Александр Иликаев
По тропам башкирского фэнтези
Александр Иликаев. Медвежьеухий 27
Агай, сваливший не один десяток косолапых, был самым обычным горным башкиром в широких полосатых штанах и ветровке. На его пергаментно смуглом лице сверкали внимательные черные глаза с росисто белым белком, а небольшая бородка, казалось, свита из настоящих серебряных нитей.
Но была некая странность в старом медвежатнике. Он постоянно ходил в круглой меховой шапке. Не снимал ее даже в зной или дождь. Только это была не та шапка с висящими лисьими хвостами, которую часто можно увидеть у исполнителей башкирского народного танца. Это был настоящий древний головной убор, который я не видел даже в музее.
Охотился Агай до глубокой старости. Сейчас, по подсчетам жителей аула, ему было за сто лет. А ходить в горы Агай перестал лет за пять до моего приезда. Он считал ниже своего достоинства брать добычу у других охотников. Но был не в силах устоять перед жирным хариусом.
В остальные дни Агай питался картошкой с луком. Он говорил, что ему, старику, мясо не нужно. Он уже съел все то, что должен был съесть, и выпил все, что должен был выпить. Дело в том, что, как истый башкир, всякий овощ и зелень Агай за настоящую еду не держал.
Агай никогда не был женат и даже, кажется, на девушек не обращал того внимания, какое склонны обращать молодые и не очень молодые джигиты. Как утверждали односельчане, он с детства отличался нелюдимостью, а после смерти родителей перестал общаться даже со своими соседями.
Старый медвежатник делал исключение только для одной Хомай – теперь старухи, а когда-то самой красивой девушки аула. Про Хомай рассказывали, что она праправнучка, Аллах знает в каком колене, той сказочной принцессы Востока, которую похитила и взрастила в своем исполинском гнезде птица Самригуш. Мимо других людей Агай проходил, словно не замечая их. А перед этой катун останавливался и кланялся. Разве что шапки своей не ломал.
Только я бы эту старуху никак не назвал праправнучкой принцессы Востока. Хотя кожа вокруг глаз Хомай лучилась морщинками, сами они оставались лучистыми, ярко синими, как у молодой девушки. А ее седые волосы были так белы, как бывают белы только у обладательниц русых кос. И черты лица Хомай мне показались необычными для местных жителей.
Правда, были в ауле еще два старика, которые удостаивались знаков внимания со стороны Агая, но несколько иного рода. Стоило кому-то из них, а тем более обоим приблизиться, как Агай вдруг брезгливо морщился, словно видел перед собой не благообразных стариков, а каких-то омерзительных насекомых. Он начинал что-то бормотать и плеваться. Впрочем, те сами старались не попадаться на глаза старому медвежатнику.
Хозяйство у Агая, жившего на ближайшем к горам краю аула, было самое скромное. Дом стоял сиротливым, без крыльца и сеней. Огород засеян одним картофелем. Причем, как всякий деревенский житель, пусть даже охотник, хозяин считал ниже своего достоинства запускать огород. Оставалось только гадать, куда одному старику столько корнеплодов.
Но что удивило меня еще больше, чем извечная шапка на Агае, так это то, что одного, далеко не маленького участка земли, ему было мало! Он частенько уходил со двора по тропинке, ведущей куда-то наверх. Я недолго оставался в неведении, куда именно Агай направлялся. Оказывается, наверху горы было небольшое поле, засаженное картофелем, и оно также принадлежало этому упрямому старому медвежатнику!
Что касается отношения ко мне, то Агай повел себя сразу более чем странно.
В то время как другие жители аула встречали меня чрезвычайно радушно и почти каждый из них спешил пригласить на чай с беляшами, старый медвежатник, скорее по недоразумению, очутился на улице. Но, едва завидев меня, он остановился как громом пораженный, а потом долго-долго смотрел на меня потемневшим от неведомой ярости взором.
И вдруг Агай взвился, как если бы увидел перед собой Иблиса.
– А, это ты, проклятый иргаил!
После этого, велев мне стоять на месте, он отправился за своим ружьем, с которым ходил на медведя.
* * *
Народ переполошился не на шутку. Отправили к Агаю целую делегацию с намерением отговорить его хвататься за ружье, что я никакой не иргаил – злобный подземный демон-карлик, а собиратель башкирского фольклора.
