Лариса Яковлевна Шевченко
Её величество
– Это просто дурной тон! – наигранно-легкомысленно защитилась Инна.
– Это еще и сплетни. Доставляешь себе злорадное удовольствие?
– Нет. В познавательных и воспитательных целях такие беседы иногда полезны, – тихо оправдалась Инна.
– Для молодежи, – сухо уточнила Лена.
– Бабушка говорила своей дочери, моей приемной маме: «Пригаси свое «я», и тогда у него будет целая жизнь, чтобы исправить себя». Но это верно, если муж любит жену больше, чем себя, или, по крайней мере, не меньше, – сказала Жанна.
– Любовь – это нечто такое, что оба должны взращивать вместе. Эмма была мягка и послушна. И Господь, если Он есть, должен был вознаградить ее за это, а Он наказал. Почему? Знаменитый путешественник Конюхов говорил, что для него главное по жизни – уметь любить и никого не обижать. И Эмма жила по такому же принципу. Только прав был Достоевский, когда утверждал, что легко любить все человечество, но трудно полюбить соседа. Даже хорошего человека не каждый может оценить, – вздохнула Аня.
– Боязнь обидеть, расстроить, причинить неудобство – признак силы. Только что-то я ее действия у Эммы не заметила, – сказала Жанна.
– Это скорей свидетельство не силы, но воспитанности. Эмма никогда ничем не выдавала перед Федором своего превосходства. И свои обиды на мужа и его маму – до его измен – не выставляла напоказ. Если он больно ее задевал, она без упреков и объяснений оттаивала внутри себя, ночами плакала и тешила себя надеждами. Позже, успокоившись, пыталась поговорить с мужем, – заметила Аня.
– Напрасно, в таких делах надо сразу ставить мужчин на место. Нельзя иначе, – отрезала Инна.
– Это потом, заболев, Эмма, безмерно уставая, тоже стала иногда срываться. Но ее резкие слова были не желанием причинить Федьке боль, а защитой гордости забытой жены, её скрытой… любовью; не способом пытки, а формой отчаяния. Как-то она сказала мужу с обидой: «Я прощала тебя, когда ты будучи здоровым обижал меня, а ты даже мне больной не прощаешь нервных вспышек». Федор из тех, которые считают долгом чести вовремя вернуть дружкам занятые деньги, но долга любви или хотя бы уважения перед женой не признают, – продолжила Аня доносить подругам свое понимание отношений в семье Эммы. – Не во власти Эммы было удержать Федора от блуда. Они разговаривали на разных языках.
– Ты считаешь, что это кому-то по силам? – усмехнулась Инна.
5
Аня прильнула к уху Жанны и, смущаясь, зашептала:
– Ни в школе, ни в вузе я не слышала, чтобы девчонки говорили о сексе, только о высокой любви мечтали. А ребята постоянно на что-то намекали, вечно секретничали, пошлые непонятные анекдоты рассказывали об э т о м. Даже не считали для себя зазорным опускаться до скабрезных шуток. Почему?
– У кого что болит, тот о том и говорит, – ответила Жанна, но в разъяснение своего «тезиса» не пустилась. Инну принялась внимательно слушать.
«Наша жизнь в школе и в институте была так заполнена делами, что думать об эротических и сексуальных тонкостях любви нам не хватало времени. Мы даже не задавались этими вопросами», – вспомнила Аня и сняла решение этой проблемы с повестки «собрания» и тоже все свое внимание обратила на Инну.
– Эмма жаловалась мне: «Ложь, беспутство! Несется не ясно куда, закусив удила, да еще ставит мне в упрек мою порядочность. Федю тошнит от сознания моей правоты. Театр абсурда! А мне чужда его атмосфера. Она отторгается моим сознанием. Доброта! У него нет ее и в помине. Где прекрасная бескорыстная любовь? Где широкая открытая улыбка любимого? Моя душа каждый день по кусочкам, по отдельным частичкам отмирает. Федя всегда пасмурный, неуютный… Вот рассказала тебе, и мне чуть легче стало, словно от части ноши избавилась».
