, Ренар?
– Ни малейших.
Глава 11.
Делга.
Хорошо, что пришел. Сильный: боли много, гнева – нет. Страдал, хотел плакать. Крепился. Не спал ночь-две-три – много. Как было не пожалеть. Хотела испытать, спросила: « Отдашь руку? Лапа медвежья хорошо для камланья и защиты». Видела – колеблется. Не боится. Думает: как без руки драться? Как охотиться с луком? Сказала: не надо, нет. Пошутила Делга. Как можешь платить? Ты красивый, большой. Может, крепко любить будешь Дэлгу? Одну ночь Делга будет кричать? Не сопи, не топчись. Делга старая, зачем – опять шутит. Просто принесешь большую щуку. Чтобы цвет как у озерной тины и так же пахла. Кожа ее Дэлге нужна. Будет рыба, приходи».
Вечером уже поймал, идет. Говорит: «Скорее, надо очень. Дурной сон видел, страшный». А Делга уже совсем готова. Куда спешить. Волосы села чесать Делга. Готовься и ты. Делга сидела в темноте и била в табук. Долго. Видела твою женщину. Далеко. Поможет найти. Что дальше? Делга знает? Нет. Как? Мужчины дело.
Садись у костра на шкуры. Росомаха, рысь, волк, выдра. Пей отвар. Хороший друг – белая трава. Люди называют «белена». Кушай грибы. Хорошо жуй. Много да? Но ты слишком большой. Тебе много надо. И еды, и яда. Плохо? Дыши часто, не глубоко. Не будет страшнее, чем было.
Семь точек на шляпке – семь миров пронзить тебе в теле ворона. Хозяйке погоды предложим дар. Дождь не намочит крыльев, и град не иссечет, и ветер не станет помехой. Солнце тонет кровавым сгустком в синем глазе лесном. А вот уже и потемнел, закрылся глаз. Туман висит над озером как шкура белого волка. Отец-луна пришел. Пора.
Тут Делга берет поющий лук. Один конец согнутой палки вставляет Делга в рот и бьет по тетиве. И двойной звук слышат духи – низко поет жила, а горло Дэлги дрожит и вторит высоко.
Слушай медведь и ешь еще. Жужжит? От грибов у всех жужжит. Слышишь пчел в ушах? Хорошо. Это твои пчелы? У Делга животное – барсук, у тебя целый рой черных пчел? Это очень сильные помощники – Делга завидует. Снова шутит Делга. Нравится шутить с тобой. Делга тушит костер, а то упадешь на горячие угли. Не замерзнешь. Твое лицо и грудь совсем красные. Вот так, медведь. Свяжу руки и ноги. Если нет – когда вскочишь, задавишь Дэлгу или разорвешь. Голову давит? Это шляпка мухомора. Священные грибы прорастают сквозь тело, голова покрывается шляпкой, становится ею. Дух гриба очень сильный, управляет тобой. Еще слушай. Закрой глаза. Смотри.
* * *
Она затушила костер, а потом помочилась на горячие угли. Странный знакомый запах. Шаман ведь тоже ела грибы и куда больше, чем Бер. Жужжание в ушах все нарастало, сливаясь с равномерным гудением поющего лука. Ему было спокойно и тепло.
Связанные руки и ноги затекли, Бер давно их не чувствовал, словно они исчезли.
Зато ощущение, которое дарили сильные крылья, были восхитительны. Крылья острыми ножницами стригли ветер, и он прохладными лоскутами окутывал гладкое тело. Скорость и высота заставляли в животе что-то приятно сжиматься, и ворон инстинктивно старался сильнее поджать ноги и вытянуть голову вперед. Это каким-то образом позволяло лететь еще быстрее и выше. Он миновал бескрайнее болото и цепь темных холмов, казавшуюся такой далекой в начале. Сверкнула лунная дорожка на спинке змеящейся речки, мелькнули седые в сумерках ивы, черная громада замка стремительно приближалась.
