Кирилл Борисович Килунин
Сказки из Тени, или Записки Пустоты
20
Лето… Закончился август, а вместо дождливой плаксы осени, с ее кичливыми капризами, пестрыми нарядами, в стиле – «а ля умирающее солнце», «рыжий огонь и красные маки на сером ветру», пришло новое нежданное и так ожидаемое – тепло, называемое в народе просто – Бабье лето. И осень распогодилась, расцвела, словно старая дева, выслушавшая сто один комплимент, получившая тридцать три поцелуя и букет хризантем в придачу. Она поверила, что без капризов ее будут любить больше, она вспомнила о своей затаенной улыбке, прощальной улыбке. И явила настоящую благодать. Никакой тебе грязи, только шуршание сухих листьев под подошвами: желтые, красные, местами зеленые, невероятно красивы. Беспечные пичуги во весь голос радуются неожиданному теплу, падая из облаков. Местами от земли поднимается пар, или дым от сожженной листвы. В такую погоду безумно тянет на природу, там я и пропадал в свободное от работы время. Моя природа называлась – дача, и располагалась она в Сосновом бору в десяти километрах за Камским мостом. Бор действительно был сосновым, сосновей не бывает… Сосны. Прямые, как воля достойного человека, прямые до самого неба, бугристая кора – цвета старого серебра…, и рядом с ними, почему-то веришь, что когда-то умел летать. За это, я люблю сосны, и лучше них, пожалуй, только огромное желтое солнце, и далекое, но такое желанное море. Когда в верхушках сосен шумит ветер, я часто вспоминаю о море. Я вообще о нем часто вспоминаю, наверное, потому, что оно навсегда не только в моей душе, но и в крови, так же как все, что я люблю, или когда-то любил. Дачу, я тоже люблю. Дача, это целая история. Она чужая, но жутко своя. Как же не быть своей, когда и клумбы в японском стиле, и альпийская горка, в купе с английским газоном, все сделано своими руками. Так, полтора года назад, в пору глубокого безденежья, я решил попробовать себя в парковом дизайне. Кажется, получилось, и заказчику понравилось. Заплатили совсем неплохо. Мою мать, с которой вместе мы и сотворили эту самую ландшафтную экспозицию, заказчик попросил приглядывать за сим чудом в период лета, за умеренную плату. Сам он, будучи человеком, не бедным, директор одного из предприятий нашего города, имел еще две дачи, и на этой бывал мало, или вообще не бывал. Мама летом свободная от своей постоянной работы в течение двух месяцев, согласилась, только спросила разрешение появляться на даче и мне. Директор – хозяин дачи, разрешил. Кроме сосен на даче, была замечательная деревенская банька с сауной, яблони с большущими сладко-кислыми Симиренко, и пара забавных ящериц, живущих под дождевой бочкой у заднего крыльца дома. С ящерицами я подружился. У нас было много общего: мы любили погреться на солнечной стороне, сидя подолгу совершенно без движения на одной из садовых скамеек, не любили шума и резких движений. Иногда, сидя рядом с одной из них, я тихонько дотрагивался кончиками пальцев до антрацитово-серебристых чешуек, добившись через определенное время, того, что эти самые ящерицы перестали меня пугаться, и не торопились убегать.
Кроме двух ящериц, множества птиц, пары соседских котов и целой своры бездомных собак, на соседних дачах и в окрестностях Соснового бора, обитала еще некая полумифическая мелкая живность, которую местные поселенцы называли просто и иронично – «подлый суслик». Конечно – же, вовсе это были не суслики, а какие-то переселившиеся с севера крупные грызуны, настоящая преступная шайка. У бабы Клавы они за одну ночь украли весь урожай моркови, у соседки тети Маши четыре пачки макарон «Макфа» и около трех ведер отборной картошки. Очевидцы, которым удалось повстречаться с так называемыми «сусликами – подлыми», рассказывали, что эти зверюшки, размером чуть меньше кошки, и совершенно небывалых расцветок, от рыжих, с былыми подпалинами, до особей, радикально черного колера.
