Гален
Сочинения. Том 5
Однако, возможно, дело не в толщине оболочек, но в расположении мочевого пузыря, благодаря которому в него устремляются пары? Напротив, если еще и оставалась вероятность того, что все прочее побуждает их там собираться, одного положения достаточно, чтобы понять, что это невозможно: мочевой пузырь находится внизу, а парам от природы свойственно стремиться вверх, так что куда раньше, чем они попали бы в мочевой пузырь, они должны были заполнить все пространство внутри грудной клетки и легких.
Но почему, в самом деле, останавливаюсь я на положении мочевого пузыря, брюшины и грудной клетки? Так ведь, проскользнув через оболочки желудка и кишечника, пары соберутся в полости между ними и брюшиной и там превратятся в жидкость (как собирается в этом месте больше всего жидкости у страдающих водянкой), или им, во всяком случае, придется устремляться вперед сквозь все, что так или иначе окажется поблизости, и никогда не останавливаться. Но если бы кто-нибудь и выдвинул такую гипотезу, то ему пришлось бы признать, что пары, пройдя таким образом не только через брюшину, но и через эпигастрий, рассеялись бы в окружающий воздух или, в крайнем случае собрались бы под кожей.
Однако нынешние сторонники Асклепиада пытаются на это возражать, хотя их неизменно поднимают на смех все, кому случалось с ними столкнуться, когда они об этом спорят. Таким поистине неистребимым злом является честолюбивая приверженность своей секте, которую невозможно вытравить, а вылечить труднее, чем любую чесотку.
Кто-то из наших софистов, закаленный в словопрениях и во всем остальном, столь великий мастер поговорить, что другого такого не сыщешь, однажды заспорил об этом со мной. Он был настолько далек от колебаний по поводу чего бы то ни было из сказанного, что начал твердить, что он даже удивляется, когда я берусь нелепыми словами опровергать очевидные вещи. Ведь каждый день можно наблюдать, как обыкновенные пузыри, если кто-то наполнит их водой или воздухом, а затем, стянув шейку, сдавит со всех сторон, ничего ниоткуда не выпускают, но полностью сохраняют то, что было у них внутри. И если бы вправду шли к ним из почек какие-либо каналы, достаточно большие, чтобы их можно было различить, в любом случае, по его словам, влага выходила бы через них под давлением так же, как и пришла. Выпалив это и тому подобное мгновенно, ясно и без запинки, он под конец вскочил и удалился, оставив нас, как будто мы не могли уже придумать какого-либо убедительного возражения.
Так и все те, кто рабски следуют учению своих сект, не только не знают ничего здравого, но даже и не хотят ненадолго задержаться, чтобы узнать. Ведь вместо того, чтобы узнать, как следовало бы, причину, по которой жидкость может войти через мочеточники в мочевой пузырь, а выйти назад тем же путем уже не может, и подивиться мастерству природы, они и научиться не хотят, а к тому же еще болтают вздор, заявляя, что природа создала многое другое, а главное, почки просто так, без всякой цели. Впрочем, некоторые другие позволили, чтобы им наглядно показали, что мочеточники от почек врастают в мочевой пузырь. Однако одни из них имели дерзость заявлять, что и те появились просто так, а другие – что это какие-то семенные протоки, и потому они врастают в шейку мочевого пузыря, а не в его тело. Поэтому, показав им, что настоящие семенные протоки впадают в шейку пузыря ниже мочеточников, мы думали, что они хотя бы теперь, раз уж раньше этого не сделали, уйдут от ложных предположений и переменят их на противоположные. Они и на это имели наглость возражать, заявив, что нет тут ничего удивительного: в этих протоках, дескать, как в более закрытых, семя остается дольше, а по тем, что идут от почек, оно быстро стекает вниз, так как они шире. Тогда мы были вынуждены показывать им наглядно на живом еще животном, что моча через мочеточники стекает в мочевой пузырь, не слишком надеясь даже таким образом когда-нибудь положить конец их болтовне.
