Лариса Порхун
Счастливая Женька. Начало
– Геннадий Харитонович, у меня вообще-то среда – библиотечный день – Игорь, незаметно подмигнул Эле.
– Знаю я твою библиотеку, вот она у меня где, твоя библиотека, – он несколько раз энергично постучал по своему загривку, – В общем, у тебя теперь есть помощница, с 25-го начинаем прогоны, в первых числах сентября – генеральная. Чтоб все было готово через две недели, и смотри у меня… без глупостей…
Элеоноре и Игорю предназначено было встретить друг друга. Эти двое настолько органично и естественно смотрелись вместе, что становилось ясно: здесь целенаправленно действовали высшие силы, встреча их была определена Провидением и не зависела от их собственной воли и желания. Пожалуй, здесь можно было бы говорить и о любви, но лишь в той степени, на которую каждый из них мог быть способен. Но то, что это чувство было не только обоюдным, но и самым ярким в их коротких жизнях – это совершенно точно. Игорь – дитя войны, на которой потерял обоих родителей, воспитывался в детском доме села Александровское Ставропольского края. В 1956 году он окончил образованное из бывшей фабрично-заводской школы ставропольское специальное ремесленное училище, которое, впоследствии, станет профессионально-техническим, а затем модифицируется в политехнический колледж. На этом своё образование Игорь посчитал вполне достаточным и был призван в ряды Вооруженных сил СССР. Именно в армии в полной мере раскрылись его сценические таланты. Он не только из бросовых материалов готовил потрясающие декорации к смотрам художественной самодеятельности, но и сам активно в них участвовал. Как-то ещё в первый год службы Игорь всего с двумя бестолковыми помощниками-новобранцами, подготовил все декорации к смотру-конкурсу, где их постановка «Кремлевских курантов» заняла призовое место. А матрос Рыбаков, в его, конечно же, исполнении, вызвал продолжительные овации.С тех пор, а также с легкой руки капитана, а за ним изамполита, рядовой, а перед увольнением в запас, сержантИгорь Соколовский стал бессменным художественным руководителем, гримером, звукорежиссером, декоратором и актером культурно-массовых мероприятий в рамках отдельной воинской части Вооруженных сил СССР. Ему нравилась эта работа гораздо больше, чем армейская муштра, кроме того, она давала ему некоторые поблажки: он всегда мог рассчитывать на увольнительную, ему прощались какие-то дисциплинарные нарушения и т.д. Например, ротный, которого Соколовский убедил сыграть роль Ленина, и весьма талантливо подготовил его и загримировал, вообще считал Игоря выдающимся человеком, этаким героем своего времени, тем более что в следующей постановке, жена этого командира с энтузиазмом играла Катерину в «Грозе» по А.Островскому, бросая на Игоря страстные взгляды. Так что тяготы и лишения армейской службы не особенно коснулись Игорька, он, лениво покуривая, и тщательно отбирая «актеров» для новых смотров, занимался тем, что ему нравилось, и тем, что умел. В армии он хорошо понял две вещи о себе, вытекающие одна из другой: ему нравится театр, а именно работа поего художественно – декоративному оформлению, и для того, чтобы эта работа была ещё масштабнее и приносила ещё больше экзистенциального удовлетворения и радости, ему необходима «травка».Первым его регулярно снабжало командование, а вторым сослуживецУмар, которому время от времениприходили бандероли из Средней Азии, где в числе прочего бывала странно пахнущая трава. Высокий, смуглый, с оливково-безупречной кожей Умар, хитро улыбался белоснежной улыбкой, и на вопрос Игоря, – что это, – подмигивая ему, как заговорщику, отвечал: – «Цай». Красавец таджик с легкой руки Игоря, уже несколько раз играл самого товарища Дзержинского, в которого моментально перевоплощался, как только, Соколовский его заканчивал гримировать и он надевал шинель.