«Подлых сусликов» безуспешно пытались поймать в течение всего этого лета, но добились лишь того, что случайно обнаружили одно из их убежищ. Пенсионер, бывший вузовский преподаватель Алексей Петрович Терентьев, человек деловито-упитанный, обратил внимание, что один из углов его садовой сарайки значительно перекосило. В результате ремонта, после вскрытия старого сарайкиного пола, и был найден тайник, убежище неизвестных северных зверей, глубокая нора, из которой при сборе почти всей дачной общественности извлекли семь ведер моркови, три ведра картошки, пять штук яиц, и почему-то больше всего поразившую всех пачку сигарет «Парламент».
Жизнь прекрасна, но и Бабье лето не вечно. Все хорошее когда – ни – будь, кончается. Также как кончается когда – ни – будь, и все плохое. «Ничто не вечно под луною…», – так сказал один классик…, перед тем как навсегда уйти в историю. Ты и Я, мы уже совсем большие, чтобы еще раз объяснять эти простые прописные истины.
*
«Очень хочется верить, что «сусликам» хватит похищенных с дачных участков запасов, чтобы пережить эту зиму, мы нашли всего лишь одно их убежище». Ведь без них… на Даче, будет по–дикому, чего-то, или кого-то, не хватать…
21
Бабье лето закончилось, так же внезапно, как и началось. Вместе с осенними, ставшими теперь, в преддверии зимы, хроническими, дождями, ко мне пришло письмо от Загадкиной мамы…
«Полина дома не появлялась…»
Так, наконец, я узнал ее настоящее имя.
Здравствуйте, Кирилл. Простите, что, не спросившись, обращаюсь к вам. Но просто мне в сотый раз необходимо разделить с кем-то свое горе. Я все наивно надеюсь, что если большое горе разделять, его станет меньше, но ничего не получается. Я очень благодарна вам за то, что впервые за эти два года, вы подарили мне новую надежду, на то, что Полина жива. Ваше письмо пришло на этот адрес, а здесь живем, прописаны, только я с Полинкой. Она пропала около двух лет назад. Все выдумывала, что найдет в вашем городе хорошую работу и увезет меня к себе. Она с детства любила пофантазировать, сочиняла себе разные смешные прозвища, а эта – Загадка, ее школьная дразнилка, Поля любит рассказывать про себя таинственные истории. Поэтому и Загадка. Я очень прошу написать вас, все что, вам о ней известно. Поверьте, я очень переживаю. Она у меня одна, и больше никого в этом Мире нет. Лучше всего нам бы с вами встретиться и поговорить. Я готова приехать в Пермь в любое указанное вами время.
P.S. К сожалению…. Полечка, ни дома, ни в нашем городе, не появлялась. Поэтому, я взяла на себя смелость самой написать вам письмо. С уважением и надеждой, к вам, Людмила Викторовна Погорельцева.
19.9.04.
Я перечитал это короткое письмо четырежды, оделся, и отправившись в соседний ночной ларек за парой банок пива, вернулся обратно с пол дороги с твердым намерением позвонить по телефону, по которому когда-то мы вызвали Загадку с ее боевыми подругами. Искомый клочок газеты, нашелся лишь спустя полтора часа, по квартире словно прошелся торнадо, хорошо, что ни сестры, ни мамы не было дома. По закону подлости, телефонный номер Загадкиного агентства (про себя я все еще продолжал называть ее Загадкой, ни как не мог привыкнуть к имени – Полина), был приколот булавкой под постером с «Продиджами», висевшим над моей кроватью.
– Здравствуйте, Вас приветствует массажный салон «Клубника». Чем мы можем Вам помочь? – с таким голосом нужно работать на горячей линии, может оно так и есть…
– Вы бы не могли принять заказ на дом, и прислать ко мне Загадку. Я уже когда-то с ней общался, и остался доволен…
– Хм…
– Вы такую…. не знаете? Может, я не туда попал?
– Хм, молодой человек, у нас самые лучшие девушки…
– Кошки.
– Может вам поговорить с Котей.