Вот под ним уже пятиугольник двора, озаренный пламенем костров. Грубые зычные голоса, смех, ржание лошадей, скрип колодезного ворота, лай и грызня косматых тощих псов, дерущихся за объедки, лязг железа, глухое уханье молота, доносящееся из кузни – все звуки слились и смазались. Не зрение и слух, хоть и невероятно обостренные, а некое томительное чувство, похожее на тревогу и тоску, вело его к цели.
Мощные стены совсем гладкие: камни так точно отесаны и уложены, что между ними не просунуть и самого тонкого лезвия. Время и зимние бури не выветрили – ни одной неровности, зазора, трещины. По такой стене не подняться на ножах. Но птицам толщина и высота стен – не преграда. Ворон медленно кружил, отыскивая подходящее окошко или бойницу наверху башни с северной стороны.
Факелы не освещали узкие коридоры, слепили и чадили, скорее мешая ориентироваться. Где– то тут должен быть зал – стражники, прислонив к стене гизармы, негромко переговаривались, передавая друг другу флягу и потирая озябшие руки.
Он ушел выше, во мрак, стараясь проскользнуть незаметно. Из зала доносились мужские голоса – низкий, приятный, но странно лишенный интонаций и другой – визгливый, истеричный. Эилис молчала, но была здесь.
В огромном, бархатном от копоти портале камина из когда-то белоснежного далоросского мрамора горело целое бревно, и красные блики плясали на подлокотниках и изголовье трона черного полированного дерева – причудливая резьба, но фигур не разглядеть. Над троном висел щит, и свет пламени иногда выхватывал из темноты детали герба хозяина замка – черная виселица на желтом поле. Над виселицей ворон, смотрящий направо, разверзший клюв в крике, предвкушает поживу. Треск в камине, бревно сдвинулось, рассыпая сноп искр – новый блик осветил правое поле герба – золотой серп, острием вверх, и над ним второй ворон, держащий что-то в когтях, смотрит налево, на своего собрата.
На троне черноволосый мужчина с острыми и хищными чертами лица, впрочем, породистого и по-своему красивого, издевательски улыбался, глядя на волосатого верзилу в одних коротких исподних штанах, который, несмотря на далеко не жидкую комплекцию, кричал истерическим фальцетом, сопровождая свои жалобы бурной жестикуляцией, которая так же не вязалась с его обликом. На каменном полу на коленях перед ними стояла перепуганная девочка лет десяти-двенадцати, а чуть в стороне, напряженно всматриваясь в лица мужчин, кусая губы, застыла исхудавшая Эилис.
Сердце птицы не замирает и не бьется быстрее. Птицы не плачут. Они спокойно садятся на верхнюю балку и равнодушно наблюдают за людьми…
– Ты еще смеешься?! И это лучший друг, с которым мы сражались плечом к плечу. Она же специально плеснула кипятком! Искалечила меня! У меня уже волдыри! А если останутся шрамы?! На ногах?! Ну, позволь хотя бы выпороть, если нельзя … душу отвести…
– Как ей удалось? Смышленая малышка.
– Я велел вымыть мне ноги, опустил их в таз, а она прямо крутым кипятком, мелкая стерва! Плеснула хладнокровно, дрянь! Я теперь ходить не могу!
– Да не верещи, Дирк. Ходить можешь, если притащился с ней сюда. Тебя, вроде, не на носилках несли.
– Чо ты распустил своих сучек?! Пальцем не тронь. Я всего – то хотел пощупать, может там… что уже выросло, а она вырвалась. И толкнула меня, паршивка! Я ее за ухо покрутил и вот – затаила злобу, как собачонка.
– Кажется, у тебя ноги обварены, а не мозги. Я же не велел трогать ребенка.
– Да я почти что и не трогал… А ты детей любишь, чего нельзя – то ее?
– Не твое дело.
– Знаю я… Колдун ты, Сиверт.