Замполит из-за страшного акцента не разрешал ему разговаривать в инсценировках, поэтому Феликс Эдмундович в воплощении Умара, был чрезвычайно молод, статен, хорош собой, но суров и молчалив до крайности. По ходу пьесы он лишь отделывался, изредка, краткими и односложными репликами, – Но какая фактура! – вздыхала исполнительница роли Забелиной, библиотекарь Клавдия Васильевна. До конца службы за ним так и закрепилась кличка «Феликс», что чрезвычайно льстило его восточному самолюбию. Игоря с тех пор он считал не только своим другом, но и учителем, поэтому к его услугам было все, чем располагал сам Умар-Феликс, в том числе и «травка-цай», которую они весьма активно и безнаказанно употребляли, под видом махорки с ещё двумя-тремя приближенными. Что касается Игоря, нужно сказать, что это семя упало в довольно подготовленную почву. Ранняя и почти мгновенная склонность к зависимости любого рода была включена в саму структуру его личности. Курить он начал с одиннадцати лет ещё в детдоме, в училище регулярно сильно напивался. В октябре 1956 года поехал в Москву на выставку Пабло Пикассо, это было одно из самых пронзительных и ярчайших событий его юности. Игорь был настолько потрясен увиденным, что не находил себе места, дневал и ночевал возле ГМИИ, в декабре поехал за выставкой в Ленинград, и стал одним из самых яростных паломников оппозиционной молодежи. Участвовал в митингах, против соцреализма, за свободу слова, был дважды арестован.
Вернувшись с армии, понял, что гашиш, это игра в бирюльки по сравнению хотя бы с «винтом». Много экспериментировал с транквилизаторами, особенно в сочетании с алкоголем, пока к началу шестидесятых прочно не «подсел» на опиаты. В отличие от многих приятелей-наркоманов, Соколовскому вовсе не были чужды и алкогольные радости. Причем Игорь и сотоварищи не больно-то и прятались. Видимо, в стране Советов, уверенно шагающей в коммунизм, действительно не было ни наркомании, ни секса, ни организованной преступности, ни расстрела в 1962 году трудящихся Новочеркасска, ни советских танков в Праге, ни многого другого.
Элеонора и Игорь расписались в январе 1969 года, а в июле у них родился сын Леонид. Игорь работал днем и ночью. Его картины только что вернулись с Всесоюзной ежегодной выставки, проходившей в 1968 году в Манеже, он снова готовил ряд работ, сразу к двум выставкам: всесоюзной – посвященной 25-летию победы Советского Союза в Великой отечественной войне и краевой – «Советский юг», которая должна была состояться уже через несколько месяцев. Кроме того, он хорошо подрабатывал, выполняя частные заказы. Элеонора в этих мероприятиях не участвовала, пыталась заниматься ребенком, но очень быстро охладела к этому, с легкой грустью констатируя мужу тот факт, что материнство – это не её. Игорь посоветовал не заниматься ерундой и пригласить к младенцу няню. Именно в это время, в небольшой, полученной от театра квартирке Соколовских начинает формироваться усилиями экзальтированной, красивой и скучающей Элеоноры, некое подобие художественно-эпикурейского салона, который становится известным и в узких кругах даже популярным, в городе и окрестностях. Элеонора писала свои милые пейзажи, как она говорила «для души», но именно эти наивные березки и клёны, неожиданно вошли в моду и помогли семье выжить, в поздние застойные времена и сразу после развала Союза.
Поразительно, как два законченных эгоцентрика и наркозависимых человека, таких, как Игорь и Элеонора, вполне мирно сосуществовали друг с другом. Возможно, дело заключалось в том, что они были очень похожи. Каждый видел вдругом отражение себя, отлично знал, что понравится, а что разозлит вторую половину. А потому не лез, и не мешал. Это были, по-своему, очень гармоничные отношения. Семьей, в обычном понимании их назвать было сложно, тут царила анархия и полная свобода нравов. Пятая по счету няня маленького Лёнечки, была сообразительней своих предшественниц. Дабыоградить ребенка от пагубного влияния чересчур раскрепощенных хозяев и гостей дома, и к тому же самой остаться в здравом уме в этом богемном окружении, она, с полного, и, возможно, чересчур торопливого согласия Элеоноры и Игоря, забрала трехлетнего Лёню к себе. Его родители могли видеть своё чадо лишь дважды в месяц, исключительно по утрам, когда эта мудрая и практичная женщина приходила с ним за деньгами.