«Для твоей голубиной души «и небо падало… и тьма…». А для него: «Небеса могут подождать!» – отреагировала я.
«Моя любовь стала неотделимой от боли… с каким-то мучительным оттенком, но первое время еще оставалась всепоглощающей. А может, то была уже не любовь… Федя сделался изумительно невозмутимым. Его не волнуют мои заботы, проблемы наших детей, его раздражает мое постоянно тревожное выражение лица, обеспокоенный голос. Дети часто болеют. Младшенький даже в больницу попадал. Но когда дети выздоравливают, это служит наградой за мои бессонные ночи, за безмолвную борьбу с отчаянием. А Федя воспринимает мое желание делиться с ним заботами как непрошибаемое занудство, как попытку навязать ему противоестественное. А когда ухаживал, добивался меня, утверждал, что любит детей.
Что может быть выше такой формы близости супругов, как ощущение радости видеть спасенного ими родного человечка? Это счастье, исполненное глубокого смысла и любви. Мне казалось, муж должен чувствовать то же самое, что и я. Это же наши дети! К тому же вдвоем боль за детей легче переносить. А он не находит для меня слов утешения, не поддерживает, не разделяет мои волнения. Он даже не подходит ко мне. И это дополнительная, двойная боль. Она рвет мне душу. И в моей голове складывается какая-то странная мозаика нашей семейной жизни… А по радио в это время тихо лились прекрасные слова песен, те… что на разрыв души… От них я чувствовала себя еще более несчастной. Но не хотелось об этом думать, хотелось верить… И дети заслоняли всё.
Федя желает только чего-то красивого, беззаботного, безоблачного, радостного. Кто бы не хотел? А сам радости не доставляет. Откуда быть общности вбираемых приятных и грустных впечатлений, если он не играет с детьми? Он ни разу не был с ними в поликлинике, не водит в детсад, не учит с ними уроков. Хотя бы раз приласкал или потискал… Так ведь нет… Мы считаемся семьей, но нас редко видят вместе. И вместо того, чтобы хоть чем-то помочь, муж только вредит, мешает, глупыми спорами и руганью нарочно доводит меня до слез. И я в порыве гнева разрешаю наши затруднения не в свою пользу. Я вижу тщетность своих усилий, но все еще надеюсь выстоять, доказать свою правоту. Я хочу, чтобы муж победил самого себя.
…Он умеет поворачивать ситуацию так, чтобы обратить ее в выгоду для себя. И добивается этого тем, что абсурдными замечаниями выводит меня из рациональной зоны в зону иррациональную, в которой проще манипулировать. Грубостью, высокими амплитудами шума берет. Я ему объясняю, что голос разума тих, к нему надо чутко прислушиваться, а не забивать криком. Но он глух ко всему, что ему неинтересно и непонятно».
«Странная тактика давить на оппонента истерикой. Это женская прерогатива, манера слабого человека», – возмущалась я услышанным.
«И мне же еще претензии предъявляет, мол, провоцирую и устраиваю ссоры. Видит только следствия, но не причины. Ведет себя так, словно ничего плохого от него в семье нет и что сама мысль о какой-то недоброжелательности к нему совершенно невозможна. Будто он идеальный, а его грубость оплачена авансом моих многочисленных грехов. Я не могу с ним быстро сладить, но не хочу продолжать ссоры на потеху соседям, тем более что шоу далеко не водевильные. А главное, при детях стараюсь быстро погасить отрицательные эмоции Федора и только тихо взываю жестокосердного мужа к его лучшим чувствам, и, сцепив зубы, про себя бормочу: «Не выйдет у тебя разрушить семью, не позволю испортить жизнь детям!» Чтобы сдерживаться, я произношу внутренние монологи. Он грубит, а стыдно мне. Он орет, а я молчу. Внутри себя кричу. Я не привыкла, чтобы со мной разговаривали в таком тоне, но иначе его не остановить».
«Как кричит полоска света, прищемленная дверьми». Строка из Вознесенского очень к тебе подходит», – с пониманием отнеслась я к словам Эммы. Ей понравилась моя находка. И она уже более спокойно закончила свою мысль:
«В шутку я такое общение называю режимом сохранения внутренней энергии».
«Поорать – святое дело, – рассмеялась я. – Один в один моя история с последним хахалем. У меня сил на разборки с ним тогда уже не хватало, и я говорила ему насмешливо: «Чем кричать, лучше бы пел».
«Как жить, чтобы не разрушать семью, не губить нервы детей и не унижать собственное достоинство? Надо уметь в игольное ушко пролезать? Я понимаю, если иногда человек разнервничается, но когда ежедневно – это неправильно. У любого неравнодушного человека есть внутренний камертон. Кого-то он принимает полностью, кого-то частично; что-то ему нравится, что-то нет. Это нормальная реакция. Когда люди ежедневно находятся рядом, накапливается раздражение, и его надо стараться нейтрализовать таким способом, чтобы не наносить обиды друг другу А Федя, видимо, того и добивался, чтобы я поневоле всегда первая замолкала, тем самым якобы подтверждая его победу…»
«Но существуют психологически несовместимые личности. А если таких в семье несколько, то их жизнь превращается в ад, и, чтобы они не уничтожили друг друга, им надо разбегаться как можно быстрее и дальше. Родителям от детей, женам от мужей», – сказала я.
«Воспитанность в жизни Федора занимает явно не первое место. Я так и не научилась с этим жить: страдаю, сердце чуть не обрывается от каждого его окрика. Может, потому что у меня до него не было опыта громких семейных конфликтов? Проблемы были, но решались они в основном молчанием. А Феде ссоры привычны, может быть, даже необходимы. Он с детства проходил эту своеобразную школу «усмирения и укрепления» характера.
Когда туман любви полностью рассеялся и вместо вершин счастья я обнаружила пропасть, то окончательно поняла, что мы не подходим друг другу. Но было поздно что-то перерешивать. Дети, мои болезни… А теперь для Федора все настолько упростилось, что он уже не скрывает своих похождений… И я вижу, как он опять уже там, в своей греховной ипостаси, в своей пагубной страсти. Он наслаждается своей развращенностью. Срамота… И я пала духом. Сделалась съежившейся, приниженной, безликой, как серая нечеткая тень раннего зимнего вечера. Не хотелось по утрам просыпаться, но дети… пусть даже уже большие. Я им всегда нужна. Знаешь, Инна, дети полностью меняют женщину.
Как-то сказала Федору, что больше не хочу. Не могу и не буду терзаться сомнениями, теряться в догадках, пытаться понять его, поэтому в лоб спрашиваю: «Что для тебя представляет главную ценность жизни? Ты сам? Чем ты дорожишь?» Он рассмеялся, мол, ответ тебе причинит большую боль, чем мое молчание. А я ему: «Для тебя удовольствие сломать человека, увидеть его покорность? Но я не покорна. Я живу сама по себе, ты сам по себе. Вот и всё». И вдруг он мне заявил, что самая главная его победа – победа над собственным негативным мышлением. А я ему с усмешкой ответила, что эгоисты всегда имеют позитивное мышление. Их не волнуют беды и трудности тех, кто живет рядом. Им нечего в себе преодолевать. Они счастливы за счет других, на которых сбрасывают свои отрицательные эмоции».
Эмма провела ладонью по лицу так, словно старалась стереть с него следы горечи от тоскливых воспоминаний о своей жизни с Федором.
«Когда удовольствие одного покупается ценой страданий другого, когда один всё время выигрывает, а другой проигрывает… – размышляла я вслух, пытаясь подыскать более точные формулировки. – Говорят, внутренняя свобода не зависит от внешних условий, мол, даже в тюрьме… Но как-то не верится.
А что ты на этот счет извлекла из собственного опыта? За время долгой семейной жизни твоя внутренняя свобода притеснена, полностью обесценена, забыта? О внешней я уж и не говорю. Смиряясь в бессильном гневе, ты теряешь всё! Твоя жизнь – величайшая ценность, а ты тратишь ее на Федьку. Ты самодостаточна и свое мнение должна ставить превыше всего, а не подчиняться чужому, даже ради детей».
«Это другая крайность», – хмуро заметила Эмма.
«С таким, как Федька, это оправданно. Ждешь от судьбы поблажек, подарков, воздаяний? Не надейся! У тебя страх потерять свою морально убогую жизнь? Это не поддается определению! Какие еще печали должны посетить твой неуютный дом, чтобы ты проснулась?» – возмущалась я, пытаясь встряхнуть подругу. И перед моим мысленным взором, как всегда, пробегали собственные беды и неудачи, с которыми я могла справиться, лишь отторгая их причину.
«Ты отчасти права. Федор разрушает все, что я создаю. Он не понимает и не принимает элементарных житейских истин, признает только собственное, пусть даже неадекватное, абсурдное мнение, и своротить его с этого пути мне не представляется возможным. Я борюсь с ним, если только дело касается детей. Уж тут я не соглашаюсь с его некомпетентностью, отсутствием интуиции и упрямством, ни в чем не уступаю, всё делаю по-своему. Не позволяю детей калечить. Я взяла на себя смелость исподволь, без согласования с ним влиять на детей. Это сначала я мечтала о полном во всем единодушии с мужем. Собственно, Федор и сам с удовольствием самоустраняется. Последнее время, анализируя наши отношения, я все чаще прихожу к мнению, что он сознательно ведет ситуацию в семье к такому положению дел, чтобы быть независимым и полностью свободным от любых семейных забот».
«А тут еще ночью «дежурит страх… не ведая рассвета…» На всех семейных фронтах у тебя проигрыши! – сокрушалась я. – Когда-то я тоже считала, что возможно сосуществование, потому что умные люди способны притираться».
«У нас не получилось. Я не могу подчиняться абсурдным желаниям и «заскокам» мужа. Кант писал: «Каждого человека привлекает звездное небо и нравственные законы внутри нас». Да, видно, не каждого. Некоторые люди все время находятся на границе ада или внутри него и считают это состояние нормальным. Об этом писали Достоевский, Данте и Босх».
«Небо, конечно, над нами одно на всех, только кое-кому наш небесный Покровитель, наш Спаситель много чего хорошего не доложил. Не нагнетай тоску, не изнывай. Во всем происходящем в вашей семье нет твоей вины», – успокаивала я Эмму.
«Я с себя вины не снимаю. В беде всегда виноваты оба».
«Если человек не умеет и если не хочет – степень вины разная, – сердилась я. – Священник Илларион в телепередаче как-то сказал, что когда человек ограничивает себя, тогда он замечает других. Мне эта мысль кажется правильной. Проникнуться бы этими умными словами Федьке… Любовь – краеугольный камень твоей жизни, но с ней ты оказалась такой беззащитной! Надо быть решительнее. Когда сомневаешься в себе, пребываешь в растерянности, то начинаешь оправдывать поступки других, забывая о себе. Это неправильно. На горе судьба наградила тебя талантом любить. Она посмеялась над тобой. В студенческие годы я представляла тебя в возрасте за сорок эффектной, блистательной и достаточно властной светской дамой. А ты…»
«На работе я строга, ответственна и справедлива. Меня ценят».
«Там царишь, а дома ты будто совсем другой человек».
«Почему Федя не понимает, что пагубное влечение не только делает его непорядочным, но и обедняет, лишает счастья в семье, любви близких? Почему не задумывается, что испакостил свою и мою с детьми жизнь? Непонимание от недостатка ума и упрямства, от умышленного нежелания сообразовываться с мнениями других? От разного восприятия слова счастья? Для меня понятия семья, любовь, уважение, достоинство – простые, естественные истины, а для него они – темный лес. А эти его беспорядочные связи, нездоровые наклонности в интимной жизни… А чего стоят его бессмысленные взрывы, припадки умоисступления, когда любой пустяк, любое досадное недоразумение у него вырастает до размеров кошмара…»
«Это самая поразительная Федькина черта», – подтвердила я.