– А знаешь ли ты, мой дорогой, чем отличается лучший друг с языком от лучшего друга, с которым бок о бок и плечом к плечу… но без языка? Второй не может голосить, так что у колдуна уж голова разболелась. Нет, визжать, пожалуй, может. Но не болтать, чего не следует.
Ладно, не ори. Можешь ее высечь. Но приятеля своего держи в штанах. Эти девки – мои.
– Я большую-то и вообще не… Она сама за нами увязалась со двора: «Отпусти ее, отпусти!» И за руки хватать! Наглая тварь. Умеет ублажать лерда, раз волю такую взяла?
– И опять же дело не твое. Проваливай, Дирк, забирай девчонку. Розгами можешь, плетью – нет. Эилис. Давно тебя не видел. Пряталась? Ведь знаешь, это бесполезно, ты умная крошка. Сейчас они уберутся, а ты напомнишь мне, за что же я тебя ценю…
Дирк! Исчезни.
Дирк – внешне вылитый тролль – схватил девочку за плечо и, продолжая возмущенно разглагольствовать, но уже невнятно, сам с собой, потащил к дверям. Эилис сделала движение к ним, но опомнилась и умоляюще посмотрела на лерда.
– Милорд Гелевин, пожалуйста, пусть он отпустит Анну-Ми. Я сделаю все, что пожелаете, она ведь только ребенок, верно случайно ошпарила…прошу вас, пожалуйста, не позволяйте ему…
– Да ты и так сделаешь, Эилис, что я пожелаю, куда денешься. Ничего, от розги ни один ребенок еще не умер. Ее жизни и непорочности, которые мне потребуются …через некоторое время, ничто не угрожает.
– Что ты собираешься сотворить с ней, ответь, Сиверт Гелевин! Христос и Матерь Божья не допустят… Говорят, ты убиваешь? Это правда?! Ты ведь тоже крещен, неужели не страшишься ада?! Ты и впрямь чернокнижник?!
– О… – Сиверт поморщился и потер виски – Вы что, сговорились? Ты решила проповедовать, как святая Перепетуя? А знаешь, милочка, что с ней произошло? Или ты думаешь, моя головная боль избавит тебя от повседневных приятных обязанностей? Ты и впрямь что-то осмелела. Но не беда – сейчас я займу твой ротик так, что станет немного неудобно задавать вопросы. Совет: ведь ты знаешь, к тебе одной я питаю слабость, рыжая кошечка, избавься от любопытства – дурная черта. Ну, разве ты претендуешь на мученический венец, подобно святой Фелиции или, к примеру, святой Агате? Очень полезно для христианки почитать, как закончили эти украшенные всяческими добродетелями, пламенно верующие, но наделенные беспокойным нравом девы. Пока заткнись и сядь сюда! Я расскажу тебе. Такое странное настроение… А ты уверена, что хочешь услышать мой рассказ, Эилис?
Видишь этот щит? На правом поле – герб моего прадеда Вортигерна Галевина. Но все, кто хоть сколько-нибудь близко сталкивался с ним – его несчастные крестьяне, солдаты-наемники у него на службе, товарищи по оружию или побежденные на поле боя – считали, что его прозвище – Ворон – подходит ему много лучше. Он, в начале карьеры не имея большого количества людей, предпочитал нанимать отчаянных и безжалостных мерзавцев, каких только можно было сыскать, и во главе этой банды сам нанимался биться в жестоких войнах. Если они проигрывали сражение – прытко бежали, не беспокоясь о чести и оставляя раненых товарищей врагу на расправу. Но такое редко случалось. Вортигерн Ворон был сильным и умелым воином и людей себе подбирал под стать.