Когда Лёне было восемь, его няня переехала к дочери в Подмосковье, а мальчик вернулся к родителям. Он как-то удивительно органично вписался в эту среду. Очень быстро прошли стеснение и робость перед такими красивыми и такими неизвестными людьми – его родителями. Ещё быстрее высохли слёзы из-за отъезда любимой няни. Лёне все нравилось в этом доме. Все казалось оригинальным, прекрасным и возможным только у них. Он любовался, унизанной браслетами, тонкой рукой матери с неизменным бокалом в ней. Ему нравилось, что отец говорил с ним серьезно, как с взрослым, и обращался к нему «старик», нравилось, что в этом доме никто не следил за временем, на обед можно было есть, что хочешь, например, пирожное «корзиночка» или зефир. Никто не спрашивал его ничего о школе и уроках, но Лёня сам учился хорошо, потому что учиться плохо было бы стыдно и недостойно его семьи. Друзья родителей тоже очень нравились Лёне. Нравилась смешливая Мила, которая приходила чаще всех, тормошила и целовала Лёню, обдавая его нездешним запахом французских духов, позировала отцу, а потом уединялась с матерью. Нравился толстый профессор, который неизменно обращался к нему со словами – «молодой человек» и угощал шоколадными конфетами. Нравились разноцветные стайки начинающих актрис и матерых театральных работников, нравились веселые и шумные студенты художественного училища и художники-самоучки, приходившие к ним в дом и часто, остававшиеся на неопределенное время. Лёня был в своей среде и чувствовал себя в ней превосходно. Он легко и непринужденно общалсяс совершенно разными людьми, обладал живым умом и наблюдательностью.Элеонора взялась учить его рисованию, к которому у него обнаружился не только вкус, но и способности. Он был счастлив, так как искренне восхищался матерью. В раннем детстве она казалась ему сказочной и недосягаемой принцессой. Ему слабо верилось, что она его мама. Лёня очень долго считал себя недостойным её. Он восторженно ждал этих уроков с Элеонорой: впитывал, вдыхал, наслаждался, – из мастерской часто можнобыло слышать звонкий мальчишеский голос, – тень, полутень, рефлекс. Довольно скоро Леонид выучилне только расположение цветов на цветовом круге, но и все чаще вальяжно рассуждал в гостиной о композиции и цветоведении, о живописи, и осовременном искусстве вообще…Да, он знал, что его мать и отец регулярно употребляют наркотики и алкоголь, но считал это нормой, своего рода издержками профессии. Все изменилось, когда семнадцатилетний Лёня, зашел в мастерскую, потому что услышал странные звуки, доносившиеся оттуда, и увидел отца, лежащего на полу.Изо рта у него шла пена, а лицо с кровавыми белками, отливало неестественным синим цветом. Отец хрипел и был ещё жив, но Лёне тут же стало понятно, что кожа живого человека не может быть такого цвета. Точь в точь, как на старых отцовских эскизах к спектаклю «Маскарад», в сцене за игорным столом, где фронтальная стена окрашена в темно-малиновые тона в переходе к густо-лиловому. Его парализовало от страха, он не мог несколько секунд двинуться, рассматривая не только с нескрываемым ужасом, но и с затаенным мазохистическим любопытством этот чудовищный оттенок. Лишь когда Игорь Никольский протянул к нему руку, пытаясь, что-то сказать, он с криком побежал звать Элеонору. Через несколько дней после похорон, Леонид встал, принял контрастный душ, скромно оделся и пошел в больницу, а точнее к зданию морга, откуда они забирали отца. Тогда он увидел там объявление: требуются санитары. Через два часа рослый, широкоплечий Лёня был принят на работу санитаром, но не в морг, а в приёмный покой. Через три месяца по личной инициативе устроился на эту же работу, но в наркологическийдиспансер. И работал