А способ доказательства такой. Нужно разрезать брюшину перед мочеточниками, затем охватить их петлями, а после, перевязав животное, отпустить его, ведь так оно уже не сможет испускать мочу. После этого, ослабив внешние повязки, следует показать, что мочевой пузырь пуст, а мочеточники полны, растянуты и едва не лопаются. Затем, сняв петли, можно увидеть, что мочевой пузырь уже полон мочой. Когда это станет очевидным, нужно, прежде чем животное испустит мочу, затянуть ему петлю вокруг полового члена, а затем со всех сторон сдавить пузырь, ведь через мочеточники ничего назад в почки вернуться не может. Из этого становится ясно, что не только у мертвого животного, но и у еще живого что-то мешает мочеточникам принять мочу назад из мочевого пузыря. Сделав эти наблюдения, следует, ослабив петлю на половом члене животного, позволить ему испустить мочу, а затем снова перевязать один из мочеточников, позволив другому опорожняться в мочевой пузырь, и через некоторое время показать, что тот из них, что перевязан, в той части, которая расположена ближе к почкам, полон и растянут, а свободный остается мягким, между тем как пузырь полон мочой. Далее следует рассечь первый, полный мочеточник и продемонстрировать, как из него вырывается моча, подобно крови при кровопускании, тотчас разрезать и другой, а затем наложить животному внешние повязки, после того как рассечены оба мочеточника. Когда покажется, что времени прошло достаточно, повязку следует снять – теперь пузырь окажется пустым, а вся полость между внутренностями и брюшиной будет наполнена мочой, как если бы животное страдало водянкой. Итак, если кто-нибудь самостоятельно решится провести такой эксперимент над животным, он, думается, строго осудит опрометчивость Асклепиада. А если он поймет причину, по которой из пузыря в мочеточники ничего не возвращается, думаю, это убедит его в том, с какой предусмотрительностью и мастерством позаботилась природа о живых существах.
Гиппократ – первый, кого мы знаем, из всех тех, кто был и врачом, и философом, и он первым, постигнув дела природы, восхищался ей и славил ее повсюду, называя справедливой. По его словам, она одна удовлетворяет во всем живые существа, сама из себя производя все необходимое, ни у кого не учась. А раз она такова, то у нее есть, как он естественно заключил, определенные функции: способность привлекать сродное и отвергать чужеродное, и именно она питает тела живых существ, побуждает их расти и отражает болезни. И поэтому он утверждает, что в наших телах есть единство дыхания, единство течения жидкостей и все сообразно по отношению друг к другу. А по Асклепиаду, ничто ни с чем по природе не сообразно, но вся материя разъята и раздроблена на обособленные элементы и ничтожные частицы. Выходит, что он, кроме того, что поневоле делал бесчисленные предположения, противоречащие очевидным явлениям, не знал и природных функций: ни той, что привлекает сродное, ни той, что отвергает чужеродное. Так вот, по поводу кроветворения и всасывания пищи он пустился в какую-то невнятную болтовню и, вовсе не найдя, что бы сказать об очищении тела от излишков, без колебаний решился пойти вразрез с очевидными явлениями, лишив почки и мочеточники функции выведения мочи, но утверждая, что в мочевой пузырь ведут какие-то невидимые пути. Есть в этом, несомненно, нечто великое и внушительное: не удостоив доверия очевидные явления, верить вещам недостоверным.
В вопросе о желтой желчи еще далее простирается его великое и пылкое дерзновение, ведь, по его словам, она порождается в желчных протоках, а не выделяется через них.
Как же тогда выходит, что у людей, страдающих желтухой, совпадают два симптома: с одной стороны, их выделения вовсе не содержат желчи, а с другой – все тело полно ей? Здесь он вынужден снова болтать чепуху, наподобие той, которую наговорил по поводу мочи. Не меньший вздор болтает он и о черной желчи, и о селезенке, не понимая ничего из того, что было когда-либо сказано Гиппократом, принимаясь спорить о том, чего не знает, с безрассудством человека одержимого.