Пока медвежатника успокаивали, меня все же отвели на другой берег Агидели через переброшенный прямо над кипящим горным потоком подвесной мост.
Я нетерпеливо дожидался решения своей участи, припоминая то, как я очутился в этом отдаленном горном ауле, в узкой долине, образованной идущими почти параллельно друг другу величественными хребтами Юрмантау и Крака. Теперь уже было неудивительно, что мой визит в овеянное преданиями селение, где по слухам жили потомки самого Алпа-исполина, начался с одного странного происшествия.
Не успел я сойти из подкинувшего меня уазика, как что-то хрустнуло у меня под правым башмаком. Я поднял ногу и увидел, что раздавил необычайно крупного черного жука с красными, словно образующими узор, пятнышками на груди.
Мне стало жалко редкостный экземпляр. Но едва я снял башмак и попытался рассмотреть находку повнимательней, жук прямо у меня на глазах рассыпался в прах.
И вот когда я снова припомнил странного жука, наконец пришла та самая необыкновенно синеглазая старуха Хомай, которой одной кланялся Агай, и сказала:
– Иди. Медвежатник сказал, что знает, что ты ученый добрый человек, а не злобный иргаил.
Не без робости, выражаясь стилем старинных восточных историй, вручив свою судьбу в руки Аллаха, я толкнул калитку. Она оказалась не запертой и открылась с легким музыкальным скрипом. Я вошел на заросший травой двор. Агай не держал никакой скотины. Даже козы, и той у него не было.
Самого хозяина я увидел тут же на завалинке. Мне бросились в глаза его новенькие войлочные сапожки, украшенные затейливым желто-зеленым орнаментом. Но кроме этого, все остальное было потрепанное и вылинявшее.
Но Агай сидел ровно и с невыразимым достоинством пристально разглядывал меня, словно еще продолжая сомневаться, кто перед ним.
Я, сняв шляпу, поклонился старику.
– Һаумыһығыҙ, ағай28!
– Иҫәнмеһегеҙ29, почтеннейший, – наконец молвил тот. – Теперь я вижу, что ты действительно не иргаил. Эти проклятые подземные жители так вежливо здороваться не умеют!
Однако это «иргаил» уже порядком начало напрягать меня. Поэтому я, решив, что записывать можно и на свежем воздухе, достал блокнот и карандаш.
– Мне сказали, что вы очень много знаете об охоте на медведя. А также кучу легенд и сказок!
Агай сразу оживился. В нем заговорил восточный человек, для которого любой гость является священной особой.
– Давай-давай, проходи! У меня самовар готовый, лепешки!
Внутри, как я и предполагал, оказалась единственная крохотная комнатка без сеней.
Усадив меня за стол, Агай налил мне чаю и придвинул блюдо с лепешками. Они были румяные и покрытые толстым слоем протертого картофеля со сливочным маслом. Кажется, ничего вкуснее я в жизни не ел.
Только Агай несколько раз при мне повторил загадочную и совсем непонятную фразу, беспрестанно качая головой:
– Эх, каменная лепешка! Дорого бы я отдал, чтобы она не была каменной!
Но самое главное место на столе, конечно, занимал огромный самовар. Не какая-то там жалкая электрическая имитация, а настоящий самовар с трубой, набитой углем, с большим пузатым заварочным чайником рядом. Еще один, маленький чайничек с треснувшей наискосок крышечкой, пыхтел на самом верху самовара.
– О, это медвежий чай, он еще не совсем настоялся! – сказал Агай. – Я дам потом тебе его попить. А сейчас простой чай пей, кушай!
Все это время Агай без устали рассказывал, как ходил с ружьем на медведя, подымая косолапого из берлоги, как его предки охотились с одной рогатиной, а то и одним луком, обклеенным берестой.
Я, боясь обидеть хозяина пренебрежением к его угощению, записывал только отдельные фразы и редкие, причудливо звучащие башкирские слова-самоцветы, чтобы потом расшифровать их.
Наконец Агай начал с расстановкой тот рассказ, который я так долго мечтал услышать:
– Говорят, давным-давно это было. Может быть, во времена Муйтен-бия. Жили в одном ауле старик со старухой. Детей у них не было. Летом старик рыбачил. Он был такой искусный рыбак, что щук ловил руками, когда те укрывались в ямах. Знал он, как подкрасться к рыбе и, найдя ее под корягой, схватить за жабры и выбросить на берег!