там до самого получения повестки в армию. После этого выбросил свои кисти и краски, во дворе, под ободряющие крики и улюлюканье своих приятелей, время от времени разогреваясь вместе с ними дешевым портвейном, устроил ритуальный демонстративный костер из своих рисунков, набросков, мольберта и прочего, по его выражению, псевдо-художественного дерьма. С матерью почти не разговаривал, но мучился, страдал, любил её и ненавидел, почти с одинаковой силой. Элеонора хранила ледяное молчание, не снисходила до оправданий и разговоров «по душам». Возможно, потому что чувствовала себя уязвлённой, – привычное и безусловное обожание, к которому она привыкла, сменилосьу Лёни довольно внушительным списком претензий, – а возможно, потому что ей было все равно. Как бы она не старалась, уход Игоря подкосил и её. Она заметно потускнела, выкуривала «дури» и пила больше обычного. Перед тем, как идти выполнять интернациональный долг, Леонид сказал матери, что если вернется домой живым и невредимым,будет поступать в медицинский. Только туда. И Элеонора расплакалась, первый раз за много лет. А может и за всю жизнь. По-детски – надрывно, горячо и искренне плакала блистательная Эля на плече своего мальчика, который отправлялся в 1987 году в Афганистан, за два года до окончания этой бессмысленной и кровавой бойни.
Леонид вернулся не только живым и здоровым, но даже без единой царапины.Такое иногда случается и в адском крошеве. Он неуловимо изменился, стал выглядеть мужественнее и взрослее. За всю жизнь никому, даже находясь в сильном подпитии и самым близким друзьям, Леонид Соколовский ничего не рассказывал о службе в составе ограниченного контингента советских войск в Афганистане. Никогда. Если сильно приставали, отшучивался, особенно настырных – конкретно посылал. В остальном, это был тот же Лёнчик: красивый, стильный, веселый и уверенный. На втором курсе, он разглядел невысокую сероглазую девчушку, с короткой стрижкой и острым язычком: бойкую и жизнерадостную. Он сначала так же, как и Женька, не мог понять, почему ему так хорошо и уютно с ней, почему так тепло и комфортно. А потом понял, – потому что она настоящая. Чистая, живая и естественная, как лесной родник. Абсолютная противоположность его матери и всего их привычного окружения, которое ему когда-то так нравилось, и которое он теперь ненавидел. Видимо смерть отца и последующая армейская служба в горячей точке повлияли на него больше, чем это могло показаться со стороны. Он стал с трудом выносить Элеонорино жеманство, её постоянную игру. Даже если кроме него не было никого, создавалась четкое ощущение, что она актриса, а он вечный зритель и поклонник. Он часто думал о матери, – где она сама, какая она настоящая?
Её друзья своими фальшивыми улыбками и притворными чувствами вызывали отвращение, которое он почти не скрывал. Как-то вернувшись поздно с театра, где отмечали премьеру «Королевы Марго», Элеонора, увлекшись, долго что-то рассказывала сыну, патетически всплескивая руками, в определенном ракурсе откидывая голову и с манерной улыбкой глядя на единственного зрителя строго в нужных местах. Леонид не выдержал:
– Мама, мы здесь одни, зачем этот театр, – и помолчав, добавил, – Ты один раз была настоящей, на вокзале, когда провожала меня…
Элеонора расхохоталась:
– Ах, ты о том случае… Это было всего лишь похмелье, дурачок, к тому же я тогда серьезно поссорилась с Алексом…, – Эля подошлак зеркалу и распустила все еще прекрасные волосы, которые оранжевым, блестящим ливнем тихо накрыли её плечи, – Ты помнишь АлександраЕгорыча? Мы были у него на даче, к нему ещё танцор этот приезжал знаменитый, как его…Марлен, кажется,…помнишь, Леон? Ответом была гулко хлопнувшая входная дверь.