Какую же пользу для врачевания извлек он из этих утверждений? Он не только не мог излечить ни почечных недомоганий, ни желтухи, ни болезней, вызванных черной желчью, но даже не был в состоянии согласиться с тем, что признано всеми, а не одним лишь Гиппократом: что одни лекарства выводят желтую желчь, другие – черную, иные – флегму, а иные – неплотные водянистые выделения. Напротив, он утверждал, что каждое вещество, которое надлежит вывести, возникает под действием самих этих лекарств, как желчь у него производят сами желчные протоки. И нет никакой разницы, по мнению этого достойного изумления человека, дать ли больному водянкой лекарство, выводящее воду, или желчегонное средство, так как все они одинаково опорожняют и сушат тело и побуждают явиться на свет какую-то жидкость, которой до того не существовало.
Разве не следует после этого полагать, что он безумен либо совершенно не искушен в вопросах ремесла? Ведь кто не знает, что если дать страдающим желтухой лекарство, выводящее флегму, то оно не выведет из тела больного и четырех киафов жидкости? То же касается и средств, выводящих воду; желчегонное же опорожнит от большого количества желчи, а кожа больных, получивших такое очистительное средство, тотчас становится чистой. Так вот, мы лично избавили от болезни многих посредством однократного применения очистительного средства, предварительно излечив болезненное состояние печени. А ты точно не добился бы существенного результата, если бы применил средство, выводящее флегму.
И не то чтобы Гиппократ знал, что это так, а те, кто исходит исключительно из опыта, смотрели бы на эти вещи иначе. Напротив, они разделяют это мнение, как и все практикующие врачебное искусство – все, кроме Асклепиада. Ведь признанную в этих вопросах истину он считал предательством тех элементов, существование которых он предполагал. Ведь, если бы было найдено некое лекарство, привлекающее исключительно определенную жидкость, очевидно, следовало бы сделать рискованный вывод, что у всякого тела есть определенная функция – притягивать родственные качества. Поэтому он утверждает, что сафлор, книдский волчеягодник и молочай не выводят флегму из тела, но создают ее; между тем как крошки и чешуйки меди и сама обожженная медь, а также дубровник и дикая мастиха[94] растворяют тело до состояния воды, при этом страдающие водянкой получают облегчение не потому, что выводится лишняя жидкость, а потому, что они избавляются от вещества, которое на самом деле должно бы спровоцировать болезнь. Ведь, если тело не опорожняется от водянистой жидкости, но, напротив, порождает ее в себе, болезнь усугубляется. Так и скаммония, если верить Асклепиаду, не только не выводит желчь у больных желтухой, но и превращает в желчь полезную кровь, причиняя много зла и усугубляя болезнь.
Однако наблюдается, что многим эти лекарства приносят пользу! «Разумеется, – говорит он, – они полезны, но только постольку, поскольку вызывают опорожнение». Однако если дать таким больным лекарство, выводящее флегму, на пользу им это не пойдет. И это настолько очевидно, что даже тем, кто опирается исключительно на собственный опыт, это известно, хотя эти люди и придерживаются принципиальной позиции не доверять ничему, кроме очевидных явлений. Итак, они-то проявляют здравый смысл, а Асклепиад витает в облаках, побуждая нас не верить глазам своим там, где наблюдаемые явления недвусмысленно опровергают его гипотезы, хотя для него было бы куда лучше не нападать на наблюдаемые явления, но полагаться на них во всем.
Разве только эти факты очевидно идут вразрез с учением Асклепиада? Разве не противоречит ему то, что одни и те же лекарства летом выводят больше желтой желчи, а зимой – флегмы, что желчи больше у молодого человека, а флегмы – у старика? Очевидно, что всякое средство притягивает то, что уже существует, а не создает то, чего прежде не было. И если ты попробуешь в летнюю пору дать лекарство, выводящее флегму, юноше, склонному к сухости и жару и ведущему деятельный образ жизни без излишеств, с большим трудом выведешь ты ничтожное количество жидкости, а человеку причинишь серьезный вред. А если дашь желчегонное, и очистишь основательно, и вреда никакого не будет.
