И. В. Петрусёв
Воспоминания о семье. Книга 1
Слева и справа от моего маршрута стояли густые леса, посреди которых было открытое поле, кое-где пересекаемое кустарником вдоль небольших заболоченных речек. Мой путь лежал через небольшой хутор Брусна, сожженный немцами и безлюдный. Я наделся в этом хуторе найти какой‐нибудь уцелевший погреб, отдохнуть в нем часа два-три и с новыми силами преодолеть вторую половину пути. Далее по моему плану я должен был выйти на узкоколейную железную дорогу, минуя Хлебороб, а по ней до дороги Середина-Буда-Чернецкое не более четырех километров. Весь этот путь – 1 2 километров, предстояло пройти в ночное время и выйти к совхозу Еврейскому, окраине райцентра, где в некоторых хатах жили наши земляки-погорельцы.
Выйдя из землянки, где я еще больше замерз от промерзших стен и холодной земли, осмотревшись вокруг, двинулся по заранее продуманному курсу – на хутор Брусна. На улице заметно усилился ветерок, по замерзшему насту гуляла небольшая поземка. Ветер гнал низкие снеговые тучи, готовые вот-вот сбросить свой снеговой груз на землю. Было темно, видимость не более триста-четыреста метров. Северо-Западный ветер дул мне в спину и я, как на парусах, быстро зашагал вперед, иногда скользя как на лыжах на уклонах. Одежда моя превратилась в ледяной панцирь и издавала шум и неудобства, ограничивала движение. Тем не менее, я быстро приближался к половине пути и возможности отдохнуть где‐нибудь в погребе сгоревшего хутора.
Вот и хутор Брусна, куда я вошел как‐то сходу. Ни одного строения, запахло гарью, только кое-где оставшаяся изгородь из жердей, да фруктовые сады показывали на то, что здесь привольно жили люди, влюбленные в свой лесной край.
А вот и погреб, занесенный снегом, куда, чтобы зайти надо хорошо поработать, разгрести снег у входа. Не раздумывая, я с помощью обломков досок принялся за работу и вскоре открыл одну, а затем и вторую дверь убежища. Запахло застоялой сыростью, однако, в погребе было заметно теплее, чем в других сооружениях, где мне пришлось побывать. В углу погреба стояла большая рассохшаяся бочка, которую я разобрал, сделал себе наподобие настила и растянулся на этой моей лежке.
Постепенно моя одежда отогревалась, и я заснул крепким сном.
Не помню, сколько я спал, но у входной двери услышал какие‐то звуки и царапание. Прислушался и понял, что ко мне в компанию пришел такой же бедолага, как я, – кот. Я быстро встал, открыл дверь, и пришелец молнией юркнул в мое жилище, растянувшись где‐то рядом со мной. Его глаза светились в темноте зеленоватым отблеском, по-видимому, кот был недоволен мною, требовалось дать ему какой‐нибудь гостинец, но у меня просто его не было.
Трудно было определить, сколько времени прошло, как я находился в погребе, сколько ушло на сон. Я уже хотел остаться в этом укрытии на день, а в следующую ночь продолжить движение, однако сердце подсказывало, требовало – не раскисать, взять себя в руки, и в оставшееся до рассвета время закончить свое путешествие уже сегодня, завтра будет поздно.
Я кое‐как с трудом снял мокрые сапоги, выбросил из них потертые портянки, разорвал свой пустой «сидр» на части, обернул ноги – обулся. Полусухая холстина из домотканого полотна приятно пришлась к ногам, подняла настроение, и я решил идти незамедлительно дальше. Оставив справа поселок Хлебороб, вышел на узкоколейную железную дорогу, пошел по ее насыпи. Оставалось каких‐нибудь пять километров до цели, я шел ускоренным шагом. Сердце колотилось в груди. Дойду или не дойду? Дойду – утвердилось в моем сознании и я, перейдя большой мост у заболоченной части возле хутора Липовой Рог, уверенно подходил к санной дороге Чернецкое – Середина-Буда, развороченной танками и машинами от недавно прошедших боев.
Не доходя до дороги метров 50–100, я увидел разобранный бурт, где был закопан, очевидно, картофель и поспешил к нему, где в его обломках мог укрыться в случае необходимости. Подойдя к остаткам бурта, я услышал скрип саней, движущихся со стороны Чернецкое и разговор людей на немецком языке. Я лег среди развалин бурта и укрылся между глыбами земли и соломы, смерзшимся между собой. Когда санные упряжки, а их было три, удалились, я вылез из укрытия и пустился бегом по дороге к ближайшей хате бывшего пригородного еврейского совхоза, жители которого его полностью покинули перед приходом оккупантов.
Подойдя к хате, из трубы которой шел дым, я постучал. За дверью послышались шаги и, негромкое:
– Кто там?
Я ответил, что сын Александры Макарьевны Петрусевой, что живет на квартире здесь недалеко от вас на улице Заря. Щелкнул засов и дверь отварилась. На меня дунуло теплым воздухом, и я с трудом перешагнул через порог. Изумленная хозяйка – наша землячка, с ужасом смотрела на меня, как на лохматого, невесть откуда появившегося, пришельца. Изодранные грязные одежда и обувь, обмороженные щеки и руки привели ее в крайнее изумление. Не раздумывая, она схватила меня за руку и втолкнула в хату. Я стоял среди хаты и с меня ручьем стекала грязь прямо на пол. Ко мне подбежали две ее дочери – старшая – Настенька, и младшая – Маруся (они сейчас живут в моей деревне, а Настасья Марковна – жена моего друга Николая Вертолецкого) стали снимать остатки моей мокрой одежды и кидать ее куски в полыхающий огонь растопленной русской печи. Вскоре мне дали какую‐то теплую сухую одежонку – брюки и рубашку, и я почувствовал, неописуемую радость от тепла, человеческого уюта, от окончания всего пережитого мною в лесах Брянщины.
Еврейский совхоз был создан на окраине райцентра Середина-Буда еще в период НЭПА и представлял собой объединение в виде коммуны по обработке сельскохозяйственной продукции нового урожая. В коммуне имелась паровая мельница, крупорушки, маслобойни, некоторые ремонтные мастерские, кузня, цех по выделки шкур животных и др. механические установки. Коммуна, в основном, занималась обслуживанием населения. В период коллективизации и позднее, в худшие времена упадка сельского хозяйства, вызванного еще и голодом, это объединение стало разоряться. Многие жители поселка оставляли совхоз, переходили на другую работу в райцентре или выезжали в другие районы страны. На их место прибывали русские, украинцы. В совхозе оставались лишь отдельные машины-мельницы, которые работали и после войны.
Первым мероприятием немецко-фашистских захватчиков после захвата райцентра – была поимка и поголовный массовый расстрел еврейского населения и коммунистов.
Все евреи были согнаны в лагерь и расстреляны, коммунисты – повешены. Из еврейского населения осталась лишь одна девочка лет 14–15, очень красивая по внешности, ее укрыло население. Немцы охотились за ней, но ее передавали из дома в дом, с улицы на улицу, и таким образом, она была спасена от карателей.
Как я уже писал ранее, сюда, в бывший совхоз и прилегающую к нему улицу Заря, поселились в основном жители деревни Винторовки, после того, когда их жилища были сожжены мадьярскими захватчиками – головорезами.
Я спал крепким сном на русской печи целый день. Иногда от толчков моей матери просыпался, переворачивался на другой бок и тут же снова засыпал. Под вечер я услышал, как кто‐то гладит меня по голове, прислушался и словно сквозь пелену полусна уловил голос матери.
– Сыночек мой, родной – проснись, надо идти домой, уже скоро ночь, а ты никак не выспишься. Вставай, пойдем домой.
Я потянулся, хрустнули кости в суставах, собрался с силами и открыл глаза. Передо мной стояла моя мать, слезы текли по ее щекам, мы обнялись. На дворе уже начало смеркаться, и я поспешил одеться в единственный отцовский пиджак, обулся в валенки, надел шапку, и мы, не теряя времени, распрощавшись с хозяевами, отправились на квартиру, где нас давно поджидали.
Уже издалека в окнах нашего дома стояли мои сестры и братья вместе с бабушкой и махали руками, приветствуя мое возвращение. Хозяин дома – дед Иван и его жена Вера стояли на крыльце. Они также приветствовали возвращенца «с того света» – своего квартиранта.
Я вбежал в дом, когда навстречу мне кинулась вся ватага нашей семьи, окружив меня плотным кольцом, из которого выбраться было не так‐то просто, почти невозможно. Все ликовали, что я вернулся домой после скитаний по лесам Брянщины, а мать в это время накрывала стол. На столе появилась жареная картошка, квашенная капуста, соленые огурцы, хлеб. Бабушка Татьяна Яковлевна поставила на стол кринку молока, неизвестно где раздобытую специально для меня.
Дед Иван – хозяин дома, долго шарил на кухне, наконец, вышел, а в руках у него было половина бутылки домашней водки – самогона.
– Долго берег, – сказал он, – наконец пришла пора по такому случаю ее употребить.
Все плотно уселись за стол и начался пир на весь мир. По местному обычаю спиртное разлили на всех по норме прямо пропорционально возрасту. Самому маленькому – Михаилу смочили губы из ложки. Старший среди нас – дед Иван произнес тост в ознаменование моего возвращения, и мы принялись уплетать еду, как говорят, «за обе щеки».
Все происходящее мне казалось как во сне и просто не хотелось верить, что я нахожусь среди нашей семьи после всего случившегося. После ужина все собрались в большой комнате дома, а дед Иван полез под кровать, откуда в самодельном ящике достал мою гармошку.
Гармоника была куплена моей бабушкой Таней в обмен за корову, которую она продала за пять мешков зерна перед самым приходом фашистов. Она решила продать скотину, так как ее могли забрать немцы, что случилось у многих земляков.
Дед Иван, топнув что силы ногами о пол, так что с его валенок клубами пошла пыль, отдал гармошку его владельцу.
– Сыграй Ваня, что‐нибудь! – крикнул дед.
Его хозяйка – бабушка Вера начала ругать деда:
– Вот старый черт, разошелся, гляди развалятся валенки, в чем будешь ходить!
Но дед и слушать не хотел, в его глазах светились молодость и озорство.
Я растянул меха и на редкость звонкий мелодичный инструмент издал первые аккорды. Дед вихрем пошел по кругу, выделывая такие коленца, которые не под силу молодому. А далее пошло! В центре дед Иван, а вокруг него вся наша семейная мелюзга пустилась в пляс, да так, что в доме дрожали стекла. Чуть не задохнувшись от пляски, дед Иван, приложив руку к сердцу, вскоре отчалил на лавку, а детвора все кружилась и кружилась в танце, не желая расходиться.
Так было отмечено мое возвращение, не смотря на то, что в городе хозяйничали оккупанты, как говорится в народе – в сем чертям назло.
В дом постучали, вошла соседка. Она предупредила, что в доме слишком шумно и могут нагрянуть немцы. Пришлось с нею согласиться и разойтись по всему дому на отдых. Долго за полночь еще шли разговоры, наконец, воцарилась тишина, все уснули крепким сном.
Я расположился на теплой русской печке, все более и более впитывая в себя ее тепло, отдаваемое моему телу от хорошо прогретых кирпичей. Так окончилось мое «путешествие» в грозное огненное время – в марте 1943 года.