Евгения и Леонид поженились на третьем курсе, в 1990 году. Свадьба была в теплом и солнечном октябре, гуляли всем курсом, так весело и бесшабашно, как можно только в 20 лет. Женька совершенно помирилась с отцом, Зинаида была очень довольна, всплакнула на радостях и сказала, – как хорошо, что женятся они на Покров, это к счастливому браку. И даже почти не заметила, что на почетном (родительском) месте сидела Галина Аркадьевна, а не они с Валерой. Элеонора появилась с сильным опозданием и целой свитой придворных. Их появление вызвало небольшое смятение и шепот. Блистательная Эля это обожала. Она была ослепительна, хотя и сильно «под кайфом». Леонид напрягся, когда она торжественно и неспешно, как будто под прицелом телекамер, шла к невесте, так как,ещё недавно узнав о свадьбе, мать презрительно скривила губы и сказала сыну, что таких «Женек» у него будет миллион,и что же он, намерен на всех жениться?! Но Эля всего лишь поцеловала обалдевшую Женьку и застегнула на её шее колье, с тремя небольшими, но восхитительной чистоты бриллиантами. Смуглый, молодой красавец, который пришел с Элей, протянул огромнейший букет белых роз, который пришлось взять Лёне, так как Женька не смогла бы его удержать. После чего,вновь прибывшие отбыли в том же составе, под тихие и удивленные комментарии потрясенных гостей.
5
Младенец немного пугал Женьку своими тоненькими ручками и ножками, которые двигались у него безостановочно и хаотично, и потому она торопилась поскорее его запеленать. Ей казалось, что так безопаснее и для него и для неё. Димочка родился 23 августа 1991 года, а на следующий день – М. С. Горбачёв распустил ЦК КПСС, подал в отставку как генеральный секретарь партии и распустил все партийные единицы в правительстве.
Молодые родители жили у Галины Аркадьевны, туда же привезли своего новорожденного сына. О том, чтобы снимать жильё или привести жену и сына к Элеоноре, не могло быть и речи. Да она и не звала. Лёня учился и с третьего курса уже подрабатывал на скорой. Вот где пригодилсяего юношеский санитарный опыт. Женя тоже учебу не бросала, даже умудрилась полгода растить Димку на грудном молоке, – сцеживалась, или, если получалось, забегала между парами и кормила ребенка. С малышом сидела Галина Аркадьевна, в свои семьдесят была она полна энергии, отлично справлялась и с хозяйством и с ролью прабабушки-няни. Ведь она опять была востребована. Более того, в ней нуждались! Галина Аркадьевна, как много раз в своей жизни, мобилизовалась, почувствовав невероятный прилив сил, закатила рукаваи принялась за дело. Иногда ночью, жалея измотанных учебой, работой и своим новым социальным положением – родителей-студентов, брала плачущего младенца и уносила к себе, качая и докармливая сцеженным накануне молоком.
Элеонора уже второй раз лежала в наркологии. Официально уже давно нигде не работала. Лёня после учебы и перед сменой, навещал её и поддерживал, как мог. Элеонора, полуприкрыв глаза, сухими губами шептала:
– Я чувствую, как сквозь меня проходит время, понимаешь, Леон, просто чувствую физически, – потом обязательно добавляла – Я не могу стареть, не умею. Эля стала плаксивой и раздражительной. Обвиняла сына, в том, что он так рано сделал её бабушкой, жаловалась, что её никто не любит, плакала, успокаивалась и интересовалась, как она выглядит. Лёня уставал и звал доктора, которого хорошо знал ещё с тех пор, как работал здесь санитаром. Молодой нарколог, которого явно не оставили равнодушным прелести Элеоноры, много с ней возился, советовал остаться на реабилитацию, посещать группы поддержки и завязать хотя бы с наркотиками:
– Сердце измотано, печень увеличена, нервная система расшатана до крайности, – стараясь не смотреть в вырез атласного халатика, повторял врач, – Я ни за что не поручусь, что вы выкарабкаетесь следующий раз.