Можно ли после этого не поверить, что каждое лекарство выводит соответствующую жидкость? Возможно, сторонники Асклепиада скажут (и не «возможно», а определенно скажут!), что не верят этому, лишь бы не расставаться со своими драгоценными предрассудками.
14. Теперь обратимся к еще одной нелепости, ведь софисты не позволяют приниматься за что-либо, достойное исследования, хотя бы таких тем было великое множество, но вынуждают проводить время в разрешении своих софизмов.
Итак, что это за нелепость? Речь пойдет о прославленном и широко известном камне, том самом, что притягивает железо. Может быть, он сможет притянуть в их души мысль, что у каждого тела есть определенные функции, которые обеспечивают притяжение соответствующих качеств.
Итак, Эпикур, хотя и использует в своем учении о природе элементы, сходные с элементами Асклепиада, однако признает, что к гераклову камню[95] прилипает железо, а к янтарю – шелуха. Он, по крайней мере, пытается определить причину этого явления. Он говорит, что атомы, истекающие от камня, сообразны по форме тем, что истекают от железа, так что им легко сцепиться. И вот, атомы, истекающие от железа, сталкиваются с камнем, а истекающие от камня – с железом; затем, отскакивая, они встречаются в середине и там сцепляются друг с другом и тянут за собой железо к камню. Очевидно, что гипотеза, с помощью которой он пытается объяснить причину этого явления, совершенно неубедительна, но он хотя бы признает наличие притяжения. Сходным образом он объясняет процессы усвоения пищи и выделения остатков в телах животных, а также действие лекарств, выводящих жидкости.
Асклепиад, с одной стороны, понимал недостоверность названной причины, а с другой – не мог найти никакого иного убедительного объяснения, опираясь на свои гипотетические элементы, имел бесстыдство заявить, что притяжения между чем бы то ни было вообще не существует. Следовало бы, если он недоволен тем, что сказал Эпикур, и сам не может выдумать ничего лучшего, воздержаться от гипотез и сказать, что природа искусна, сущность вещей едина и в то же время вечно подвержена изменениям, так как ее части оказывают действие друг на друга и испытывают действие других частей. Ведь если бы он это предположил, было бы совсем не трудно признать, что у этой искусной природы есть функции, которые обеспечивают притяжение родственного и отторжение чужеродного. Ведь нет иной причины называть ее искусной, промыслительной по отношению к живому существу, отражающей болезни, кроме как согласиться, что она сохраняет родственное и устраняет чужеродное.
Однако Асклепиад и здесь, понимая естественные выводы из оснований своей гипотезы, и не подумал устыдиться, оспаривая очевидные факты, но ополчился против того, в чем согласны не только все врачи, но и все остальные люди, заявляя, что не бывает во время болезни никакого критического дня и что природа вообще никак не позаботилась о том, чтобы уберечь живое существо. Ведь он всегда упорно следует логике, не считаясь с очевидностью, в противовес Эпикуру: тот, напротив, всегда выдвигает очевидный факт, хотя и дает ему неудовлетворительное объяснение. Не знаю, как можно поверить в то, что мельчайшие частицы магнита, отскакивая, сцепляются с другими мелкими частицами железа, а затем, благодаря этому сцеплению, вовсе не очевидному, притягивается такое тяжелое вещество, как железо. Ведь даже если мы это допустим, та же самая причина уже не объясняет тот факт, что притягиваться будет и что-то другое, если его, в свою очередь, приложить к железу.
Ведь что тут можно сказать? Что некоторые из частиц, вытекающих из камня, столкнувшись с железом, отскакивают назад, и поэтому железо оказывается в подвешенном состоянии? Что повисает на камне, а другие частицы камня, проникая в железо через пустые каналы, быстро проходят насквозь, а затем, налетев на следующий кусок железа, не могут пройти сквозь него, хотя сквозь первый прошли? И что они, немедленно устремившись назад к первому куску железа, тотчас образуют новые сцепления, подобные первым?