«Сколько их таких у него оказалось!.. И меня же еще потом распекает. Каждый раз одно и то же, слово в слово. «У попа была собака…» Это кого угодно доведет до коматозного состояния. Не могу я проникнуть в мрачные недра его души. Как жить, чтобы в такой обстановке не потерять лицо? Что делать, чтобы об тебя не вытирали ноги? Малоприятные подробности… Как тут станешь держаться с достоинством королевы? Нет, я понимаю, все люди не идеальны. И у меня куча недостатков, но я борюсь с ними. подтруниваю над собой, мол, «села в лужу» со своими идеалами. А когда совсем уж становится тошно, пореву в одиночестве и прихожу к детям, напевая беззаботно «Без женщин жить нельзя на свете. Нет!..» или «Пускай капризен успех, но он выбирает из тех, кто может просто посмеяться над собой». Хотя, сама понимаешь, смеяться над крушением своих надежд так трудно!»
«Как всегда самоедством занимаешься. Безнадежное и жестокое стойко воспринимаешь», – понимающе вздыхала я.
«Как-то не выдержала и выразила Феде свою обиду: «Отчего ты такой нервный, дерганый? Не распускайся, не считай каждую мелочь трагедией. Ты же умный. У тебя есть чувство юмора – комплиментами его «подмазывала», – посмейся над собой, скажи себе: я виноват, я ошибся. Вернись на грешную землю. У всех есть недостатки и комплексы неполноценности». Так он такую бучу поднял! Он – и виноват! Кричал, обзывал, ахинею нес. И я опять терзалась, вспоминая свой позор, свои слезы и думала, что мне легче переспорить сто женщин, чем одного мужа, потому что он не логичен. – Эмма горько усмехнулась. – В других семьях как-то обходятся без скандалов, грубости и нервотрепки. Может, конечно, иногда и спорят, но ведь не каждый же день».
«Один прекрасный психолог сказал: «Бойтесь людей с комплексом полноценности и превосходства. В них присутствуют нарциссизм, самовозвеличивание и отсутствуют сомнения. Крайности в переоценке своих достоинств непредсказуемо страшны. Это полный паралич личности». Вот и твой Федька «лишь такой приемлет мир, в котором сам себе кумир».
«Есть люди внутреннего покоя и гармонии, а есть неуемные на пустом месте. Счастье любит тишину. Не понимает Федя, что семейное духовное единство не стирает индивидуальность, а, наоборот, воссоздает, развивает, закрепляет и возвышает».
«Не разглядел Федька в тебе сокровище. За миражом гоняется. Да еще считает себя правым. Потаскушек коллекционирует. Он, как никто другой, должен был знать, что отсутствие эмоций на твоем лице является главным доказательством их наличия, свидетельством отчаянной попытки удержать их под контролем. А он кричал, пытаясь вывести тебя из равновесия, шел на поводу у чувств, напоминающих наслаждение, испытываемое садистом. Помню, как ты сидела, вцепившись в спинку стула, для того, чтобы не дать воли рукам. И в отрывистости твоих тихих слов звучала невысвобожденная ярость. А твой муж стоял напротив со счастливым видом в позе Наполеона. О это его искреннее естественное позерство! Он не живет, он играет роль победителя! Артист погорелого театра, черт его побери! Мне хотелось закричать ему: «Федька, не делай из жизни сцену для своих гадких спектаклей!»
С чего всё это у него началось? С маленькой детской радости, за которую было немного стыдно? А потом, взрослея, получал удовольствие от мелких пакостей, уже не стыдясь?.. И чем дальше, тем больше?.. «Каждый выбирает для себя женщину, религию, дорогу». А Федька кого и для чего выбирал? Слезы – естественное человеческое выражение чувств. Говорят, кто не плакал, тот не жил. Но нельзя же, чтобы они, пусть даже в скрытом виде, проливались тобой ежедневно. Ты часто видела мужа страдающим?»
«Ни разу, чтобы по поводу других. Только по себе», – ответила Эмма растерянно, видно впервые обратив внимание на этот вопиющий факт.
– «О негодующая Федра!» «Ей предназначено быть несчастливой!» Мистицизм чужд и противоестественен ясному чистому христианскому духу. Но так, видно, в народном сознании преломляется вера в чудо, стремление найти причину своих бед вовне, – сказала я задумчиво. – Терпением ты задавила в себе способность к сопротивлению. Это малодушие. Самое страшное – это неверие в себя. Нельзя отрицать себя и свои возможности!»
«При чём здесь порочная страсть Федры? Ты меня еще Медеей обзови, – рассердилась Эмма. – Нет, у меня не малодушие, а неумение противостоять нахрапистости и подлости».
«Я так оценила уровень твоих эмоций», – оправдалась я, поняв, что Эмме в таком состоянии не до понимания моей иронии.
– Ну и тип этот Федька! Эксклюзив, аналогов ему среди моих знакомых нет! – зло выдохнула Инна, откинулась на подушку, привычным движением отбросила волосы со лба и тяжело прерывисто задышала.
– Из-за меня ты «уболтала» себя. Прости, – смутилась Жанна.
Но Инна уже продолжила рассказ.
…«Ссоры, мелкие размолвки – это нормально. Главное, чтобы они не заканчивались для тебя безутешной обидой. У Федьки-то утешительниц хватает, – брякнула я, не подумав. И тут же пожалела о своей ставшей уже автоматической привычке «цеплять за живое», потому что Эмма сразу замкнулась и отгородилась от меня обидчивым молчанием, пробормотав: «Не бери на себя слишком много. Потрудись выбирать выражения. Мне нечего тебе больше сказать». Она была еще слишком ранима.
«Какая уж тут изысканность чувств и слов… Прости, я не хотела тебя задеть. В горе кому-то легче, чтобы от него все отстали, а кому-то необходимо, чтобы близкие люди более открыто выражали свое сочувствие. Поверь, тебе надо выговориться. Опасно уходить в себя, отделяться от людей. Тоска и обиды – голодные звери, которые могут тебя сожрать. Одиночество и желание побыть одной не одно и то же. Так и запить можно. Понимаешь, бывает кризис творческий, духовный и личностный. Последний – самый страшный», – упрашивала я Эмму. Но была наказана за бестактность.
«Женщина у нас – символ надежности. Я как-то услышала фразу: «Вожжи России в руках женщин» и подумала, что это не комплимент нашим мужчинам», – попыталась я снова разговорить Эмму, но она больше не открылась.
Я разозлилась, но не стала ей напоминать о том, что еще до свадьбы предупреждала ее о скрытности и уклончивости, лежащих в основе характера ее жениха, что он низкий, бесчестный и что хватит она с ним горя, наплачется. Пожалела. Я, помнится, чтобы разрядиться, в тот день на Федьку свое раздражение направила. Сказала ему, пока Эмма была на кухне: «Ты как тетерев-глухарь в период тока – ничего не видишь и не слышишь, кроме новой тетёрки. Шалопутный. Ты недостоин Эммы».
– Я не раз тонко подводила наш разговор именно к этой неприятной теме, намекала, что ее обожаемый жених страдает болезненной гордыней, что такие хлыщи, если начинают глядеть налево, то уже никогда не заканчивают. А она смеялась: «Любовь сильнее гордыни. Служить тому, кого любишь – счастье». По себе его мерила. Она вообразила, что мои слова – очередная хохма. Милая, наивная…
– Ну ты у нас провидица, Кассандра, – сказала Жанна. – Тебе, наверное, многие не могут простить того, что ты о них слишком много знаешь?
В ответ Инна только загадочно усмехнулась.
– …Ну, так вот, прошло некоторое время, и опять Эмма мне звонит: «Не заговоришь судьбу. Федор будто сердце из меня вынул, он начисто стер желание жить, окунул в тревогу, в неуверенность, опустил в кромешный ад. Семья не должна быть колесом пыток, она нужна, чтобы людям жить легче было. Любить – значит, всю себя выкладывать перед любимым. Погружение в другого человека всегда сопровождается раздеванием собственной души. А он не открывается. Муж чувствует себя псом на привязи, но не оставляет нас в покое, не желает жить, как поется в одной бардовской песне: «Любовники – по рабочим дням, по выходным – отцы». Он приходит в плохое расположение духа не только по причине неготового ужина, но и от моего отсутствия в доме к его приходу с работы. Он, оказывается, всегда искал только моей заботы о нем, а я принимала это за любовь. Терпела, мирилась с его несносным вспыльчивым характером, хотя всё моё существо противилось этому. Я жалела его, думала, что он сам от него страдает. Правда, замечала нестыковки в моих оправданиях его поведения, но искать их причины у меня не было времени».
«Федька, как и его мамаша, не может жить без объекта для разрядки своего дурного настроения, ему требуется мишень для избиения, ему нужно кого-то изводить», – сердито утверждала я.
«Чем труднее мне сдерживаться после болезни, тем с большим удовольствием он пытается вывести меня из себя. Чем объяснить в неглупом человеке подобную странность? Добивает? Грубо, беспардонно издевается, с каким-то восторженным ожесточением. Делает все назло, наперекор. Это стало его второй натурой. Я не могу спокойно смотреть на то, как гордо и громко в нем заявляют о себе плохие черты характера. Сам себя выставляет в невыгодном свете, но не признает этого. И что интересно, ни разу ничем не пожертвовав в защиту своих суждений, яростно нападает на меня, без всякой логики охаивает мои доводы. При детях мне приходится лавировать, осторожничать, чтобы он еще больше не распоясался. Но когда мы одни, я иногда делаю ему замечания. Когда-то я должна напоминать ему, что он муж и отец, а не квартирант. И еще что он деспот. И, конечно же, навлекаю на себя поток злого сарказма, произносимого на высоких тонах, с раздувающимися от раздражения ноздрями и энергичной жестикуляцией. На что я сдержанно отвечала: «Сарказм хорош, когда он продуктивен». Представляешь, обвинив меня во всех смертных грехах, он кидается на диван, принимает позу безысходного отчаяния с глазами умирающей дикой газели, «надевает» на лицо маску оскорбленного негодования или обиженного несчастного и дуется. Такое поведение проводит меня в замешательство. Он как… истеричная женщина. В нем мужское меняется на женское? Он и в этом копирует свою мать?» – рассказывая, растерянно недоумевала Эмма.
«Сейчас среди мужчин большой процент инфантильных взрослых «мальчиков». Прекрасно ухаживают, потому что это им самим нравится, ярко и празднично женятся, а когда «опадает брачное оперение», не знают, что дальше делать. Они оказываются невероятно ранимыми, обидчивыми и абсолютно неприспособленными. Им нужно поклонение, восхищение. А чем в них восторгаться?.. И возникает недовольство, которое проявляется в хамстве и загулах», – выразила я Эмме свою точку зрения.
«И в полном отсутствии искренности и честности», – добавила она.
«Нет, Федька вполне искренен во лжи и самолюбии. Кичится своей невоспитанностью, тем, что дипломатия в семье не его сильная сторона. Но он побеждает! И внешне устойчивый корабль семейной жизни начинает тонуть. Тебе достался один из ярких представителей этого племени», – сказала я Эмме полушутя.
«Глупая, я думала для себя мужа берегу. Сначала его «отклонения» мало в чем проявлялись, и их причину я относила на свой счет. В себе искала недостатки и склонялась к тому, что это скорее моя вина. Она в неопытности. А Федор… Ничто из того дня не удержалось в моей памяти, кроме… ужасного известия… Его не волновало, как выглядело его поведение с точки зрения элементарных норм порядочности и человеколюбия. Он восторгался собой!»
«Федька свободен от «предрассудков», а ты себя винила», – зло рассмеялась я.
– Боль звучала в словах Эммы. А у меня она в стучала в висках и вызывала чувство жестокой неприязни к Федьке. Я так любила и жалела Эмму в минуты ее откровений, я так сочувствовала ей! – с неожиданной теплотой в голосе сказала Инна и вздохнула.
6
– За каждой большой чистой любовью ищи огромное доброе сердце, – сказала Жанна.
– Сердце. Оно только прекрасный насос или все-таки в нем заключена и некоторая метафизическая, божественная суть? – спросила Аня.
– Ну и вопросики! Я думаю, сердце тут ни при чем. Душа составляет суть человека. А когда он умирает, она отлетает, пополняя биоинформационный слой мироздания, – ответила за всех Жанна.