– Да ты что, док, неграмотный что ли, – искренне удивлялась Эля, – Опиатные нарки тоже бы хотели потягивать сухое вино и курить легкие сигареты с ментолом, – Элеонора перекинула ногу на ногу, выставляя не без удовольствия, из-под гостеприимно распахнувшегося голубого атласа изумительные ноги, – Но это кайф бычий, понимаешь? Настоящий – только в маке, на конце иглы… А то что здоровье малёк потрепалось, это ничего… Жизнь без кайфа – не жизнь, понял, док?
Но потом входил сын, настроение её из игриво-кокетливого, мгновенно становилось плаксиво-жалостным. Лёня говорил какие-то ободряющие слова, комплименты, целовал мать перед уходом, но через пару дней все повторялось снова.
Женька несколько раз порывалась навестить свекровь, но Лёня махал руками и просил этого не делать.
– Ну почему? – не понимала Женя, – Я возьму Димку,куплю фруктов. Ей приятно будет, болеет же человек.
Лёня живо представил, как его матери будет приятно, когда молодая, цветущая Женька войдет в палату к матери во всем блеске своих двадцати лет, свежего, так идущего ей материнства и неуловимой женственности. Ленчик так живо представил, как «счастлива» будет Элеонора, что рассмеялся, замахал руками и попросил этого не делать:
– Просто поверь мне на слово, тем более наркология совсем не место для маленького ребенка, – Лёня глянул на Женьку, опять представил Эличкину реакцию, заржал и вышел из комнаты.
– Да ну тебя, Лёня, дурак какой-то… – сказала жена ему вслед и пошла сцеживаться.
Все нравилось Женьке в её семейной жизни, кроме тяжелого, глубоко потаённого чувства, что она не дотягивает до своего мужа, а может и не достойна, что она будто даже занимает чьё-то чужое место. Конечно, при здравом размышлении, Женя понимала, что никто не может занять чьё-то место, и вообще, глупости всё это. Если Лёнька умнее, опытнее её;разбирается в театре и живописи, да и в медицине он, конечно, сильнее, – весь последний год учился за двоих, – то в практических вопросах она гораздо лучше и быстрее ориентируется – это факт. И взаимодействовать с людьми Женька умела лучше. Лёню внимательно слушали, он прекрасно говорил, наглядно убеждал, посмеиваясь, в два счета уничтожал неоспоримыми аргументами всю доказательную базу собеседника. Разбирался в политике, искусстве, литературе: его мнение уважали, к нему, безусловно, прислушивались, но дружить предпочитали с искренней и простой Женькой. При всем своём обаянии и красноречии, Леонид редко мог удержаться от высокомерных и претенциозных оттенков в общении с людьми. При всей кажущейся простоте и доброжелательности, между ним и другим человеком, почти всегда, неуловимо, но четко ощущалась граница: с этой стороны я, Леонид Соколовский, а с той, извините, – вы. Кроме того, Женька постоянно ощущала какую-то недоговорённость с мужем. Как будто он почему-то боялся и не хотел открытых и честных взаимоотношений. Часто отшучивался или резко, иногда в грубой форме, уходил от чересчур, по его мнению, откровенного разговора. Сам того не понимая, он во многом повторял манеру своих родителей, особенно матери, скрывать истинные чувства, носить разные маски. Женьке это было непонятно и больно. Для неё быть счастливой, значит читать любимого, как открытую книгу, иметь родство душ и возможность делиться сокровенным.Иногда ей становилось жутко, когда она очередной раз понимала, что все, что она знает о своём муже, это только то, что она видит. Точнее то, чтоон позволяет видеть и знать. Его внешняя сторона: волосы, лицо,одежда, слова, поступки. Только верхушка айсберга. А что скрывается под темной водой – неизвестно. А для неё взаимопонимание и искренность быливажны чрезвычайно, и ставила она их наравне с любовью. В Женькином мировоззрении одно не могло иметь место без другого. Для неё это было не только очень важно, но и жизненно необходимо.