Но это объяснение ясно опровергается здесь в силу своей нелепости. В самом деле, видел я однажды, как пять железных стилей[96] сцепились друг с другом в цепочку, камня же касался только первый из них, а от него способность к притяжению передавалась всем остальным. Более того, неправильно было бы утверждать, что если поднести к нижнему концу стиля другой стиль, то он удержится, прицепится и останется в подвешенном состоянии, а если приложить его к какой-нибудь другой части, сцепления не будет. Ведь сила притяжения магнита распространяется повсюду равномерно, если только он соприкасается с любой частью первого стиля. Причем из него сила притяжения с быстротой мысли равномерно перетекает во второй стиль, а из того – далее, в третий. Теперь представим, что в каком-то доме подвешен маленький гераклов камушек и он по периметру соприкасается с великим множеством железных предметов, те – с другими, другие – с третьими и так далее. Тогда придется предположить, что все железные предметы наполняются истекающими из камня мельчайшими частицами, и этот маленький камушек рискует, рассеявшись, сойти на нет. Впрочем, даже если никакого железа возле этого камешка нет, он рассеется в воздух, в особенности если воздух теплый.
«Именно так, – говорит Эпикур, – ведь следует иметь в виду, что частицы эти весьма малы, так что иные из них являются десятитысячной частью мельчайших пылинок, переносимых воздухом». И вы имеете наглость утверждать, что столь малые частицы удерживают в подвешенном состоянии внушительную тяжесть железа? Ведь если каждая из них – это десятитысячная часть тех пылинок, что носятся в воздухе, какими по величине следует представлять те крючкообразные выступы, которыми они между собой сцепляются? Ведь это в любом случае самая маленькая деталь целой частички.
Далее, когда сцепляются малые частицы, находящиеся в движении, они не могут тотчас разлететься. Ведь множество других частиц, налетая на них со всех сторон: сверху и снизу, спереди и сзади, справа и слева, – швыряют и сотрясают их, не позволяя оставаться на месте. Кроме того, мы вынуждены полагать, что все эти крошечные частицы снабжены множеством крючкообразных выступов: один служит для сцепления с соседней частицей, другой, верхний – для сцепления с камнем, а тот, что снизу, – с железом. Ведь если частица сверху прицепилась к камню, а снизу с железом не связана, толку от этого нет никакого. Получается, нужно, чтобы самый верх выступающей части зацеплялся за камень, а железо соединялось с нижним выступом. А так как частицы сплетаются между собой и с боков, где-то там, несомненно, тоже должны быть крючки. Главное, не упускай из виду, что эти частицы, будучи такими мелкими, оснащены многочисленными и разнообразными отростками. А еще не забывай вот о чем: чтобы второй железный предмет сцепился с первым, третий – со вторым, а тот – с четвертым, нужно, чтобы эти крошечные частички проникали сквозь поры и в то же время отскакивали от следующего железного предмета, хотя по природе своей он во всем подобен первому.
Что ж, такую гипотезу не упрекнешь в недостатке смелости. Однако, по правде говоря, она куда более бесстыдна, чем предыдущие: получается, что, если пять одинаковых железных стилей выстроились в цепочку один за другим, частички камня, легко проходя сквозь первый, отскакивают от второго и не могут пройти сквозь него таким же образом. С какой стороны ни посмотри, выходит нелепость: ведь если частицы отскакивают от второго железного стиля, как они попадают в третий? А если не отскакивают, за счет чего второй подвешен к первому? Ведь сам Эпикур предполагал, что притяжение порождается отталкиванием частиц.