– Загадка …, это смертельно важно…
– Молодой человек, только для вас… Она еще зимою уволилась, дура. К ней тут такой папик клеился, а она из себя не понятно, что строила. «Не хочу», – говорит. – «Домой уеду». Вот и уехала, наверное.
– Но, может, вы еще что-то знаете.
– Нет! Я итак слишком много сказала, – на том конце провода резко бросили трубку. Длинные гудки и тишина…
Холодно, страшно…, тоскливо.
Я уже с бутылкой джина «Гордонс», подаренного накануне очередными благодарными заказчиками, пытаюсь с открытыми глазами в темной комнате открыть несуществующую дверь…
22
Привычный ветер пространственного промежутка, в этот раз помог не сбиться пути, и всего спустя пол часа блужданий в пустоте, я вышел к самой опушке Синего леса.
Тут меня уже ждали…
– Здравствуй, Дед. – «Почему он молчит? Почему смотрит так?». – Она, здесь…?
– Да.
– Не смей! – Я падаю на колени и бьюсь головой о землю. – Не смей! – это больно плакать без слез. – Не смей!
– Я не виноват, Кирюша…, – Дед поворачивается, чтобы уйти.
– Предатель!!! – из-за ряда низкорослых синих елей, появляются Ангел и Черт. – Предатели, – кричу я, а они отворачивают свои лица.
Я тоже поворачиваюсь. Я поворачиваю назад, не для того, чтобы сбежать или уйти, мне очень срочно нужно домой, за спичками… Я сожгу этот чертовый лес!!! Дорога Домой занимает чуть меньше минуты, столько же времени я ищу спички, но нахожу только старую зажигалку Зиппо. Теперь обратно…
Дорога долго не хочет открываться, и попутного ветра нет…, одна Пустота.
– НЕТ! – кричу я. …И появляется длинный прямой коридор сотканный из света, или огня, мне теперь совершенно все равно, я иду по огню, и несу огонь с собой, я несу огонь в себе…
– Стой! Одумайся! – слышится голос, откуда – то сверху. «…И где-то я уже видел это бородатое лицо…».
– А Ты думал, когда допустил Все Это…, – Бородач смотрит сверху и хмурится.
– Это всего лишь Судьба…, – отвечает Бородач.
– К черту такую судьбу, оставь ее для себя…
– Не Богохульствуй! – пара молний срывается с неба но они тут же отскакивают от меня не причинив никакого вреда…, во мне огонь, со мной огонь, вокруг огонь.
– Я все равно сожгу этот лес, – огонь выплескивается наружу и тянется к Бородатому лицу на небе, но не причиняет ему никакого вреда.
– Так ты сожжешь не только его, ты сожжешь большую часть своей бессмертной души, – в его словах искренняя горечь. В моих, тоже…
– К черту душу.
– Я могу это сделать…
– Я тоже…
– Ну что – же, это твой Путь. – Он исчезает так же неожиданно, как и появился. Всего лишь бородатое лицо в небе.
*
На опушке Синего леса никого… Я долго собираю сухой хворост, и так же долго разжигаю огонь. Нехотя, но Синий лес горит. А я стою на опушке Синего леса и плачу… без слез. Когда я вижу уже стену огня, из леса жалобно поскуливая, вываливается Мой Медведь, его коричневая шкура вся в дымящихся язвах и серых подпалинах.
– Стой! – кричу я Огню. Но огонь не слышит, его уже нет во мне, ни капли, Он жжет Синий лес.
– Так не честно!!! – кричу я Небу.
– А чего, ты хотел? – отвечает небо голосом Бородатого.
– Я не хотел так…
– Я все еще могу исправить…
– Ты можешь вернуть Загадку? – это моя последняя надежда, готов заплатить Все…
– Нет. Я могу остановить твой огонь…и спасти лес, отвечает Бородатый.
– Хорошо, только все равно, я больше никогда не хочу его видеть.
– Это твои слова?
– Да. Только пускай они все живут… там.
– Тебя устроит Вечно закрытая Дверь, за которую Ты никогда не сможешь попасть? Но увидеть сможешь всегда, когда захочешь. И не захочешь, то же…
– Да. Ты жесток.
– Знаю, Ты то же…
Бородатый исчез, закрыв Дверь.
Я никогда больше не видел Загадку, даже во сне…
23
Пропали краски и цвета, и наступила п.у.с.т.о.т.а…
Синего леса, то же не стало, но жизнь продолжается, у меня осталось еще целое Море. Только вот теперь не знаю, сколько в нем было настоящего, и сколько осталось: «…три тысячи лет назад… мы шли с Юю держась за руки, по мелкому кварцевому песку. Ее розовый прозрачный хитон развивал легкий бриз, а на мне была лишь серая набедренная повязка и кожаные сандалии. Она шла босиком, все наши следы смывала внезапно набежавшая волна…».
Мне двадцать семь, а Христу было тридцать три…
– «Что это..? Для чего… Что это вообще значит?»
– Это значит, что еще можно успеть сотворить новую сказку…, и не только для себя. Только вот она уже никогда не будет, Той, Что Была Прежде… Мне так и не удалось разгадать Ее Загадку до конца, и имя Полина, осталось чужим и незнакомым, как чужая и незнакомая планета, которые жмутся к далеким звездам в самом небе, в самом синем на свете небе, в нашем небе, Твоем и Моем.
24
Ты знаешь, как можно убить Время? Крылатого Дракона сотканного из серебра…
Я знаю… – рубить дрова. Можно рубить дрова, если болит душа, и не знаешь, куда деть все остальное. В последнее время я полюбил рубить дрова. Приезжал на Дачу, и рубил…, вкладывая в это дело всю силу, накопившуюся обиду, и злость.
«Тюк» – я научился раскалывать пятидесятисантиметровые чурбаки с одного удара.
«Тюк» – учись жить, без своих сказок.
«Тюк» – мне больше не хочется уходить в иллюзорные миры.., слишком больно, когда плачешь без слез…
«Тюк, тюк, тюк» – я наколол целую поленницу, пять рядов от пола до потолка дровяного сарая…, хозяин дачи был очень доволен. Хотя октябрь и выдался изумительно теплым, в воздухе уже витала тень наступающей зимы. И чтобы согреться впрок – я потел, желая выложиться полностью, насколько, это возможно, но на место выложенных, выброшенных на ветер сил, затраченных на рубку дров, приходили новые силы. Прошли три, или четыре недели, почему-то я совершенно потерялся во времени, моя душа была все в том – же – полу сожженном, полу – замороженном состоянии, но, тело окрепло. Физически, я был на пике своей формы, и постепенно, обретал и внутреннее содержание, пока еще – какое – то смутное, словно восковая свеча на ветру, но я так привык ждать, что теперь само ожидание, стало внутренним смыслом, а может это настоящий (само) обман, и оно было им всегда.
25
– Чего я ждал?
– А чего Ты ждешь?
– Не знаешь?
– Вот и я…
26
Я все откладывал встречу, с Загадкиной мамой… Она прислала мне еще два письма, пытаясь узнать, не объявилась ли Полина, не узнал ли я о ней чего-то нового. Я…, конечно – же, не отвечал. Что можно было сказать… Ничего. Только, вот после каждого такого письма, я подолгу не вылезал с Дачи, все дрова рубил. На работе не появлялся, и напиться не мог, физически, после первого же глотка спиртного, оно тут же выходило наружу со спазматической волной тошнотворной рвоты. Друзьям не звонил, даже у себя дома старался бывать, только тогда, когда там никого не было, не мамы, ни сестры. Можно убегать сколько угодно от тени свершившегося, но от себя то нельзя спрятаться, и мы все же договорились о встрече… Мы договорились, о встрече, с Загадкиной мамой – Людмилой Викторовной, в пол одиннадцатого, в парке у Театра оперы и балета…, шестнадцатого октября две тысячи четвертого года, года Серой обезьяны по Восточному календарю.
*
Серая осенняя мгла, с высокого постамента посреди парка Каменный Ленин хмуро протягивал руку с каменной кепкой, но сегодня никто не подавал, тепла не хватит на всех, да и зачем оно камням. Хотя чаще всего, именно камни, так любит ласкать своими лучами солнце. Возможно, Оно знает, или понимает, больше нас…, а может Оно само чего-то не знает, или не хочет понять. Серая мгла и солнце, такова осень.
Было морозное субботнее утро, окружающие нас люди прятали лица в воротники курток и пальто, пронзительный ветер гонял по парковым тропинкам целые океаны сухих листьев. Вышагивая по самые щиколотки в этом самом гербарии, я думал о том, что не расскажу Загадкиной маме, ни одной из известных мне правд. Слишком жестока была любая из них, слишком много в них того, чего я сам не понимаю, или не хочу понять… Сухая листва: желтая, красная, зеленая – шуршала, под подошвой моих черных ботинок. А я все шел, и думал – «Какая Она. Похожа ли Она на свою дочь…?».
Оказалось похожа… Даже слишком похожа.
Если бы, мы прожили с Загадкой вместе, лет так пятнадцать. Проснувшись однажды в одной постели, продолжая вчерашний спор, о том в какой институт отправить наше непутевое чадо, то … Допивая вторую чашку великолепного кофе, которое так готовить, умеет только Она одна, я бы увидел Ее, именно такой: …худощавая, черные локоны с налетом невидимого серебра, большие миндалевидные глаза, в ресницах тихая печаль, а на дне зрачков – смех, надежда, вера, и любовь – Наша Любовь…
– Вы Кирилл?
– Да…
– Я мама Полины.
– Вы. Вы очень похожи.
– Мне все говорят об этом. Мы как две половики одного, только Она моложе меня на двадцать восемь лет, мне сорок пять, Полина – ранний ребенок. Слишком ранний, но я никогда не жалела, это моя любовь, другой не было и не будет… Не знаю, поймешь ли Ты…?
– Пойму, я понимаю, – в моем ответе предательский хрип.
В ее взгляде вопрос, на дне зрачков: обреченность, испуг, и надежда…, возможно именно та, которую называют – последней. На дне Ее зрачков мое Отражение. Немой вопрос, повисший между нами, подобен каменной глыбе, что за нашими спинами протягивает каменную руку с каменной кепкой, прося у солнца немного тепла… – Ты, ничего… Ты ничего…
Мне очень хочется развернуться и уйти, или хотя бы отвести свой взгляд, чтобы не видеть ее глаз.
– Я ничего о Ней не знаю. Я…
– Кирилл, я знаю, чем Она здесь занималась. Я Ее не осуждаю, но не понимаю. Ты только скажи.
– Я знал… Мы, встретились совершенно случайно, Ей казалось, что мы, когда – ни – будь, сможем друг друга полюбить…
– Она любила тебя?
– Да.
– Она умерла? – сказано шепотом.
– Она сказала, что едет Домой… и пропала…, – легкое подрагивание губ, еле слышного ответа, на грани молчания и сказанного без слов.
– Нет! Она не умерла, я бы почувствовала, – на глазах Загадкиной мамы, невидимые раньше слезы, обрели свое материальное воплощение. – Кап-Кап… А небо молчало. Небу было больно плакать без слез. – Мне снился ужасный сон…, Поля посреди горящего Синего леса…
– Нет, только не так…,– в моих глазах ужас, ладони сами собой сжимаются в кулаки, так хочется ударить самого себя, – А она все говорит, словно впав в транс. Не замечая происходящих со мною метаморфоз. Вообще ничего не замечая…
– Ей страшно, и мне…, но неожиданно с неба падает желтый луч, и пламя гаснет, также как гаснет страх в глазах Полины. Словно пелена с глаз упала, и я то же перестаю бояться, я вдруг перестала за нее бояться.
Я стою, я молчу, я слушаю, а она все говорит и говорит.
– А потом, я вижу Полину посреди большого поля, Ты веришь – это сплошные подсолнухи, словно маленькие солнца, и она улыбается, за Ее спиной три расплывчатых фигуры, я не вижу, но чувствую, что это хорошие… люди. Полина…
Я закрываю лицо руками именно в тот самый момент, когда Загадкина мама замолкает.
– Я знаю, что с ней все хорошо. Ты мне веришь, Кирилл. Что ты делаешь!?
Я отрываю руки от лица.
– Конечно верю… Может Она уехала в Москву, или нашла хорошего человека… Если когда – ни – будь Она объявится…
– То Ты мне напишешь, или позвонишь. Вот номер телефона моей подруги, она всегда может передать твои слова. Мне, мне бы хотелось, чтобы Полина вернулась, и у вас с ней все было… хорошо.
– Мне тоже… Мне, тоже нужно спешить, знаете, Людмила Викторовна, я очень спешу. У меня очень много дел…
– Я думаю, мы еще встретимся. Я мало тебя узнала, но Ты хороший, я так думаю…Кирилл.
– До свидания…
– Прощай…
Мы уходим по разные стороны света. Разными тропами. Посреди целого океана сухих листьев. Желтых. Красных. Зеленых… Я все оборачиваюсь украдкой, а она нет…, ее походка легка, Она верит, надеется, ждет, а я – Нет, поэтому мне так тяжело идти. Наша встреча заняла какой-то час, разговор – жизнь, промежутком в несколько лет. И со спины, Она очень похожа на свою дочь, а наши слова на правду…
«Такой пронзительный ветер…» Пряча лицо в воротник черной кожаной куртки, стараясь не смотреть на свое отражение в лужах, я иду на работу, снова желая теперь не о чем не думать, так и твержу, словно молитву: «Ни о чем… Ни о чем… Ни чем… Никогда…».
Работа – Дом, Дом – работа.
Так – я живу.
Так живут многие из Нас…
А как живешь Ты…?
27
Сто тысяч – «Почему?»
И трудно подобрать ответ…
28
С самым первым снегом я, снова не пошел на работу, вместо этого отправился на Дачу, там осталось еще одно незавершенное Дело. Просто необходимо было позаботиться о «Подлых сусликах», полумифической дачной живности. Моя забота выразилась в двух сумках картошки, и четырех пачках «Балтийских» чипсов, которые я, оставил в закрытом на зиму сарае. «Проголодаются, найдут…».
«Псих, я полный псих…»
Ты то же так думаешь, ага?
«А я, знаю…»
Дача встретила меня облетевшими кронами берез и замолкшими верхушками сосен, все так же пронзающих небо. Зима, белый снег выбелил все дороги. Первый снег – он ненадолго, но за ним придет другой, но и тот растает, вот только гораздо позже, чем первый, на полгода позже. Чужие дома сиротливо пялились на меня пустыми стеклянными глазами, забитых досками окон. Люди разъехались, после того, как на дачных участках на зиму отключи воду и электричество. Зимой здесь каждый день все тропы засыпает снегом, и мало у кого хватает терпения сгребать сугробы от центрального шоссе до своего дома, от ста пятидесяти до трехсот метров засыпанного снегом пространства. Просто, какой то снежный ужас. Ты лопата и океан снега. Но вовсе не страшно, я все глотаю, но никак не напьюсь… Воздух такой холодный, и удивительно чистый.
Здесь, если даже закричать, никто не услышит. А в городе, если даже услышат, никто не придет.
Я кричу долго. Пока не срываю голос, до горлового хрипа, только тогда замолкаю. Пустота, но только здесь легко дышать, и только здесь такое бескрайнее небо, в котором не страшно утонуть, растворившись навсегда. Неожиданно, мой взгляд, упав с неба, замечает рыжую тень, промелькнувшую в направлении покинутого недавно сарая. Наверное, показалось. Нельзя так долго смотреть на небо. С непривычки, можно ослепнуть, или начать видеть то, чего нет… Например, рыжие тени, размером чуть меньше кошки.
Если, я скажу, что оставленные мною в сарае, картошка и чипсы, пропали.., Ты поверишь?
Нет?
Главное, чтобы «суслики» выжили, кто же еще о них позаботиться. Вот, что важнее веры…