Шло время, учеба близилась к завершению, на горизонте замаячили ГОСы, надо было как-то определяться. Леонид твердо знал, что после ординатуры работать пойдет в наркологию. Женька готовилась в стоматологи. Трехлетний Дима уже ходил в детский сад. Он по-прежнему был на попечении Галины Аркадьевны, Женька и Лёня учились и работали, брали ночные дежурства, потому что за них больше платили. Лёня после работы обязательно «снимал напряжение», да так, что не всегда попадал домой. Объяснял это тем, что иначе невозможно «все это вынести». Что конкретно «это», по своему обыкновению, не уточнял. Женька возмущалась, они часто ссорились, в конце концов, договорились, что если он захочет немного расслабиться и выпить после работы, то будет делать это дома, а не с алкашами-санитарами. Первое время так и было, Женя заметила, что ей даже стали нравиться эти посиделки с собственным мужем. Она их стала ждать. Во время их полуночных застолий Лёня становился разговорчивее и мягче, они строили планы, шутили, любили друг друга яростно и страстно.Женьке казалось, что она надумала все проблемы, все у них с Лёней замечательно и прекрасно. Но тут противницей такого времяпрепровождения стала Галина Аркадьевна. Время от времени, отлавливая по утрам, хмурую, заспанную внучку, распространяющую на всю кухню устойчивый перегарный аромат, она высказывалась так, чтобы слышно было также мучающемуся от похмелья Лёне:
– Ты что делаешь, идиотка?! Ты же сопьёшься! – понимая, что эти слова не помогают ей достучаться до спящей на ходу, вяло помешивающей кофе Женьки, судорожно подыскивала слова, – Тебя лишат материнских прав, Димочку заберут, я ведь старая уже, – она переходила на крик, – Если этому все равно, – она кивала на дверь комнаты, – То ты ведь, женщина, мать, остановись, Евгеша!
Женька с отвращением глотала кофе, вторую чашку несла мужу в комнату, на ходу отвечая: «БабГаль, да ты что?! Выпили после работы по чуть-чуть… Не выспались, просто…не волнуйся ты…»
– Женя, с этого все начинается, у него вся семья наркоманы, у тебя тоже наследственность плохая, одна Райка чего стоит… – Галина Аркадьевна махала рукой и уходила в комнату поднимать Димку, который давно переехал к ней в комнату, вдетский сад.
– Пора нам сваливать от бабули,… да и тесно здесь, – задумчиво говорил одевающийся Лёня, – Будем снимать хату, я узнаю у ребят. Ничего, мать, все устроится, полмира живет в арендованном жилье, а мы чем хуже.
Женька недовольно дернула плечом:
– Не называй меня так, сто раз просила…Не потянем мы съёмную квартиру, ты прекрасно знаешь об этом…
Но снимать жилье не понадобилось. Сестра Женькиного отца, – Раиса, умерла в ноябре 95-го, не дожив и до сорока лет. На похоронах Женька никак не могла соотнести портрет двадцатипятилетней Раи, сделанный двенадцать лет назад, который стоял теперь на поминальном столе, с тем, в кого превратилась эта женщина за последние несколько лет. На фотографии смеющаяся девушка с ямочками на щеках, запрокинув голову, придерживала рукой тяжелую светлую косу, а похоронили сегодня жилистую, морщинистую тётку с отекшими ногами и одутловатым лицом, испещрённом красно-синей сеткойкровеносных сосудов. От обаятельной белокожей красавицы не осталось и следа. Её место заняла мумия неопределенного пола, у которой половина зубов отсутствовала, ао второй напоминали лишь кое-где торчащие желто-коричневые пеньки. Зинаида начала говорить о переезде ещё на кладбище. К удивлению Женьки, отец поддержал мать и сказал, что окажетлюбое содействие, касательно ремонта пристройки, в которой жила Раиса. На поминках Зина продолжила, и Женька с удивлением слушала мать, которая приводила все новые доводы в защиту их переезда, как будто волновалась, что кто-то начнет в них сомневаться, или оспаривать:
– Ты подумай, доченька, в пристройке две отдельные комнаты, кухонька, хоть и маленькая, да своя, – перечисляла Зинаида Евгеньевна, – туалет, умывальник, – Зина судорожно вздохнула, – Райка, дрянь такая, царствие небесное, конечно, загадила там прилично, но это ничего, отец поможет с ремонтом, раз обещал, да и я тоже…. Мать глянула на Женьку, которая все смотрела на Райкину фотографию, подождала какой-нибудь реакции от дочери и, не дождавшись, продолжила:
– Ты знаешь, отец сейчас совсем другой стал, мы к вам соваться не будем, чего нам делить, правда, доченька? – И у Митеньки своя комнатабудет, опять же, пятый год мальчишке всё-таки… Да и как не крути – это твой дом родной, прописана ты здесь.
