Кирилл Борисович Килунин
Сказки из Тени, или Записки Пустоты
5
Излишне худ, на левой щеке кривой шрам, на правой руке золотые часы, в глазах покой и уверенность человека, знающего, зачем живет.
– Ну, здравствуй, брат.
– Здравствуй, – улыбаюсь я ему в ответ, пожимая протянутую мне сухую ладонь.
Мы встретились на даче моих знакомых в Сосновом бору. Я, он и его жена Любовь, веселая, похожая на шаловливую лисичку и одновременно, чем-то неуловимым, на своего мужа.
Была уже зима, и в нетопленом доме стоял ужасный холод, зато здесь нам никто не мешал: говорить, молчать, слушать. Мы грелись густым ароматным кофе из большого китайского термоса и кусочками пиццы, разогретой на костре вместе с сосисками – гриль.
– Он действительно на тебя похож, – смеялась Люба, обращаясь к брату, медленно обходя меня сидящего посреди комнаты на стуле, словно какую-то новогоднюю елку.
– Ничего подобного, – возмущался я. – Может только глаза.
– Да, у вас похожи глаза, – соглашалась его жена, присаживаясь рядом.
– Ну, как ты живешь, – спрашивает брат, переставляя свой стул поближе к моему стулу.
– Пока пережидаю черную полосу…, – с натяжным вздохом отвечал я, комкая в руках кусок остывшей пиццы. Брат и Любовь после моих слов посмотрели друг на друга, как-то задумчиво. А затем, улыбнувшись, так же задумчиво все смотрели на меня.
– Дождись белой, – словно чего-то, смущаясь, советовала Любовь.
– Бог дает испытания сильным, а затем награждает, – подтверждал ее слова мой брат.
– Да надоела мне эта зебристость жизни, – возмущался я, крутнувшись на стуле, и чуть не выронив чашку с кофе.
– Но ведь, увы, эта дурацкая зебра неотделима от нас, успокаивал меня брат…, и я ему верю.
Мы еще какое-то время то молчали, то говорили, то просто смотрели друг на друга: задумчиво, с улыбкой, только я иногда с грустью смотрел на брата. А он словно уловив мою грусть, предложил:
– Приезжай к нам.
– Мы будем рады, – соглашалась с братом его жена.
– Мы будем ждать. Приедешь? – брат смотрел на меня с вопросом, на который уже знал ответ.
– Конечно, приеду, – подтвердил я.
Мы обнялись, снова посмотрели в глаза друг другу и пожали руки. Его жена Люба поцеловала меня в правую щеку, а я, ее в левую, она улыбнулась, я тоже. Так, мы прощались…
А потом, я долго стоял на трассе и махал им рукой, даже когда они уже исчезли из пределов всякой видимости.
«Да, Брат…, любые черные полосы кончаются, а затем приходят белые. Бог дает испытания сильным, а затем награждает. Я навещу тебя Брат…».
6
Мне снится, как я танцую… Завораживающая неземная музыка льется из парящих где-то в высоте огромных динамиков, вокруг тьма, подсвеченная вспышками молний, блеском искусственных звезд и рукотворных радуг. Пол под ногами качается то вправо, то влево. Устоять трудно, но я не стою, танцую… От бешеного ритма и торопящихся попасть в такт движений моего тела, нестерпимый жар, но его тут же остужает небесный душ из мелкого невесомого, и такого прохладного дождика. Вокруг, во тьме два – три десятка фигур, то же танцуют, они, как и я задействованы в этой безумной вакханалии. Это… было… пять лет назад… Мы на борту четырехпалубного круизного теплохода «Хирург Разумовский» плывем в Астрахань, на часах полночь, за бортом шторм, а здесь гостевая дископрограмма-а-а.
– А-а-А!!! – кричу я, придерживая левой рукою, в которой зажата ополовиненная бутылка «Советского шампанского», миловидною брюнетку, с которой проведу остаток этой безумной ночи.
– Мальчик, а ты смотрел «Титаник», – пьяно хохоча, спрашивает она, припечатывая мои слегка липкие от шампанского губы, своим обжигающе огненным поцелуем, пачкая меня пурпурной помадой.
– Да, моя девочка, – шепчу я в ее левое ухо. – Только вот на Дикаприо, я ни хрена не похож…, поняла, моя прелесть.
Она снова смеется, и тянется ко мне с очередным поцелуем. Я не против, вот только еще один глоток шампанского, или два…
Я танцую во вспышках молний, посреди шторма, вокруг тьма и вода, в моих руках две радости жизни, которых многим мужчинам хватает для полного ощущения счастья своего бытия, женщина и вино, но я счастлив совершенно не этим. Я счастлив оттого, что, чувствую себя в тот момент неразрывной частью этого мира: частью дождя, реки, шторма, частью Земли, и частью Вселенной. Я их неразрывная часть в самой микроскопической и беспредельной форме. Я – уже нет, есть мы, или бесконечное Оно…
Вдруг, частичка моего личностного индивидуального Я начинает возмущаться таким пренебрежительным к самой себе отношением и вырываться куда-то наружу.
– Я существую! – кричит она.
– Да, ты существуешь, – подтверждает Небо чужими словами, – Но мне это совершенно безразлично…
– Да, да. Конечно…,– подтверждает Я, и я просыпаюсь.
7
Я просыпаюсь в чужом доме и в чужой постели… Хотя, пора бы уже привыкнуть. С Эвелиной (постой, она всегда просила называть ее просто Эвой), мы спим…, то есть встречаемся уже целый месяц. Для ее и для меня это прогресс, оба редко подпускаем и к своему телу и к душе, более одного раза. Нет, мы не Казанова и мадам Помпадур, просто – оба волки одиночки, и в свою стаю принимаем редко, с сомнением и оглядкой, но раз приняв и поверив, долго не можем отпустить, вообще не можем, так и живем, стараясь не расширять свою стаю больше одного, и не выпускать, то, что стало родным, практические просто второй половиной одного целого, Ты и Я –Мы…
Эвелина, Эва. Когда у нас дело дошло до этой самой постели, она мне призналась, что мужчины у нее не было уже целый год. Я сказал ей, что, тоже…
– Чего, чего, – возмутилась Эвелина. – У тебя тоже целый год не было мужчины!?
– Нет, – рассмеялся я, нежно, но настойчиво повалив ее на постель. – У меня не было женщины…
– Врешь, – возмутилась она, довольно неискренне пытая освободиться из моих объятий.
– Сейчас докажу, – пообещал я, и с силой впился своими голодными губами в ее полуоткрытые, пухлые, от чего-то вмиг повлажневшие губки.
– Да-а-а, – томно застонала Эва, прижимая меня к себе… ее и моя одежда полетела в разные стороны. Горячая приливная волна захватила нас с головой и понесла куда-то далеко, а мы, вцепившись, друг в друга, чтобы не упасть, продолжали что-то большее, чем обычный поцелуй.
– Ты голоден? – шептала Эва в мое левое ухо, все теснее и теснее прижимаясь ко мне, своими обнаженными прелестями.
– Да, – соглашался я, не переставая ласкать обеими руками ее упругое загорелое тело.
– Хочешь еще?
– Да, да, – не отрываясь от ее, все так же доступных для поцелуев, губ…Да. Да…. А теперь ты мне веришь, – спрашивал я, когда она, бессильно распластавшись и откинув в сторону одеяло, лежала молча, глядя на потолок, по которому носились тени фар проезжающих где-то внизу ночных автомобилей.
– Верю, – соглашалась Эва. Теперь мы…
– Теперь мы – стая.
– Да.
–Я еще хочу твоего поцелуя.
– Целуй… Только может я умру.
– Не говори глупостей.
– А ты помнишь, как мы познакомились? – Эва поднялась, бесстыдно прогнувшись, словно майская кошка, блеснув в свете луны оттопыренными вишнями сосков отчетливо высветившихся на фоне белизны полушарий обеих грудей, она медленно нагнулась, а затем резко прильнула своим неостывшим от любви телом, к моему правому плечу… Мы обнялись. Я прижал свои губы к ее правому уху. Нежно шепча:
– Да милая, помню…
Сильный порыв ветра ударил в окно, и оно растворилось бес скрипа, впуская в нашу спальню клубы морозного зимнего воздуха.
8
Мы проходили рядом, не замечая друг друга около пяти лет. Мы направлялись на службу одними и теми же улицами, и ждали свой транспорт на одной и той же остановке. Как и сотни десятки, тысячи человеков живущих друг с другом поблизости, но ни какой такой близости, друг к другу никогда не испытывающие.
Почему именно пять лет..? Столько лет живет Она после развода со своим бывшим законным супругом, в нашем районе. Эвелина. Я напрягаю свою память: «Когда мы впервые начали замечать друг друга? Наверное…. впервые это случилось год назад».
Да. Год назад. Преодолевая пространственный рубеж длинною в двести метров, или около пяти ста шагов, с учетом перехода двух автомобильных магистралей и одной вечной лужи (образующейся от таяния первого снега весной и не исчезающей до самой поздней осени), я неожиданно запечатлел в своем блуждающем где-то в пустоте отрешенном взгляде, ее летящий полусказочный образ. Длинные распущенные волосы, слегка скуластое восточное лицо, тонкий стан, и глаза, похожие на два сумрачных лесных озера, которых коснулись первые рассветные лучи весеннего солнца… Правой рукою она поправляет иссиня-черный локон челки, левой сползший ремешок кожаной сумки. На ней приталенный серебристый плащ и узконосые сапоги. В следующий раз, она в мексиканском пончо, вязаных гетрах, и ботинках на толстой пупырчатой подошве. Те же глаза и та же, слегка скомканная, полуулыбка, полу-отрешенность, полу-задумчивость, всего лишь половинка рассветной звезды застывшая на ее устах, улыбка, которой теперь я постоянно тихо любуюсь, проходя мимо, мимо нее…
Менялся я, менялись времена года, менялась наша одежда, менялась самая жизнь, но Эва, в моих глазах, никогда не менялась (хоть я тогда и не знал ее настоящего имени). Я не знал тогда многого, кроме одного: в нашем сумасшедше-изменчивом мире меня всегда привлекали и продолжают привлекать самые неизменные ценности…
Не знаю, первой ли почувствовала Эва мой взгляд, но, какое-то время спустя, при любой случайной встрече, она, вернее мы, уже улыбались друг другу полной улыбкой, ненароком придерживая шаг. И ни кто из нас двоих не был удивлен, когда, наконец, прозвучало запоздалое:
– Может, поговорим? Хочешь, я угадаю, как тебя зовут?
– Никогда не угадаешь…, меня зовут Эвелина, может быть совсем скоро, ты будешь называть меня просто Эвой, – правой рукою она поправляет иссиня черный локон, шаловливо встрепанной ветром челки, левой сползший ремешок кожаной сумки, это уже было, но сейчас это только для меня.... одного.
– Конечно, буду, – подтверждаю я. – Мы встретимся завтра вечером…
– В семь часов у стадиона «Молот», – соглашается Эва, и поворачивается, чтобы заскочить в подкативший трамвай Четвертый номер.
– Подожди. Можно я коснусь твоей руки.
– Зачем? – кажется, ее большие глаза становятся еще больше.
– Проверить, что ты настоящая…
– Какой же ты смешной, – смеется Эва, и, наклонившись с подножки трамвая, целует мою правую щеку. Дребезжащие двери трамвая закрываются, и она уезжает. Только тогда я понимаю, что это был именно мой трамвай…
Так… Мы встречаемся на следующий день в семь вечера у стадиона «Молот», и отправляемся к «Железному Феликсу». Нет, нет, Ты что… Это всего лишь Бар, и довольно уютный.
9
«Железный Феликс». Внутри семь-восемь столиков, из них четыре рассчитаны на пару человек и вторая половина на большие компании, конечно большие для этого места, то есть четыре столика рассчитанные на четверых-шестерых посетителей. Барная стойка цвета мореного дуба, полумрак, на каждом столике маленький светильничек с алым или желтым абажуром. Музыка всегда полуприглушена, обычно в стиле ретро, французские и итальянские хиты семидесятых и восьмидесятых годов прошлого столетия. На стенах картины в стиле «Сюр», и ни каких даже тонких намеков, на истинное название данного заведения, возможно у настоящего Железного Феликса, великого революционера и милиционера действительно была подобная внутренняя суть, о которой просто никто не знал…
Бар, «Железный Феликс» стоит на высоком холме рядом с Пермским Планетарием, и, наверное, поэтому, находясь там, я всегда чувствую невыразимую близость самых далеких небесных звезд. Я люблю звезды, они тянут меня, когда так хочется упасть, и не отпускают, когда… хочется уйти, так далеко.
Но звезды звездами, а «Железный Феликс», для нас с Эвой, это в первую очередь – поцелуи с шоколадом. Сейчас расскажу…
После бокала белого полусладкого «Мефисто», Она отламывает от плитки шоколада «Просторы России» продолговатую дольку, и некоторое время смакует ее во рту, пока та слегка не растает. А потом, потом пытается накормить меня этим самым шоколадом в поцелуе, французском поцелуе с помощью губ и языка. Для тех, кто любит сладкое во всех смыслах этого слова, ощущения неповторимые. А еще запаситесь салфетками, потому что ужасно весело, когда у вас обоих пол лица в шоколаде.
И наша первая встреча с Эвой в «Железном Феликсе» не обошлась без поцелуев, правда, без шоколада. Но, все равно, это были сладчайшие поцелуи, те, что способны привести вас на самый край оргазма, оставив там, в ожидании всего остального…, и вот именно пока всего остального не произошло, поцелуи – это самое сладкое, что есть меж вами, именно эти поцелуи самые чувственные, самые пылкие, самые, самые… Но, не на долго, стоит вам по настоящему быть вместе, как сорванный цветок поцелуя начинает вянуть, обычно так происходит при длительных отношениях, у постоянных любовников. О чем это я, ты и так все это прекрасно знаешь…
10
Так вот, я все помню… Я помню нашу с Эвелиной первую встречу, наше первое свидание, первые поцелуи и первую ночь, наш, ее и мой совместный оргазм, и первый разговор, после того как это все же меж нами… случилось.
Я помню, что она, как и я, любит сладкое. А еще, ненавидит дурацкий телевизор, все, что он вообще транслирует. Но, обожает новые фильмы в больших хороших кинотеатрах, таких, как «Кристалл», или хотя бы «Триумф». И лучше, пусть это будет – комедия, чем боевик, нам подойдут: «Гринфилд», мульты – про огромного, и всегда неунывающего «Шрека», «Подводная братва», или «Правила секса».
Что я еще знаю о ней, кроме того, что нам пока…, так хорошо вместе… Она юрист, работает в одной из нотариальных контор нашего города. Ее бывший муж адвокат, и она говорит, что довольно успешный. Ему сорок пять ей тридцать, прожили вместе десять лет. Расстались без войны, с миром. Она – разочарована во многом. Но, в этом мире, совершенно твердо стоит на ногах. Упряма – как вол, так же трудолюбива. Считает, что все мужики – козлы (делая легкое исключение для моей, совершенно пока ей не понятной персоны, кроме того очевидного для нее факта, что: «я все же законченный, толи придурок, толи просто романтик… рухнувший с какой-то незнакомой планеты»). Подумав, я соглашаюсь с романтиком, ну совершенно не хочется становиться, тем, что на букву п…, или к…
А пока, пока мы, закрыв окно и задвинув поплотнее шторы, говорим о любви…, лежа в одной постели, утомленные до предела этой самой любовью, или может быть я опять что-то путаю, и любовь, это совсем другое, а то чем мы занимались, называется сексом. Да, секс. Но только когда двое действительно любят друг друга, получается так здорово. И поглаживая ее ладони, я открываю глаза.
– Послушай, Эва, а ты…, ты меня любишь? (со временем, именно этого хочется больше, чем телесной услады…) – спрашиваю я почему-то шепотом, поворачивая свое лицо к ней, так, чтобы на него падал свет ее глаз. А Эва поворачивается ко мне обнаженной спиной и тем, что начинается уже ниже спины. И то и другое необыкновенно хороши. Я хмурюсь, любуясь ее красотой, а Она упирает свой взгляд в стену, одной рукой держась за кровать, другой, лаская волосы на моей голове. Меня успокаивает ее невинная материнская ласка и когда, наконец, я начинаю улыбаться, в ее голосовых связках рождается так ожидаемый мною ответ, в котором, нежность этой ночи, вперемешку с вспышками утоленной, но не успокоенной страсти.
– Милый мальчик, мне так странно среди людей, когда подумаю, что я могла бы быть с тобою, они проходят мимо, как тени, и мое сердце так мало нуждается в ощущении их реальности, потому что, оно полно тобою…
– Здорово… Ты это сама придумала…
– Не знаю… Нет.., по-моему, просто, где-то вычитала, – она смеется и снова падает в мои объятья, попеременно дотрагиваясь своим язычком то до правого то до левого, моего уха.
– Эй, Эва я боюсь щекотки, слушай, а передняя часть у тебя тоже ничего…., вполне ничего…, конечно, она слегка полна, но…
– Что-что, – фыркнув, возмущается Эвелина, и хватает обеими руками подушку.
– Да ты что дорогая, тебе послышалось! – кричу я, прикрываясь от сыплющихся на меня сверху ударов этой самой здоровой и почему-то вовсе не такой мягкой, как должна быть подушкой.
– Послушай, дорогая я сдаюсь, сдаюсь! – напрасно надрываюсь я.
– Капитуляцию не принимаю, – отвечает воинственная Эва, облаченная в наготу, с грозной подушкой зажатой в обеих руках.
– А контрибуция принимается.
– Э-э. Ну не знаю…, а что, что у тебя есть?
– У меня есть ты, но может, сходим в ресторан? – предлагаю я.
– Ну, давай…, – соглашается Эвелина, складывая к моим ногам свое грозное оружие, награждая мои губы своим очередным жарким поцелуем.
Дети, мы большие дети и три года разницы в возрасте здесь не играют ни какого значения, зато мы, любим, играть, играем во взрослую жизнь. Здесь все как в детстве, только игрушки сменились…, а мы совершенно не меняемся, мы просто играем…, играем, играем.
11
Ресторан, в который мы направили свои стопы, назывался просто – «Жили – были…». Это, конечно, не самое крутейшее в нашем городе заведение, для эстетически-изысканнного приема пищи, но мне здесь нравится. Немного похоже на волшебную сказку, немного на карнавал, и немного на сумасшедший дом. И Эва со мной соглашается: «Да, да… там чудно, прямо как на детском утреннике первого января…». При этом она делает совершенно серьезное лицо, и невозможно понять, это шутка, или ее ностальгические, сугубо интимные, отроческие воспоминания.
Жили – были…, так начинаются многие, если не все, русские сказки. А пермский ресторан «Жили – были» начинается с леса, с обычного такого леса, развернувшегося прямо в фойе: здесь стены-скалы, чучела медведей, рысей и кабанов, деревья и стога золотистой соломы, от которой идет неповторимый запах сена. Затем, перейдя по деревянному мосту, под которым журчит неширокая речушка, с юркими желтобокими и красноперыми карасями, ты попадаешь в сказочную деревушку, расположенную ярусами, то поднимающимися к верху, то спускающимися куда-то вниз. Здесь множество лесенок и отдельных террасок. На террасах – банька, хлев, овин, курятник, хозяйские дома. Везде декоративная утварь, гигантские подсолнухи, гуси, куры, старые телеги. А в самом низу, посередине зала – огромный камин (в виде русской печки) с живым огнем, на котором шеф-повар в большом белом колпаке готовит мясные блюда и овощные горячие закуски. Под застольную музыку «Золотого кольца» и разухабистые песни Надежды Бабкиной, русоволосые тонкостанные, словно березки, девушки в красных сарафанах, разносят посетителям насущную пищу.
– Эй, дорогуша, можно вас.
– Конечно, боярин. Чего изволите?
Эва откровенно хохочет, глядя, как я заказываю нам еду.
– Так девушка, нам значит…, – я бросаю свой взгляд на Эву. – Ты мне доверяешь? – она кивает. – Значит нам, два клюквенных морса на меду, свинину на углях… – Дорогая, тебе с овощами или с рисом?
– Хочу с картошкой, – капризничает Эва.
– Хорошо, девушка, мне с рисом и даме с картошкой…
– Так свинина на углях с рисом и отдельно свинина с картошкой фри…
– Не хочу с фри, хочу с варенной картошкой, продолжает вредничать, чертенок по имени Эва.
– Девушка, а у вас есть вареная картошка?
– Сделаем, боярин, – кланяется наряженная в красный сарафан молоденькая и улыбчивая официантка. – Еще что-то?
– Да, да. Пятьсот грамм «Манзельской долины», и сливки с клубникой для дамы. Пожалуй, все…, – я смотрю на Эву, а она утвердительно кивает головой.
Когда официантка уходит, мне достается довольно ощутимый пинок лакированным зауженным носочком сапожка, от моей милой Золушки, с лапкой сорокового размера, прямо под каленую чашечку.
– Между прочим, это больно…
– А чего это ты так пялился на эту дуру в красном балахоне!
– Да ты, что Эва, я просто был любезен…
– Ага, а я сейчас просто надену это лукошко со сдобными булками прямо на твою голову, чтобы не видеть эту кобелячью припротивнейшую улыбку!
– Милая, ты ревнуешь?
– Размечтался…,– дуется Эва.
– Я подвигаю свой тяжеленный дубовый стул так, чтобы быть к ней поближе, и, пригнувшись, шепчу в розовенькое сладкое ушко, самое сокровенное, до того момента, пока вся Эва не становится такой же умилительно розовой, как ее правое, или левое ушко…
– Да ну тебя, льстец. И ты, правда, сделаешь со мной все это…?
– Обязательно, – клятвенно обещаю я. Если захочешь.
– Надо подумать, – соглашается Эвелина, делая подзывающий жест своим наманикюренным и украшенным огненными стразами коготком. Она медленно наклоняет свое засиявшее личико к моему лицу, и какое-то время мы с совершенно серьезным видом упоенно целуемся. Наплевав на то, что вокруг так людно…
«Слава тебе Господи, капризный и такой ревнючий чертенок, тридцати лет отроду, снова стал ручным ангелом…».
– А когда нам принесут свинину? – спрашивает Эва у нашей официантки притащившей поднос с морсом и вином.
– Исполати, барыня, – кланяется девчушка в красном сарафане. – Ее сейчас готовит наш шеф-повар.
– Вот зараза…,– продолжает возмущаться мой ангел. После исчезновения официантки.
– Ну, ты что, Эва, ведь здесь не подают пищу из микроволновки. Хорошую еду, действительно нужно долго готовить.
– А я хочу быстро, – капризничает ангел. – Может, пока будем целоваться?
– Давай, – соглашаюсь я, касаясь одной ладонью ее правой руки, а другой, поглаживая Эвину левую щечку.
– А свинины все нет…, – ее печальный, укоряющий вздох, после десяти-пятнадцати минут наших поцелуев.
– А ты знаешь, сколько нужно времени, чтобы вырастить настоящую свинью, воспитать, а зарезать, а, наконец – хорошо прожарить? Это же целая уйма времени.
– Вовсе не смешно… О-о, – стонет Эвелина. – Ура!!! Вот и наша еда…
– Искушайте боярин и боярыня, чем Бох послал.
– Спасибо, девушка. Вы свободны! – «о, вы только поглядите на эти сузившиеся глазки». Но я гляжу на свою тарелку, и здесь есть на что полюбоваться.
Золотисто-розоватый бекон уложен в виде порхающей бабочки, рис в форме пирамиды, кружева из свежих овощей и две фигуристые кляксы соуса: белое оттененное красным. У Эвы то же самое, только вместо рисовой пирамиды, милая горка небольших пропорциональных картошек.
Как, красиво…,– это голос Эвы. – Даже кушать жалко, – это ее очередной вздох. – Ну и пусть, я их съем.
– Ешь, кушай дорогая…
– Эх вы мужчины…, и ты когда – ни – будь, поймешь, что ждать бывает так же приятно, как получать наконец, то, что ты так долго ждал.
– Я тебе верю Эва, но давай лучше выпьем.
– Давай. За что?
– За любовь…
– А еще?
– А еще за хороших людей, ведь нас так мало осталось…,– чокнувшись, мы выпиваем. Я наливаю еще… Эва не против, только теперь просит, чтобы я ей, что ни будь пожелал.
Я задумываюсь не надолго, где-то на самом краешке сознания всегда плавает пара-тройка теплых, нужных, правильных слов.
– Я хотел бы пожелать тебе счастья, но его следует заслужить… Я хотел бы пожелать тебе удачи, но она часто проходит мимо… Я хотел бы пожелать тебе здоровья, но все живое в этом мире болеет… Что же тебе пожелать..? … Пожелаю тебе веры, простой человеческой веры, веры в падающие звезды, даже когда Мир вокруг рушиться… Давай выпьем…
– Давай. А ведь мне нравиться… мне нравиться, то, что ты сказал… пожалуйста, не говори Это больше никому… – И вдруг Эва спрашивает совершенно неожиданную вещь, – Слушай, милый, а ты хотел бы быть волком, – задев рукою Эва, смахивает свой винный бокал. К счастью он не разбивается, но, кажется, она уже слегка пьяна. Впрочем, я то же, потому что, не задумываясь, соглашаюсь.
– Да милая, я хочу стать волком, и носится целыми днями по лесу, воя на полную луну, ну вот примерно вот так: Уу-у-у…
Эвелина рассмеявшись слегка подпинывает меня под столом носком своих лакированных сапожек, второй раз за этот вечер, а когда на нас оборачиваются, прикрывает мой рот своей пахнущей французскими «Дьяболо» ладошкой, чмокает в левую щечку и предлагает отправляться нагулявшимся волкам домой, в их волчачье логово, тем более, завтра всем на работу. Я соглашаюсь, и веду ее, нежно придерживая за кисть руки к гардеробу. Мы ловим машину, которая привозит нас к ней.
Если бы я только знал, что мое полушутливое согласие стать волком, сбудется, в такой извращенной, не терпящих иных толкований форме…
Не знаю, кто – Бог или дьявол, так любит злые шутки… над теми, кто, не задумываясь, бросает слова на ветер…