Когда сражение было выиграно и люди короля уже прошли, собирая трофеи, на поле боя оставался только Вортигерн со своей командой мародеров. Они словно стая воронья кружили над убитыми и ранеными подбирая то, что проглядели, или чем побрезговали прочие. Иногда «вороны» затевали драки, не поделив какую-нибудь не слишком ценную вещь, и на трупы снова лилась кровь. Молодчики Вортигерна не смущались отрезать раненым пальцы ради перстней, отрубать руки, чтобы ловчее содрать доспех, словом, всячески глумились над мертвыми и мучили еще живых.
Они ловко и быстро сооружали на поле виселицу, на которую Ворон вздергивал тех, кто пытался утаить найденное золото, которое, как он считал, безраздельно принадлежало ему и раненых, бывших в сознании. Просто для развлечения. Любимого развлечения. Не то, что я, правда? Ты ведь знаешь, какие забавы мне больше по нраву и уже пообвыкла, хоть по-прежнему заливаешься слезами. Впрочем, я люблю твои слезы, Эилис…
Нет ничего удивительного, что Ворона проклинали множество раз. Ведь он себя не стеснял манерами и со своими сервами. Разорял крестьянские дворы дочиста, а когда причитавшейся ему платы все же взять не удавалось, неплательщиков порол, а злостных должников вешал, избы их горели ярко – прочим в назидание. Ну, а если мужик пребывал в лучшем мире, мог наказать и вдовицу и девицу. Порядок превыше всего, не так ли?
Видно проклятия подействовали – род Вортигерна Гелевина после его смерти нищал, скудел и хирел поколение от поколения. За свои победы Ворон получил достаточно земли и несколько замков, но наследники умудрились спустить все имущество, кроме этого самого – где мы сейчас с тобой и предаемся беседе, крошка. Родовое гнездо Ворона. А в старом гнезде не бывает чисто.
Хуже всего проклятия сказались на самих потомках Гелевина. Сыновья и внуки рождались хилыми, хворыми и полностью лишенными воинственности. Не было больше среди них славных бойцов или хотя бы авантюристов. Жалуясь на слабое здоровье, словно уксуса напившись, просидели век свой дома мой дед и отец. Они, подобно жидам, пытались прирастить капитал, хоть христианам это и запрещено, да молились. Тщетно. Доблесть, удача и достаток покинули нашу семью.
Я же появился на свет и вовсе уродом. Да, не удивляйся. До пяти лет не мог ходить, был весь перекошен, руки и ноги скрючены, голова сплюснута и вытянута, зубы росли вкривь и вкось и торчали наружу. Я был страшно худ, а изо рта у меня так дурно пахло, что даже родная матушка отворачивала от меня лицо. Моя единственная сестрица прогоняла и жестоко щипала меня, если я приставал к ней с просьбами поиграть, отец не скрывал разочарования и досады – ведь он, хоть и сам был мужчиной щуплым и никчемным, все же надеялся на появление нормального наследника. Хвалил меня только учитель, жалея, однако, что успехи я делаю лишь в грамматике и философии, со страстью проглатывая фолиант за фолиантом и на греческом, и на языке франков. Он бы желал, чтобы я овладел и другими благородными искусствами. Но, ни ездить сколько-нибудь прилично верхом, ни, тем более, охотиться и сражаться, или принимать участие в турнирах я, конечно, не мог. Лютню тоже быстро возненавидел – сведенные слабые пальцы не слушались. Да я и не понимал музыки. Она, вроде, должна вызывать какие-то чувства, о чем-то рассказывать, рождать настроение?
Вот с этим– то и была главная сложность. Настроение у меня почти всегда было скверное, то, что называется «раздражительная слабость» и переменить его к лучшему могла только новая упоительная история – сказка или баллада. Я жадно слушал, когда на праздник в замок являлись барды. Признаюсь я и сейчас питаю слабость к подобному времяпрепровождению. Только вот что-то никто больше не решается заходить… Ну, на худой конец, полкувшина молодого гаме. От него тянуло в сон и наступало подобие умиротворения.