– Спасибо, мама… – Женька испытывала страх и отчаяние… Что-то ещё, помимо смерти Раисы,тяжелым мрачным комом давило изнутри. Она вдруг явственно ощутила неопределенное, но вполне различимое предчувствие надвигающейся беды. Женька не глядя на мать, тусклым голосом спросила:
– А ты помнишь, какая она была, раньше?! – она кивнула на портрет – А я помню, я очень хорошо её помню – она платья куклам шила такие, что мне все девчонки завидовали, – Женя чувствовала, как закипают слезы, – Я её любила, да и Славик тоже, она ведь очень добрая была…очень… – Женька вышла из-за стола.
Когда она мыла посуду, к ней снова подошла мать:
– Дочь, всё решили: в общем, Лёня с папой на днях начинают ремонт, я с 18-го в отпуске, тоже подключусь, а ты смотри, по обстоятельствам, – Зинаида торжествующе, но с некоторым удивлением, смотрела на дочку, не понимая, почему она не радуется. Женя медленно вытерла руки, (людей было мало, поэтому управились быстро) и, с усмешкой, проговорила:
– А, так вы все решили, вот молодцы, вот и ладненько! Сделаем ремонт, – отмоем, выметем, перечистим всё, чтоб и духу Райки-алкашки не осталось, да, мамочка, ты ведь это имело в виду!? Моя дорогая, аккуратная, правильная и всегда трезвая мамочка! – Женька уткнула лицо в полотенце и глухо зарыдала, – Что с ней стало,…с Раей … – плечи её сотрясались от рыданий, – Вы что, не видите, что с ней стало-о-о….
На кухню зашёл отец, за ним Галина Аркадьевна и Лёня. Зинаида умоляюще посмотрела на мужа, потом на мать и зятя:
– Это ничего, это бывает, у неё истерика…. Валерий Михайлович откашлялся, сделал шаг в сторону Женьки, которая сидела за кухонным столом, слегка раскачиваясь, так и не отнимая от лица полотенце, остановился и затем нерешительно произнес:
– Видишь ли, Евгения, мы жили в одном доме, и были свидетелями, так сказать, непосредственно… э… её падения, можно сказать, деградации личности твоей тёти, моей сестры, – Женя медленно подняла глаза на отца и внимательно слушала, – Что касается меня, то если ты думаешь, что я просто наблюдал со стороны, то уверяю, – он обвёл глазами присутствующих, чтобы не встречаться взглядом с дочерью, – Уверяю… вас, что я делал все, что мог, чтобы этого избежать, – я разъяснял, я предупреждал, я настоятельно советовал лечиться…Я… – но осталось неизвестным, какие ещё невероятные усилия предпринимал Валерий Михайлович и почему он вдруг вообще стал об этом говорить, оправдываться и что-либо объяснять, потому, что заговорила Галина Аркадьевна:
– Никто тебя не обвиняет, Валера, чего ты разошелся?Свою голову не одолжишь, человеку трудно помочь, если он сам не хочет этого, а то, что Евгеша так близко к сердцу приняла, может и неплохо, – Галина Аркадьевна присела рядом и обняла Женьку, – Не думаю, что кто-то ещё так искренне оплакивает Раису Михайловну…Упокой, Господи, её страдающую душу, – Галина Аркадьевна перекрестилась и, наклонившись к Женьке тихо сказала:
