Лариса Порхун
Счастливая Женька. Начало
Пока она вспоминала это, допиласодержимое и направилась к умывальнику. Хорошо вымыла чашку, поглядела на оранжевую свинку с безумными глазами и придурковатой улыбкой, на нейизображенную, кивнула, то ли ей, то ли своим мыслям, и двинулась к столу Рафика. Не глядя, достала из канцелярского стакана ключ и открыла третий ящик стола. Достала оттуда большой желтый конверт с пачкой купюр, отсчитала 25 тысяч и проделала те же манипуляции только в обратном порядке.На минуту задумалась, присела к столу, но утонув в огромном кресле своего босса, тут же встала и не найдя ручки, черкнула на обратной стороне какого-то бланка простым карандашом: «Рафик! Я уволилась. Расчет в сумме 25 тысяч получила самостоятельно. В качестве надбавки за переработку взяла чуточку медицинского спирта. Если совесть позволяет, конечно, обращайся в милицию. Срочной или неоконченной работы за мной не числится. Остальные пациенты легко найдут другого врача. Прощай! Зла на тебя не держу, наоборот, спасибо за бесценный опыт. Евгения. Р.S. Ключи будут у Насти в цветочном». Оставив записку в центре стола, Женя подошла к стеклянному шкафчику и перелила спирт во фляжку. Открытая дверца шкафа, куда она вешала сейчас халат, напомнила ей, как месяц или больше назад, услышав в приемной голос, который спутать с чьим-то другимбыло невозможно, онаспряталась в этом шкафу. Её сестра с мужем, не поверив Рафику, неоднократно убеждавшему их по телефону,что он в глаза Женьку не видел уже два месяца, приехали лично убедиться в её отсутствии. Сидя в темноте, на коробке со старыми бумагами и зарывшись лицом в чью-то синюю медицинскую форму, она беззвучно плакала ещё долго после того, как они уехали.
19
Закладывая грязное постельное в биксы для стерилизации, Женька думала, что хуже всего в её новой работе это курьерские функции. Доставка биоматериалов в различные лаборатории этой необъятной больницы, затем получение результатов, обратный путь и все это в многократном исполнении. И везде бесконечные ожидания, регулярная, изматывающая путаница, с направлениями, врачами, анализами. И кругом скандальные, лежачие, угрюмые, жалующиеся больные. Да, – растирая ноющую поясницу, – окончательно пришла она к выводу, – Курьерские обязанности хуже всего. – Гораздо легче было изучить 1000 и 1 способ укладки больных на операционный стол, не говоря уже о таких пустяках, как текущая и заключительная дезинфекция.Выматывающая беготня с анализамибыладажехуже транспортировки умерших из стационара в морг. А это, между прочим, тоже входило в круг её обязанностей. – И что такого, – управляя тележкой, нагруженной чистым постельным бельем, философствовала она, – Смерть так же естественна, как и жизнь. – Кроме того, что ни говори, а в трупах есть что-то умиротворяющее. Хоть и звучит это довольнокощунственно, но так оно и есть. Мертвые не напишут кляузу, не побегут жаловаться зав.отделению, не станут качать права и тыкать в нос удостоверением ветерана труда, отличника народного образования, воина-афганца, заслуженного деятеля культуры или любой другой, по их мнению, безумно важной бумажкой. Как будто это имело значение! Или на что-либо могло повлиять. Особенно если у тебя абсцесс мягких тканей или гнойный мастит. А также усопшие не только не потеют, как говаривал, находясь в легком, эйфорическом подпитии, ЛёхаВинокуров, но и не считают многодетность, инвалидность, беременность, связи в Минздраве, наличие особого положения (хотя гораздо чаще иллюзию о наличии оного) чем-то выдающимся и невероятно значительным.
До конца смены Женьке оставалось застелить чистое бельё и вымыть две палаты. И можно домой! Хотя назвать так комнату в семейном общежитии, где она теперь жила язык не очень-то поворачивался. Но все же… Женя и сама не очень хорошо понимала, как это случилось. Как это произошло?!А именно то, что она уже несколько месяцев работает палатной санитаркой в очередной московской больнице в отделении гнойной хирургии с костной патологией.