Но, как я уже сказал, случись кому-либо вести беседу с этими людьми, ему самому придется говорить глупости. Поэтому, сказав краткое заключительное слово, я бы хотел оставить эту тему. Если кто-нибудь возьмется прилежно изучать сочинения Асклепиада, ему станет ясно, что его мнения логически восходят к истокам его учения, но при этом противоречат наблюдаемым явлениям. Эпикур, стремясь найти объяснения явлениям, навлекает насмешки, тщетно стараясь показать, что они согласуются с его теорией, Асклепиад же заботится о логической связи с основами своего учения, но ему нет дела до явлений. Таким образом, тому, кто хочет опровергнуть нелепые гипотезы, следует, если он спорит с Асклепиадом, упомянуть о расхождении с наблюдаемыми явлениями, а если он спорит с Эпикуром – о несогласии с теорией. Почти все остальные школы, которые основывались на такого рода началах, теперь окончательно угасли, и только эти до сих пор держатся, и не без достоинства. Впрочем, гипотезы Асклепиада неоспоримо опровергает Менодот Эмпирик, упоминая как об их несогласии с наблюдаемыми явлениями, так и о противоречиях между собой. А гипотезы Эпикура оспаривает Асклепиад, всегда опираясь на логику, о которой, кажется, не очень-то заботился Эпикур.
Однако нынешние люди не торопятся получить ясное представление об этих школах, как и о других, лучших, с тем, чтобы потом долго разбирать и испытывать, что истинно, а что ложно в каждой из них; но, несмотря на свое невежество, одни называют себя врачами, а другие – философами. А поэтому неудивительно, что они почитают ложное наравне с истинным. Ведь каждый из них стал таким, каков был первый наставник, который ему подвернулся, не пытаясь научиться чему-либо у кого-нибудь еще. А иные из них, хотя бы и повстречали более одного учителя, однако до того непонятливы и тупоумны, что даже на старости лет все еще не понимают логической последовательности аргументов. В старину таких людей отсылали на черные работы. А чем это закончится – бог знает!..
Хотя мы и избегаем прений с теми, кто впадает в заблуждение прямо-таки с азов своего учения, сам порядок вещей вынуждает нас кое-что сказать и вступить с ними в спор. Поэтому мы добавим к сказанному еще и то, что не только очистительные средства естественным образом привлекают соответствующие им качества, но зачастую так же действуют и лекарства, помогающие извлекать занозы и наконечники стрел, когда те глубоко застревают в плоти. Причем, вытягивают ли лекарства яды животных или яды отравленных стрел, они проявляют ту же функцию, что и геракловы камни. Мне самому довелось видеть, как заноза, застрявшая в ноге у юноши, не поддавалась, пока мы, надавив, вытягивали ее пальцами, а едва применили лекарство, она вышла быстро и безболезненно. Но и на это некоторые возражают, говоря, что стоит воспалению распространиться там, где засела заноза, как она выходит сама, хотя ее никак не пытаются извлечь. Однако, во-первых, похоже, эти люди не отдают себе отчета, что разные лекарства устраняют воспаление и вытягивают то, что застряло в теле подобным образом. Впрочем, если чужеродный предмет вышел после прекращения воспаления, то противовоспалительные лекарства способствовали в то же время его извлечению.
А во-вторых, эти люди, что еще удивительнее, не знают, похоже, и того, что не только одни препараты выводят занозы, а другие – яды, но и среди последних одни вытягивают яд ехидны, другие – яд ската-шипоноса[97], третьи – еще какого-нибудь животного, и мы можем ясно видеть, как каждому из ядов соответствует лекарство. Поэтому следует здесь похвалить Эпикура за его уважение к наблюдаемым явлениям, а побранить за то, как он объясняет их причины. Да и как не считать совершенною нелепицей, что ту самую занозу, которую мы безрезультатно пытались извлечь пальцами, вытягивают пресловутые крошечные частицы?
Разве теперь уже мы не убедились, что у всякого вещества есть определенная функция, посредством которой привлекаются соответствующие каждому качества, только у одних эта способность больше, у других – меньше?
А, может быть, стоит дополнительно к этому рассуждению привести пример, а именно зерна пшеницы? Думаю, что те, кто допускает, что вообще ничто ничем не притягивается, окажутся в вопросах природы невежественнее даже земледельцев. Что до меня, то сначала, услышав об этом, я подивился происходящему и пожелал лично, собственными глазами, увидеть такое явление. Затем, когда результаты опыта подтвердили то, что я слышал, я провел долгое время в поисках причины этого явления, обращаясь ко всем научным направлениям, однако не смог отыскать никакого другого объяснения, хотя бы приближающегося к правдоподобию, за исключением теории, которая во главу угла ставит притяжение. Все прочие объяснения оказались достойны осмеяния и наглядно опровергались.
Речь идет вот о каком явлении. Когда наши крестьяне привозят на телегах в город пшеницу с полей и хотят поживиться и не попасться на этом, они, наполнив водой какие-нибудь сосуды, ставят их посреди пшеницы. Зерно же, притягивая влагу из сосуда, разбухает и прибавляет в весе, но это почти совершенно незаметно на взгляд, если только кто-нибудь, узнав об этих уловках, не примется рассматривать его более придирчиво. Однако, если у тебя возникнет желание поставить тот же сосуд на очень жарком солнце, ежедневная потеря в весе окажется совершенно незначительной. Выходит, что зерна имеют более выраженную способность втягивать в себя окружающую влагу, чем иссушающая способность сильного солнечного жара. Итак, тяга к разреженной части окружающего нас воздуха, в особенности когда он достаточно разогрет, – это великая глупость, так как снаружи воздух куда более разрежен, чем в зернах, однако он не получает и десятой доли от той влаги, которую впитала пшеница.
15. Поскольку мы уже достаточно говорили о пустяках, пусть и против воли (как говорится в пословице: с безумными поведешься – поневоле начнешь безумствовать), давайте вернемся назад к способу выведения мочи, забудем про глупости Асклепиада и посмотрим вместе с теми, кто убежден, что моча проходит через почки, что за вид действия здесь присутствует. Ведь, судя по всему, либо моча в процессе собственного движения попадает в почки, находя этот путь лучшим (точь-в-точь как мы, отправляясь на агору), либо, если это невозможно, приходится искать какую-то другую причину ее движения. Что же это может быть за причина? Ведь если мы не припишем почкам функции притягивать определенное качество, как считал Гиппократ, ничего другого нам не придумать, потому что всякому ясно, что мочу должны либо притягивать почки, либо выталкивать вены, если только она не движется сама по себе. Но если это вены, периодически сжимаясь, толкают ее вперед, то они должны вытеснять в почки не только мочу, но вместе с ней и всю кровь, которая в них содержится. А если это невозможно, как мы беремся доказать, остается, что ее притягивают почки.
Итак, отчего это невозможно? Мешает этому положение почек. Ведь они не расположены под полой веной так, как каналы решетчатой кости, расположенные в носу и на нёбе – под местом скопления физиологических выделений из мозга, но находятся с двух сторон от нее. Кроме того, если сравнить почки с ситом, которое может пропускать неплотную водянистую сыворотку, а более густое вещество отфильтровывает, то вся кровь, которая содержится в полой вене, должна идти в них, как в винном прессе вино выливается в новую емкость целиком. Также могу наглядно продемонстрировать, что я имею в виду, на примере сквашенного молока, из которого делают сыр. Ведь оно тоже целиком откидывается в корзинки, а просачивается не полностью, но лишь та водянистая часть, которую пропускает ширина ячеек, стекает вниз – она-то и называется сывороткой. Из оставшейся густой части со временем получится сыр: она не проваливается вниз, так как отверстия в корзинах ее не пропускают. Таким образом, действительно, если сыворотка крови может пройти через почки, то в них должна попасть и вся кровь, а не так, чтобы часть прошла, а часть нет.
А как обстоит дело с этим явлением с точки зрения анатомии? Одна часть полой вены поднимается вверх к сердцу, а другая идет к позвоночнику и тянется по всей его длине вплоть до конечностей, так что первая не достигает почек, а вторая приближается к ним, однако в них не проникает. Если бы кровь должна была очищаться через почки, как через сито, она должна была бы целиком попадать в них, водянистая часть уходила бы вниз, а густая удерживалась бы наверху. Но на самом деле это не так: почки находятся по бокам от полой вены. Следовательно, дело обстоит не так, что почки фильтруют кровь, подобно ситу, причем толкает ее полая вена, а их собственной функции в этом нет. Таким образом, очевидно, что они притягивают кровь, ведь остается только этот вариант.
Как же они притягивают кровь? Если, как думает Эпикур, любое притяжение происходит благодаря толчкам и сцеплениям атомов, то, в сущности, было бы лучше сказать, что почки притяжению совершенно не способствуют, иначе эта теория на поверку окажется еще смехотворнее, чем теория притяжения гераклова камня, о чем только что шла речь. Как почки притягивают на самом деле, постулировал Гиппократ. Мы расскажем об этом подробно, когда ход рассуждения подведет нас к этому. Ведь теперь не это следует объяснять – важно показать, что невозможно назвать никакой другой причины выведения мочи, кроме втягивания крови почками, а процесс притяжения выглядит не так, как представляют его люди, которые не допускают, что у природы есть хоть какая-нибудь свойственная ей функция. Ведь если признать, что у вещей, которыми управляет природа, вообще может быть функция притяжения, того, кто вздумает говорить нечто иное о процессе усвоения пищи, сочтут, пожалуй, пустым болтуном.
16. Что до Эрасистрата, то он по непонятным причинам обстоятельно оппонировал кое-каким другим наивным учениям, а учение Гиппократа совершено обошел вниманием, не удостоив его ни единым упоминанием, например в сочинении «О глотании». В этом сочинении, как можно увидеть, он помнил о нем настолько, чтобы упомянуть слово «тяга», говоря примерно следующее: «Итак, никакой тяги у желудка не наблюдается». А рассуждая об усвоении пищи, он не приводит ни единого слова из всего учения Гиппократа. Нам было бы довольно, напиши он хотя бы то, что Гиппократ заблуждается, говоря: «Плоть втягивает как из желудка, так и извне», поскольку ни из желудка, ни извне она ничего втягивать не может. Или если бы он соизволил написать, что в поисках причины заболевания шейки матки Гиппократ ошибался, когда говорил: «Ведь шейка матки не может притягивать семя», или что-нибудь в том же роде. Тогда бы и мы, защищаясь, обратились к нему с такими словами: «О достойнейший, не обрушивайся на нас риторически безо всякого доказательства, но сформулируй свои претензии к учению так, чтобы мы либо убедились, что ты критикуешь древнюю традицию по существу, либо, переубедив, избавили тебя от невежества». Впрочем, что же я говорю «риторически»? Ведь бывает, что иные из риторов берутся опровергать то, с чем они совершенно неспособны справиться, прибегая к насмешкам, однако не следует нам принимать это за какой-то риторический прием. Ведь риторике свойственна убедительная логика, а речь без аргументов из риторики обращается в шутовство. Стало быть, в сочинении «О глотании» аргументация Эрасистрата не является ни риторической, ни научной. Ведь что он говорит? «Итак, никакой тяги у желудка не наблюдается». В свою очередь, мы, свидетельствуя против него, предложим ему аргумент, построенный точно так же: итак, никакой перистальтики у пищевода не наблюдается. «То есть как это – не наблюдается?» – тотчас, пожалуй, возразит кто-нибудь из его сторонников. – «Ведь когда верхние части пищевода сжимаются, нижние всегда расслабляются. Разве это не указывает на перистальтику?» Тогда и мы, со своей стороны, скажем: «Как это – у желудка не наблюдается никакой тяги? Ведь когда верхние части пищевода сжимаются, нижние всегда расслабляются. Разве не указывает это на притяжение?» Если бы он проявил здравый смысл и осознал, что это явление не подтверждает одну из этих двух точек зрения в большей степени, чем другую, но является доказательством обеих, мы бы таким образом указали ему верную дорогу поисков истины.