– А где она находится? – с усмешкой спросила Инна.
– Я думаю, в голове.
– А сердце почему отзывается на горькие ситуации?
– Мозг посылает ему импульсы. Когда прикоснешься к горячему, почему руку отдергиваешь?
– Спасибо, напомнила. Мне больше не потребуется консультация биолога. Я надеялась услышать что-то новое, экстраординарное, – ответила Инна раздраженно.
– Помните, у поэта Дементьева: «Я живу открыто, как мишень на поле». Это об Эмме. Такой она была в студенчестве, – сказала Аня.
– Совесть – голос Бога в душе человека, – это тоже о ней. Ее мама во многом тому поспособствовала, – добавила Жанна.
– Я думаю, легкость в общении привлекла Эмму в Федьке, – сказала Инна.
– Легок он с чужими людьми, а в своей семье – несносный. Эмма не трогает его, но все время настороже. Знаете, как тяжело общаться с человеком, от которого постоянно ждешь грубые выходки! Ведь Федор ведет себя так, будто всё время защищается, отбивается от нападок. Любые ее слова в штыки принимает и поднимает бучу. То ли мнительный такой, то ли каждодневные семейные ссоры с детства приучили его во всем искать подвох и подтекст? Эмма, бывало, уговаривает его: «Живи проще, не придумывай проблем. Я не хочу твоей покорности, мне твое разумное соучастие и сопереживание нужно», – формулировала она мужу свое понимание отношений в семье. Но он же тупо упертый. Он ее обвинял в бесчувствии. Предъявлял претензии женщине, заслуживающей не только одобрения и уважения, но и восхищения! Наверное, судьба сама затаивала дыхание, наблюдая такую дикую несправедливость! А Федор с удовольствием свои недостатки жене приписывал. Таким способом, как правило, защищаются виновные, – возмущенно заявила Аня.
– Ты права, Федька понимал, что виноват, но, устраивая истерики, старался переложить бремя своей вины на жертву. Только нечестные люди так ненормально болезненно реагируют, когда им не верят, и тем самым желают убедить, задурить голову. Таков его метод существования в семье. Его душа – помойка, – еще более резко высказалась Инна.
– Я тоже очень обижаюсь, когда мне не верят, – сердито не согласилась с ней Жанна.
– Сравнила! Разница в вашем поведении налицо! Ты логично доказываешь свою правоту, а он в дурь лезет, – объяснила Аня.
– Федору, наверное, казалось, что чувством вины его хотят привязать к семье, лишить свободы, – предположила Жанна.
– Такого ничем не привяжешь, пока он сам не угомонится. Гоняясь за химерами, он прозевал настоящую любовь прекрасного человека, – вздохнула Аня.
Она сидела на матрасе, придвинув колени к подбородку и обхватив их кольцом рук, вся компактно подобравшись, и казалась сама себе маленькой, той одиннадцатилетней девочкой, какой была тогда, оставшись одной-одинёшенькой на всем белом свете…
– Ну, если их взращивала любимая мамочка… – съехидничала Инна. А она знала, о чем говорила. – Не сумел Федор отстоять перед матерью свое право на любовь к кому бы то ни было, кроме нее – в данном случае к Эмме, – и навсегда распрощался с нею. Только влюбляться был способен.
– Разменял любовь и уважение на капризы и вредности своего и маминого характера. И Эмма подчинялась такому? Невероятно! – возмутилась Жанна.
– Сначала с радостью, потому что любила. Ей хотелось заранее во всем соглашаться с Федором, что бы он ни сказал, что бы ни сделал. Это много позже она разочаровалась, когда пелена с глаз сошла. Эмма долго боролась с мужем, отстаивая свое право на любовь, потом отстранилась. Сколько раз ночами она думала о разводе! Но в свете просыпающегося дня решимость ее таяла, как утренний туман, который она в детстве любила наблюдать на рыбалке. Жила с мужем, как с квартирантом. Ждала, когда дети подрастут. Его присутствие равнялось отсутствию, – объяснила Аня.