Первым делом, когда она ушла от Рафика, то забрала свои вещи и оставила их в камере хранения на автовокзале. Она хорошо помнила, как Карпухин рассказывал, что есть столичные больницы, в которых администрация, нуждаясь в медицинских работниках, даже предоставляет жильё для сотрудников. Главное, – вспоминала Женя, – чтобы это лечебное учреждение находилось в юрисдикции города Москвы. Даже еслижильё не предоставляется бесплатно, а оплачиваетсятолько, например, 50% стоимости,(Женька по этому пункту не была до конца осведомлена), все равно это очень здорово, – думала она. Аренда жилья съедала бы львиную долю того, что она могла бы заработать. Так что на следующее утро Евгения отправила почти все экспроприированные у Рафика деньги матери, так как нужно было собрать детей к новому учебному году, а ещё нужнее было показать, что у неё все хорошо, и все под контролем.Она в порядке! И очень скоро её дети будут вместе с ней. Разумеется, Женькаопять чувствовала себя виноватой оттого, что детей нет рядом. Но после утомительных и длинных телефонных переговоров, было решено, что Диме с Аней пока лучше находиться там. Родителям её ничего не было известно о ситуации с Димой. Женя могла с точностью до отдельных фраз и даже слов представить реакцию матери, если бы вдруг (сдуру) рассказала ей о Димкиной проблеме. Ничего не было проще, чемдогадаться, кто, по версии Зинаиды Евгеньевны, виноват в том, что случилось с её внуком. Кто допустил это… И с кого сынуля берёт пример. Женька лишь сообщиламатери, что Дмитрий неоднократно был замечен в дурной компании. И что от этого влияния его необходимо оградить. Что нужен контроль и дисциплина. Мол, возраст такой… сложный… Разговаривая об этом с матерью, Женька себя ненавидела, – Что же я за сволочная мамаша! Свалила детей на пожилых родителей и ещё даю указания, как именно их нужно воспитывать! Эти разговоры велись в период особой её уязвимости. Она как раз потеряла работу. Сорвалась в запой. Попутно ещё сбила с трезвой дороги молодого и глупого Венчика. Прекратила всякое общение с сестрой и её мужем, своим другом. Женька до краев была наполнена ненавистным, тягучим чувством вины и отвращения к собственной персоне. Поэтому она достаточно легко согласилась с матерью, что и Аню дергать не нужно. По крайне мере, пока все не наладится. Хотя Зинаиде Евгеньевне толком ничего не было известно, Женя чувствовала, что ей и не нужна вся информация. Навряд ли её мать хоть когда-нибудь всерьез считала, что у её дочери что-либо получится. Женя не стала заострять на этом внимание, хотя незамеченной эта убежденность матери тоже не прошла. – Тем более, – резюмировала Зинаида Евгеньевна, – Если ты скоро приедешь. А Митя –сказала Зинаида Евгеньевна, – Просто вернется в свою школу, и дело с концом.Неизвестно о чем Женька думала в то время. И думала ли вообще. И на что рассчитывала. Возможно на то, что все само собой каким-либо чудесным образом рассосется и образуется. И все станет просто и ясно. Если бы её кто-то тогда спросил: почему она не вернулась домой, когда снова осталась без работы? Будучи высококлассным профессионалом, чего ради устроилась санитаркой? Зачем тыкалась по чужим углам, имея отличнуюквартиру в своём городе? Она бы ни на один вопрос ничего не смогла ответить. Просто из-за того, что не знала бы, что сказать. На самом деле не знала.Что-то ещё держало её здесь. Как преступника часто тянет на место его злодеяния или как токсичные, ядовитые отношения годами удерживают людей друг с другом крепче стальных оков, так и Евгению неумолимо и жестко держал этот город. Отчего-то собрать вещи и купить билет на автобус «Москва-Ставрополь», как поступил бы любой другой нормальный человек, она не могла. Вместо того, чтобы сделать ручкой златоглавой и послав воздушный поцелуй несбывшимся грезам о покорении столицы, вздыхая не тяжело, но с облегчением, мчаться в направлении юга России, Женька решилась на очередной московский штурм. Или авантюру. Это с какой точки зрения смотреть.
В отделе кадров юная прелестница с обворожительной улыбкой сообщила, что врачами-стоматологами их клиника укомплектована полностью. – И в обозримом будущем, – довольно развязным тоном закончила самоуверенная девица, насмешливым взглядом смерив Женьку с головы до ног, – Ситуация вряд ли изменится. Примерно тот же результат ожидал Женю ещё в двух медицинских учреждениях. В четвертом ей любезно ответили, что хотя на данное время надобности в стоматологах они не испытывают, но через месяц-полтора ожидается уход в декрет, и тогда, возможно, и даже наверняка, её кандидатуру рассмотрят в первую очередь. А в настоящий момент испытывают они острую нехватку в санитарках и уборщицах.
– Предоставляется комната в общежитии, а как же, – сказали Женьке, – Мы заботимся о своих работниках, вне зависимости от их ранга и уровня квалификации. И Женя довольно легко согласилась. И даже немного (не признаваясь, разумеется, себе) гордилась этим. – Будет возможность изучить медицинскую профессию, так сказать, изнутри, – думала она. – Так случилось, что я поступила в институт сразу, не пройдя все этапы профессии, как многие другие, – рассуждала она, – Хорошо, что я не ошиблась, и это оказалось моё призвание, а ведь могло бы быть и по-другому. – Вот теперь есть возможность заполнить кое-какие бреши в своем образовании, – невесело подтрунивала она над собой. Работа была с одной стороны очень тяжелая, а с другой – весьма беззаботная, в смысле ответственности и требований. Не слишком обремененная, проще говоря. Хотя физически и психологически было сложно. Особенно в первый месяц, например, Женьке нужно было с утра до вечера поднимать тяжести. К концу смены поясница, руки и ноги буквально отваливались. К тому же отчего-то Женька не была готова к тому, что будет напрямую и постоянно иметь дело с человеческой выделительной системой. Проще говоря, мочой и калом. Бывало частенько и с рвотными массами. Ну и конечно, гноем. Всегда и повсеместно в этом отделении. Гной, проступающий сквозь марлевые повязки. Гной на простынях. На одежде многих больных тоже гнойные отметины… Нет, ну это, конечно, ею предполагалось как бы. Все-таки в названии самого отделения это словоключевое. Но все же не ожидала, что встречаться будет эта субстанция в таком количестве. Прямо скажем, зашкаливающем… И запах… Без сомнения, о, этот непередаваемый убийственный запах отделения гнойной хирургии… Невыветриваемый годами, устойчивый к любой дезинфекции, ставший её частью и важнейшим компонентом. Нарушающий все мыслимые химические законы, обладающий плотностью, весоми остальными параметрами, включая цвет: вне сомнения бело-серый с переходом в грязно-желтый. Вначале Женя думала, что сойдет с ума именно от запаха. Но через короткое время адаптировалась, принюхалась, растворилась в нем и также, как остальные, кто не сбегал в ужасе в первые 48 часов, они с запахом стали частью друг друга.
Женька выходила из палаты, когда говорящая бабушка, с глубокой флегмоной кисти, здоровой рукой схватила её за халат, тараторя совсем уже неразборчиво и быстро. Говорящей бабушку называли, как нетрудно догадаться, за почти круглосуточный, неумолчный монолог, обращенный как к одушевленным, так (с неменьшим воодушевлением) и к предметам, на обывательский взгляд, для этой цели вовсе неподходящим. Например, обращаясь к тарелке с манной кашей, эта безымянная старушка, ласково именовала её «Маня» и затем глухим, невыразительным голосом рассказывала ей о проведенной в жуткой бессоннице ночи. То есть наличие живых слушателей для говорящей бабушки не являлось принципиальным. Женя энергично кивнула ей, аккуратно высвобождая халат, сунула вместо него ей в руку яблоко, которое взяла у неё же на тумбочке, и поспешила с ведром и шваброй на выход.
Без всякого сомнения, облегчало эту тяжелую, по большей части,физическую работу, её разнообразие, вариативность и значительная доля непредсказуемости. Но Женькувсе-таки больше всего привлекало, как упоминалось ранее, невысокая степень её ответственности. Практически нулевая. Хотя в самом начале работы, ей все же было довольно неприятно, что из врачей и медсестер, по имени её знало всего пару человек. Женьке, казалось, что где-то там, наверху, очень далеко, хотя на самом деле здесь же, в больнице, шумела она, настоящая жизнь. Там спасалижизни, бесконечно оперировали, лечили,принимали новых больных. Там движение не останавливалось даже ночью. Там постоянно что-то выясняли, устраивали, договаривались и обсуждали. Там кипели страсти, готовились большие разборки, нарезались кадровые перестановки, томились на медленном огне интриги.Там ежедневно варился и разливался щедрой ложкой этот насыщенный, огненный, пахучий, но далеко не всеми едоками легко усваиваемый бульон. Женьке, например, места возле этого котла точно не было. Она это как-то сразу почувствовала. Поначалу её это задевало. Даже очень. Оказалось, что она не была готова стать невидимкой. А именно так она себя почувствовала, когда устроилась сюда работать. Невидимой. Неизвестной. Никем. Словом, обслуживающий персонал. В лучшем случае, к ней обращались: «Девушка» и «Послушайте, как вас там…». В худшем…, как обращались к ней в худшем случае, об этом, пожалуй, не стоит…Но обида и непонимание были, как уже говорилось, только в самом начале. Когда, например, спустя месяц с начала её работы, заведующий отделением, упрямо продолжал называть её Татьяной. Женя устала его поправлять и махнула рукой. А затем вообще пришла к выводу, что так даже лучше. Пусть они бегают, суетятся, чего-то доказывают, выясняют. Ей вообще нет до этого никакого дела. Ну, или почти никакого. Как говорится, меньше знаешь, крепче спишь. И вообще, чем больше ответственности, тем больше головной боли. А у Женьки сейчас красота – полное отсутствие таковой. У неё теперь в этом смысле абсолютный порядок. Пусть Главнаявначале докажет, что это она плохо вымыла, а не только что опять натоптали. Или что Ерохин из шестой палаты не специально загадил только что поменянное ему чистое белье.
– Честное слово, – грешным делом шумела Ефимовна, пожилая санитарка, напарница Женьки, – Этому старому маразматику вместе с говорящей бабкой место в психушке, а не в хирургии!Женька была с ней вполне солидарна: на Ерохина, вообще не напасешься постельного. Меняют санитарки, дочка его, как приходит, так моет отца и опять же застилает чистое. Но этого явно недостаточно. Кишечник у Ерохинауж абсолютно точно имелся, в отличие от совести. Так как облегчаться он старался исключительно в чистое постельное белье. Особенно удачным в его личном зачете становился день, когда получалось это сделать в только что застеленную кровать. Желательно сразу же после долгого и нудного облачения его в чистую пижаму. Судя по количеству людей, яростно его поносящих, этот трюк удавался ему многократно. Причем работал кишечникисправно и без перебоев, куда лучше, во всяком случае, чем его голова. Даже после очистительной клизмы. Женька сама в этом имела возможность убедиться несколько раз. Было ощущение, что лично Ерохинский кишечник в состоянии работать по заказу. И, надо сказать, отлично с этим справлялся. Такое мнение было не только у всего персонала, но и у брезгливо зажимающих нос, соседей по палате. У его дочки, по всей вероятности, тоже, которая ни с кем не разговаривая и не поднимая головы, с красным от смущения лицом, быстро и умело подстилала клеенку, снимала испачканное, растворялась ненадолго, а через минуту появлялась с теплой водой и губкой. Женька иногда украдкой наблюдала за ней. Как сейчас, например, когда женщина вошла в палату к отцу с эмалированной миской.
– Тонкое, благородное, но отчаянно уставшее лицо, – думала она, – У неё лицо человека, который уже ничего хорошего не ожидает от жизни. По крайней мере, для себя. Ерохин визгливым голосом за что-то отчитывал дочь, не скупясь на матерные слова. Женщина ещё ниже опустила голову, иногда беспомощно выдыхая: «Прошу тебя… Ну, будет тебе, папа…». Женька хотела вмешаться, сделала даже шаг по направлению к палате, но раздумав и сокрушенно вздыхая, направилась в подсобку. Женя вспомнила, что сегодня у Кирилловны, сестры-хозяйки, день рождения. Вернее, был он три дня назад, но поскольку она на эти дни брала «без содержания», а входящий в круг её общения, равно, как и в сферу её деятельности небольшой, но преданный коллектив жаждал самолично и, по возможности, в торжественной обстановке поздравить свою распорядительницу и управительницу хлопчатобумажным департаментом, то банкет, по всем признакам, должен был выйти отменным.Если в подсобке не слишком обращать внимание на малопривлекательные, железные стеллажи для разного инвентаря, а обойдя их повернуть сразу направо, то оказывается, что техническое помещение для младшего персонала отделения гнойной хирургии одной из столичных больниц, это довольно уютное, до определенной степени изолированное, звуконепроницаемое и хорошо оборудованное место. При необходимости или в случае возникновения экстремальной ситуации, в нем вполне можно было бы отсидеться от нескольких дней до месяца. Не испытывая при этом особых неудобств. Запас еды, воды (и прочих напитков) пополнялся неукоснительно и регулярно. Здесь всегда можно было найти в большом ассортименте и на любой вкус: чай, кофе, всевозможное печенье, фрукты, сладости,(так, например, количеству и разнообразию одного только хранящегося здесь шоколада позавидовал бынебольшой магазин), а также многое другое, в основном, преподносимое благодарными пациентами и их родственниками. Небольшой, списанный холодильник «Орск», несмотря на свою древность, нес здеськруглосуточное, бессменное дежурство, с трудом втискивая ещё одну курицу, маринованное сало, банку домашних солений (– Ну что за люди, – фальшиво возмущалась Ефимовна, – Это ж надо додуматься притащить такое человеку с абсцессом брюшной полости!), а также многочисленные и разнокалиберные бутылки, коробочки, свертки, кульки и пакеты. Кроме этого тут стоял невероятно удобный, скинутый с барского плеча предыдущим главой отделения, отлично сюда вписавшийся между овальным столом и холодильником, черный, кожаный диван. В подсобке никого не было, что и требовалось Женьке. Она метнулась к старенькому «Орску», достала запрятанную за трехлитровую банку с огурцами наполовину опустошенную «Путинку», быстро налила в чашку, молниеносно выпила, тут же отпила из банки рассола, при этом больно клацнув стеклом по переднему зубу, снова плеснула водки, но уже выдохнула, установила на тоже место бутылку, закрыла холодильник и уселась на диван, в своем любимом правом уголке. Сейчас уже можно не переживать, даже если кто-то и войдет, ничего страшного, ну присел человек на минутку, отдохнуть и глотнуть воды. Что тут такого?! Вот чем ещё хороша была эта работа, никто из тех, от кого зависело хоть что-то, особенного внимания на Женьку не обращал, и сильно не присматривался. А остальные какого-то серьезного беспокойства у неё не вызывали (но, тем не менее, особо наглеть и светиться тоже не нужно). В подсобку открылась дверь, Женька быстро допила.
– Замечательное изобретение эти стеллажи! – сколько раз мысленно восклицала Женя, – Пока входящий их обходит, можно успеть выпить, сполоснуть чашку и как ни в чем, ни бывало, с самым невинным видом просматривать сообщения в телефоне. Главная медсестра частенько пыталась их тут застукать, время от времени делая обход, но пока она одолевала хитроумно расставленные, но замаскированные под видом вполне официальных и подотчетных материалов, ловушки времени (именно так, раз увидев их в деле, образно и точноназвала их Женька) все было в ажуре. Её встречала радостная, улыбающаяся, готовая к дальнейшим трудовым подвигам на ниве милосердия и порядка, самая образцовая бригада в мире. При этом овальный стол, минуту назад уставленный напитками и закусками, блестел девственной чистотой. Правда, улыбки у вверенной её заботам команды санитаров, были, чаще всего, довольно натянутые. Вот, например, на днях, Главнаявот так же зашла, но пока добралась, спотыкаясь о ведра и укладки, ничего крамольного не обнаружила. Она нахмурилась, засунула руки в карманы, подозрительно оглядывая санитарную бригаду, размышляя про себя: «Спелись, голубчики… А у Ефимовны, этой языкастой, крикливой хохлушки,толстый мясистый нос покраснел, и фиолетовые жилки на нем стали гораздо заметнее и ярче. – Факт? – спросила она себя и немедленно ответила, – Вне всякого сомнения. А эта новенькая, как её? Женя? Жанна? Уставилась в окно с таким видом, будто собирается прыгнуть. Говорят, она врач-стоматолог, неужели, правда? Вполне может быть, Кирилловна рассказывала, что больные с ней советуются по поводу назначений. Надо будет это прояснить обязательно. Ещё чего не хватало, пусть знает свое место. А разговаривает так, точно снизошла до тебя. А сама-то, господи! Чтоб путное из себя представляла, а то… Если ты нормальный врач, то не пойдешь в санитарки! – заключила она, – Значит морда в пуху, это ясно, – Главная медсестра обводила глазами присутствующих, – Ну, Петька, дубина стоеросовая, с приходом этой…, тут прямо жить стал. Здесь как раз все понятно. Выпивали, конечно, но, что делать, не станешь же шмонать, хотя не помешало бы, думаю много любопытного нашлось бы».
– Так, мои дорогие, – произнесла она строгим голосом, – Вы уже все сделали? Что за сборище посреди рабочего дня? Петр! – садилась она на любимого конька, – Скажи мне, пожалуйста, ты у нас кто? Не дождавшись, как всегда ответа, говорила чуть ли не по слогам, – Ты у нас санитар по сопровождению! Так? Красный и толстый Петр неизменно и с готовностью кивал. – Так – удовлетворенно заключила Главная. – Вот иди и сопровождай! Тебя с ног сбились, ищут. А он тут … сопровождает…неизвестно кого, – добавляла она, глядя на Женьку пронзительным, недобрым взглядом.
– Почему неизвестно, – хохотнула тогда стервоза Ефимовна. – Очень даже известно…
– Катерина Ефимовна! – повысила голос медсестра, – Займитесь, наконец, вашими прямыми обязанностями. Ефимовна, обиженно хмыкнула, проходя мимо Главной, на ходу цепляя ведро, удачно прислоненную швабру и другие невинные, но весьма действенные элементы полосы препятствий и довольно громко при этом высказываясь:
– О то можно подумать, шоты займешься моими прямыми обязанностями. Вот бы хоть раз глянуть, как ты будешь дерьмо отскабливать, да гнойные тряпки менять, командирша херова, – бурчала она, открывая двери.
– Катерина Ефимовна! – закипая, оборачивалась Главная.
– Нэ маю часу, ей-Богу! – вдруг срочно переходила на свой родной язык та, – Обязанности в мэнэ, прямые.
Ефимовна переехала в Москву к дочери, семь или восемь лет назад, по официальной версии, чтобы помогать с родившейся внучкой. Но поскольку скоро оказалось, что их с зятем формы и методы воспитания не только различны и диаметрально противоположны, но и находятся в остром конфликте, Ефимовне пришлось съехать. Она нашла эту работу, к которой прилагалось жилье, и была даже рада, что все разрешилось именно так. Задержись тёща в семье ещё какое-то время и неизвестно к чему бы это привело. Человеком Катерина была резким, прямолинейным, а местами, так и вовсе невоздержанным. Она была грубо, но крепко сшитой женщиной неопределенного, близко пенсионного возраста. Причем было совершенно непонятно как близко до или как много после. Среднего роста, кряжистая, невероятно работоспособная и выносливая, она была циничной, часто злой на язык, одинокой, несчастной и крепко поддающей бабой. Что здесь следствие, а что причина выяснить довольно затруднительно. Да и стоит ли это делать? Она страшно тосковала по своей родине, по своему городку в Донецкой области, хотя никогда об этом прямо не говорила. И разговоры любые на эту тему пресекала, так как вернуться туда уже было невозможно: квартиру она там свою продала, чтобы дочь, с мужем и ребенком могли переехать из двухкомнатной в трехкомнатную. И только, когда Ефимовна начинала петь, было ясно, что здесь она оказалась каким-то нелепым и случайным образом. Не её это место. И эта московская земля не станет для неё никогда сколько-нибудь родной или просто близкой, проживи на ней Катерина Ефимовна хоть сто лет. И это особенно становилось понятным, когда она заводила: «Ой, ты Галю, Галю молодая…», «Ничь така мисячна, зоряна, ясная..», «Ой, у поли криниченька…». Петь Ефимовна умела и делала это с большим чувством и наслаждением. Женя слушала её с замиранием сердца и каждый раз удивлялась, как ей удается даже в легкую и незатейливую, в общем-то, мелодию вложить столько надрывной тоскии экзистенциального смысла, так поведать о страданиях мятущейся души, что любой, застигнутый пением Катерины Ефимовны, неподготовленный человек останавливался,цепенел и терялся в пространстве и времени, находясь полностью во власти её чарующего, богатого сочными оттенками голоса. Так вырывалась на свободу и хоть ненадолго расправляла изломанные и онемевшие крылья, прибитая и загнанная в самыйнепроходимыйугол душа.
С Женейони довольно быстро сблизились. В Женьке Ефимовна чувствовала ту же неприкаянность, потерянность и вечную отчужденность, что и в себе. Жене нравился независимый характер, прямолинейностьи отчаянное бесстрашие Катерины. Обе женщины ощущали какую-то неправильность, дурашливость их нынешней ситуации. Какую-то её временность и нереальность. Разница была лишь в том, что Ефимовна ничего уже особенно и не хотела менять в своей жизни. Вернее, то чего бы она хотела, было недостижимым. Или она думала, об этом, как о недостижимом. Например, ей бы хотелось оказаться в милой её сердцу Горловке, но не жилья, ни родных там уже не было. А самое главное там не было внучки Аленушки, пожалуй, единственное существо на всем белом свете, которое Ефимовна по своему, коряво, грубовато и неловко, но все-таки любила. Но к Аленушке прилагались её родители: дочь – не уважающая, ни себя, ни мать, предательница, да отец – бездельник и сволочь очкастая. Так и жила Ефимовна, раз или два в месяц покупала гостинцы, звонила дочери, которую презирала и ехала к любимой внучке. Или они встречались где-нибудь на нейтральной территории, если очкастый бездельник находился дома. По этому поводу, Ефимовна неоднократно и довольно эмоционально высказывалась: «А шо делать, если он, падла, всегда дома! Жень, ну ты мне объясни, как это может быть осенью творческий отпуск, весной дополнительный, летом основной?! Вот здорово, правда? Я у него, мразоты,заметь,Жень, вежливо так, интересуюсь: «От чего это ты все отдыхаешь, а, Лексей Николаич? Или перетрудился за компьютером своим? Нормальный мужик, – говорю, – Тем более имеющий семью, работает, а не в экран целый день пялится!» А он мне: «Катерина Ефимовна, вы настолько темный человек, что я более не считаю нужным вам что-то объяснять. Это совершенно бесполезно». Ефимовна, сама себя накручивающая воспоминаниями, тяжело дышала, краснела лицом и заканчивала рассказ об очередном семейном эпизоде на повышенных тонах, – Это он мне, – поясняла она для туго соображающих или опоздавших зрителей, – Это я темная, … – далее следовал кучерявый ряд абсолютно непечатных слов и выражений.
– Катерина Ефимовна, – намеренно противным, визгливым голосом изображала она зятя, – Я вот обратил внимание, что вы пришли с улицы и не вымыли руки! А между тем, берете этими руками продукты и более того (!!!) даёте их ребенку… Ах ты ж… – следовала ещё одна нестройная, но ядреная и забористаяподборка ненормативной лексики. – Да что ж я бацильная, что меня и к родной внучке подпускать нельзя?!Я что же враг ей? А проститутка эта, доця моя, все ему в рот заглядывает…Хоть бы раз за мать заступилась! Нет, куды там… Ну не устаю поражаться, зачем Господь таким блядям детей посылает! – с сердцем резюмировала она.
В отличие от Ефимовны, Женька, точно знала, что её положение временноеи очень скоро все изменится. Только каким образом оно изменится и что для этого нужно, она затруднялась ответить даже самой себе. То есть варианты имелись, в общем-то, и в достаточном количестве, но только все они были какие-то неявные, туманные и расплывчатые.
Ефимовна что-то бормоча, положила какой-то сверток в холодильник, и обернулась к Жене:
– Я зараз только проверю мерзавца Ерохина, как бы не спаскудничал опять и идем. У Кирилловны уже собирается народ, ты как, управилась? Женя устало кивнула:
– Не ходи к нему, я была в палате, там дочка с ним. Ефимовна, услышав об этом, только что не подскочила на месте. Это была одна из самых чувствительных и ранящих для неётем. Катерина относилась к этому очень болезненно. Как к чему-то явно и злонамеренно несправедливому, имеющим отношение лично к ней, к Ефимовне. – Не, ну ты гляди! – её оглушающая и молниеносная реакция все ещё удивляла Женьку, – Свит перевернувся! Ей-Богу! Эта падла Ерохин относится к родной дочери, как к скотине, а она все одно ходит и кормит, и ухаживает… И слова поперек не скажет!И вот скажи, Жень, хиба ж це е Бог на свете? А я все для своей Гальки робила… Ты думаешь, легко мне было, одной-то, дитё поднимать, да на трех работах вкалывать?! И что? Где благодарность? На старости лет ни квартиры, ни семьи, ничого, даже до ридной внучечки треба продиратися через оту шлендру, Гальку мою, да этого пи…, прости Боже, душу мою грешную, зятя, будь он неладен! Женя смотрела на Ефимовну, словно в тумане, не понимая, где она и что с ней.«Что я тут делаю, зачем я здесь вообще??!!» – проносились у неё в голове, неизвестно кому задаваемые вопросы, когда она смотрела на беззвучно шевелящиеся губы своей напарницы.
– Женя, да что с тобой? – вглядываясь ей в лицо, громко спрашивала Ефимовна, тряся её за плечо, – Шо сталося? С глузду зъихала, чи шо? – Я до ней, а вона, як в отключке! Где, бутылка, – я пытаю у тебе, у третий раз? Да не смотри, як засватанная, тоже мне, конспираторша хренова! – прикрикнула она. Проследив за растерянным взглядом Женьки, метнулась к холодильнику.
– А! Так вот она, – радостно перешла на шепот Катерина, выуживая из-за банки с огурцами, легализованную таким образом «Путинку». Глянув на оставшееся содержимое бутылки, укоризненно посмотрела на Женьку и зацокала языком:
– Да хиба ж це можно, молоденькой жиночке, да одной…
Присоединились они к коллективу, хотя и с некоторым опозданием, зато в отличном настроении, вполне довольные собой и предоставленными жизнью обстоятельствами. По крайней мере, со стороны это выглядело именно так.
Второй раз «накрыло» Женьку, когда Ефимовна пела свою вечную, загадочно ненадоедающую «Галю». Причем все шло по нарастающей. Ближе к концу песни, Женьку уже стало довольно ощутимо потрясывать. У Ефимовны же, как обычно, во время пения настроение заметно повышалось. Она, ничего не замечая, самозабвенно пела, и в самом конце даже решила пошутить, изменив припев: «Ой, ты Галю, Галю молодэнька, чом ты не помэрла, як була малэнька…», – под общий хохоток, залихватски выводила Катерина. Женька вздрогнула, резко поднялась с места, и, наступая кому-то на ноги, многократно извиняясь, бросилась вон из-за стола.