Из всех человеческих чувств во мне в то время преобладала обида – на судьбу и родителей, сестру, учителя. Сестру я потом выдал замуж за… неважно, не о ней речь, просто подвернулся отличный случай отомстить… Ну, и зависть к сильным и красивым молодым людям, яростная, бессильная злоба и вожделение к женщинам, которое я не надеялся удовлетворить. Мне было тошно от себя самого. Какая уж тут музыка и стихосложение…
Мои родители были набожны. Но мне Христос казался таким же дохлым, пресным, скучным, бесполым, немощным уродом, как и я. На исповеди я, обыкновенно, лгал и передразнивал духовника, притворяясь совершенным святошей.
Я с утра до вечера без дела слонялся по замку, жевал сладости, чесался, покрываясь от них мокнущей золотухой, расковыривал прыщи, грыз до мяса ногти, дрочил в темных углах и мечтал о подвигах, сражениях, славе и любви. И завидовал, бесконечно, безумно завидовал героям саг и баллад, всех этих битв, плаваний и путешествий. Я понимал, что этого не будет в моей жизни никогда, и такого скверного ни одна женщина не полюбит.
В жестокости я тоже не нашел удовольствия. В детстве из любопытства, конечно, мучил щенка и убил нескольких птиц и кроликов. Но мне не понравилось. Они были слишком глупы. Не могли понимать и чувствовать как люди. Другое дело кони и большие собаки. Но эти существа не так безответны.
Однажды, конюх слабо затянул подпругу на брюхе моей лошади, и я упал. Отец предложил мне самому назначить наказание слуге. И я, наконец, понял, что мне нравится. Власть. С равным успехом отец мог предложить мне кого-нибудь наградить. Это все равно, понимаешь? И не важно, как ты выглядишь и насколько силен физически.
Вот я теперь красив, а все же ты не любишь и боишься меня. Но все равно сделаешь своими пухлыми, такими невинными на вид губками, то, что у тебя ловко стало получаться. Давай, кошечка, на колени. Прямо сейчас.
Сиверт дернул Эилис на пол и резко надавил на плечи. Впившись в ее лицо потемневшим давящим взглядом, он дернул завязку штанов. Внезапно откуда-то сверху на его голову обрушился с хриплым криком крупный ворон и, вцепившись когтями в роскошный бархат на груди, ударил крепким клювом в лицо. Мужчина закричал и попытался отодрать птицу, но это было непросто – ворон держался крепко и наносил точно рассчитанные удары – в глаз, в переносицу, в лоб. Ловко вывернувшись из рук впавшего в панику Сиверта, ворон взмыл в темноту, царящую под потолком зала, и растворился в ней.
Лерд Сиверт Гелевин корчился на полу, держась за вытекающий глаз у ног Эилис. Она смотрела на него, молча, не двигаясь. И вдруг засмеялась.
– Знаешь, Сиверт, я вспомнила одну пословицу. Может она некстати – я ведь девушка необразованная. У нас говорят: «Выкорми ворона и он выклюет тебе глаза». С вашего разрешения лерд, мне кажется, сегодня вы более не нуждаетесь в услугах…
Бренна
Бер пропадал где-то вторые сутки. Асмунд отправился на охоту в темнеющий лес, со мной остался Ренар. Я обрадовалась, когда он присел у костра напротив, и в руках у него была арфа.
– Ты знаешь, как появилась ирландская арфа, Бренна? Одна женщина уснула на берегу моря и услышала во сне странные чарующие звуки, словно сотканные из летнего неба и бликов в кроне ясеня, плеска соленых волн и скользящих теней чаек… Это ветер пел в костях мертвого серого кита, исторгая звуки там, где сухожилия натянулись между ребрами. Она рассказала мужу, и он создал по подобию первую на свете арфу.
Этот инструмент столь необходим, что по Старому закону за долги можно отобрать любую вещь, кроме арфы, именно поэтому ее часто украшают золотом и камнями.
– У тебя тоже прекрасная – необычная, хоть на ней нет драгоценных украшений. Выгнутая передняя колонна похожа на ствол и переплетенные корни одного из Великих Деревьев Эйрин. Гладкое отполированное дерево так красиво само по себе. Ты сыграешь для меня, Лис?
– Конечно, наша радость. И не только… не все же одному Асмунду тешить тебя … историями. Кстати, есть другая версия: первая арфа – конечно волшебная, принадлежала самому богу Дагде. Ее похитили фоморы, но она не издала в их руках ни звука. Им ничего не оставалось, как только повесить ее на стену в роскошном дворце своего короля как немой и бесполезный трофей, но достаточно Дагде со своими друзьями было позвать ее – она запела и прилетела прямо к нему в руки, убив по дороге девятерых врагов.
Ренар, с лукавой улыбкой поймав мой взгляд, нежно провел рукой по отполированному дереву и опустил руки на струны. Сыграл сперва рил, наверняка подслушанный и подсмотренный им у своих друзей фейри – это сразу показало уровень его мастерства, ведь рил – не самый простой для исполнения на арфе танец, учитывая его бешеный темп, а затем заиграл начало баллады о жестокой сестре.
– Спой мне, девочка, – попросил он, взглянув на меня как-то хитро и немного…хищно, совсем по-лисьи. Это ведь для женского голоса.
– Прости, Ренар, но я не могу…
– Не можешь спеть?
– Понимаешь…у меня не получается…больше. И я не люблю эту балладу. Она про жестокость, горе и смерть. В детстве я не понимала и мне нравилось. Я тогда еще могла петь, смеяться.
– Да?.. Почему ж теперь не получается?
– Ну…я не знаю…не хочется и нет голоса.
– Ты знаешь, почему, Бренна.
– Да, Ренар. Но тут уж ничего не исправишь. Я теперь другая, на мне словно…панцирь.
– Словно панцирь? Как доспехи?
– Нет, скорее как у кожистой морской черепахи…или грубая кора старого дерева. Я не могла даже крикнуть…
– И не можешь петь и громко крикнуть до сих пор?
– Да…У меня такое чувство, что где-то там в горле очень глубоко…серый плотный комок. Словно я проглотила морского ежа. Ну это уже давно, я привыкла. Сыграй лучше что-нибудь другое…
Ренар кивнул, подумал и начал красивую сложную мелодию. Музыка вызывала образы колеблющихся зеленоватых болотных огней, движения прозрачных, бледных в жемчужном свете луны женских силуэтов. Это мог быть хоровод русалок, ведущих плавный танец в высокой сочной траве, под холодными звездами, сияющими над россыпью островов посреди широкой медленной реки… Мне стало зябко и немного закружилась голова, я вдруг почувствовала тревогу, словно моя душа могла заблудиться среди этих островных луговин, и быть захвачена, унесена медленным кружением, блескучим коварным изгибом течения. Но, к счастью, Ренар перестал играть. Он отложил арфу и, подсев совсем близко ко мне, взял за руки.
– Бренна. Исправить можно, если ты, конечно, не испугаешься.
Я попыталась отодвинуться и отобрать у него руки, но Лис уже отпустил меня сам.
– Ты не доверяешь мне? И правильно делаешь, детка. Из нас троих доверять разумно только Беру. Он абсолютно безопасен, надежен…Но вот помочь тебе, поделиться энергией, не сможет. Просто не умеет.
Асмунд…Вы сильно нуждаетесь друг в друге. Но он относится к тебе слишком…лично и тоже стремится исцелить свои раны. Беда в том, что… когда у человека образовалась в душе пустота, он хочет прижаться этим местом к кому-то другому, чтобы заткнуть…дыру навылет. Но бывает так, что у другого – тоже прореха именно на этом месте…Поэтому трудно. Но не безнадежно.
– Мы с Асмундом…ох, я не знаю, Лис. Он…Я никогда…ни с кем теперь не буду.
– Просто не надо торопиться. И, хотя вы с Асмундом еще причините друг другу достаточно боли, я уверен, вместе вы найдете подходящее убежище от ваших кошмаров. Так что, рискнешь попробовать?
– А что…ты собираешься делать?
– Точно ничего такого, о чем ты не смогла бы ему рассказать. Ну вот, покраснела…Зато могу поспорить, тебе больше не холодно. Хлебни немного – два-три глотка.
Лис протянул небольшую круглую флягу, темную кожу которой украшал тисненый узор – сплетенный в непрерывный замысловатый узел клубок змей.
– А мне разве можно сейчас? Какой-то наркотик?
– Не бойся. Напиток волшебный, но совершенно безвреден. Это диарсах… «сияние».
Я понюхала. Травяной свежий запах, отдающий ароматом пиона… Зажмурилась и сделала храбрый большой глоток. В меня словно пролился полуденный солнечный свет, жаром залил щеки, мягко толкнул в затылок. Я тут же слегка поплыла, но была немедленно поймана крепкими руками Лиса, и у моих губ снова оказалось горлышко.
– Еще глоток, малыш и довольно.
Второй…словно лицом в букет пахучих ярких одуванчиков.
Я послушно проглотила солнечное вино – так мне хотелось назвать этот напиток, и сердце застучало быстрее, кровь прилила к лицу и груди, кожа горела. Напиток не обжигал рот, но мне показалось, что я выпила сам огонь. Все ощущения необычайно обострились, а вот ноги совершенно отказывались меня держать, и я стала медленно опускаться на траву. Ренар подхватил меня и понес к реке.
– Бренна.– Мы с Лисом опустились на откуда-то появившийся плед. И когда он успел его прихватить? – Девочка, ты готова довериться мне? Я смогла только молча кивнуть.
– Тогда лежи спокойно, постарайся полностью расслабить лицо – все мышцы, веки, губы. Дыши глубоко, животом. Закрой глаза и представь себе безоблачное голубое небо. Теперь яркую белую точку – это птица. Она будет парить и кружить перед твоим взором. Следи за ней, не отрываясь.
Я почувствовала его пальцы на своем лице – Лис осторожно водил по лбу, вискам, векам, скользил по щекам к подбородку – помогая расслабить, словно снимая маску, затем начал легонько массировать нижнюю челюсть, спустился к горлу и остановился.
– Ты как? – я кивнула, не открывая глаз. Лис легонько погладил меня по щеке.
– Сейчас будет немного неприятно. Вспомни самое большое разочарование, обиду в своей жизни. Вспомни страх и боль, которые ты там собрала в клубок… этот самый комок. Где он, покажи мне. – И горло действительно сдавило, начало саднить и я поняла, что не могу произнести ни звука. Предсмертные нечеловеческие вопли, кто-то сипит. Мне ничего не видно, темно, звуки ударов клинков, лязг и женский истошный крик, грохот переворачиваемых совсем рядом скамей. Драгоценный гребень – голубиная кровь, злое лицо Хауга, его жесткие руки, ненавидящий шепот, беспомощность, тяжесть, паника, не хватает воздуха…
– Меня тошнит – с трудом выдавила я.
– Спокойно, Бренна. Теперь садись, смотри вдаль, на тот остров, дыши носом, глубоко… Я почувствовала, что он поднимает меня за плечи и устраивается за спиной…Его руки разминают и поглаживают мою шею, затылок…Приятно. Мелькает мысль, не слишком ли это все интимно, можно ли позволять вот так касаться… Но она мгновенно пропадает, когда Лис, помассировав нижнюю челюсть, уже заставив меня расслабиться, вдруг буквально впивается сильными тонкими пальцами мне в горло, нажимает – как раз в средоточие напряжения, тот самый серый комок. Желудок скручивают рвотные позывы, я стараюсь вырваться, но Ренар крепко прижимает меня, его голос спокоен, мягок.