А что делала старуха? Собирала ягоды и коренья. Особенно любила она выкапывать лопаткой сарану. Ох, и сладки были ее светло-зеленые чешуйчатые мучнистые корни! Когда не было муки или картуфа, хорошая из нее получалась каша…
Я не решился прервать старика, хотя вряд ли во времена Муйтен-бия, то есть в тринадцатом столетии, башкирам был известен картофель.
Между тем старик продолжил:
– Так и жили они, как Аллах им послал. Да вот однажды в трескучий зимний мороз старика свалил недуг. Кончились дрова, нечем стало печь топить. Тогда старуха взяла волокушу и сама отправилась в лес…
Скоро я заметил, что Агай плутует. Он явно расцвечивает давно и тысячу раз записанную бесчисленными десантами преподавателей и студентов сказку об Аюголаке, Медвежьеухом.
* * *
Дальнейшая история была незамысловата. Старуха проваливалась в берлогу и начинала жить с медведем. От медведя у нее рождался сын с большими круглыми мохнатыми ушами. Потом старуха сбегала, прихватив мальчика. Обрадованный старик нарекал его Аюголаком, то есть Медвежьеухим.
Мальчишка подрос, но общего языка с другими ребятами не нашел. Уж очень сильным оказывался в играх. Пришлось тогда Аюголаку распрощаться с родителями и отравиться ловить удачу по свету.
Так он сперва набрел на Имян-батыра, то есть Дуболома, потом на Тау-батыра, то есть Камнекрута. Решили они идти втроем.
И вот, когда они прошли путь длинной с иголку, набрели на стоящий в лесу одинокий дом. Там стали жить. Пока двое охотились, один оставался варить суп.
Как-то Имян-батыр приготовил отменный обед…
На этом месте Агай вдруг замолк. А потом испытующе посмотрел на меня своими пронзительными черными глазами.
Тут я, помня, что любая мелочь не должна ускользать от внимания путешественника, рассказал про случай с жуком, превратившимся в прах. Даже переспросил:
– Никогда таких жуков не видел. Откуда он взялся? Может, это примета?
Но Агай, стыдливо опустив голову, извинился:
– Старый я стал, не помню уже и щепотки того, что знал дед моего деда!
Тут в его голосе звучала неподдельная горечь. Мне совестно стало разочаровывать старика, что сказание об Аюголаке не только не пропало, но и слово в слово было не один раз записано и переписано. Я отлично знал про то, как к батырам по очереди стал являться иргаил, требовать, чтобы они его угостили; как он объедал их, как потом Аюголак одолел демона, да тот сбежал под землю…
Хотя, как ни странно, я вдруг почувствовал себя смертельно изнуренным, словно целый день записывал под диктовку сказителя, я все же посчитал невежливым сразу уходить от хозяина.
– Агай, ты, наверное, знаешь об Алпе-исполине. Расскажи о том, как в древние времена на берегах Агидели жили старик со старухой.
Старик загадочно сверкнул глазами.
– Расскажу. Но сперва ты попей медвежий чай. Он как раз настоялся.
И он налил мне в чашку из того самого чайничка с треснувшей крышкой наверху самовара.
Настой оказался каким-то темно-бурым, почти черным. Правда, запах и вкус были, что называется, на любителя, очень уж необычными. Из знакомого я уловил только душицу и зверобой. Агай вдруг, заметив, что я хочу оставить кружку недопитой, строго, почти сурово, приказал:
– Пей до дна!
Вначале я ничего не чувствовал, кроме странного вкуса во рту массы неведомых трав. Но потом вдруг ощутил необычайную легкость.
Сначала ушли напряжение и усталость. Потом мне стало казаться, что у меня отрастают крылья, что Агай потихоньку отдаляется от меня, что его голос начинает походить на орлиный клекот, что избушка раздается во все стороны, словно птичье гнездо на макушке дерева, а над моей головой распахивается полог вечного синего неба.
И вот я уже в самой пучине воздуха, и подо мной разворачиваются виды: и справа, и слева встают могучие хребты седого Урала, похожие на застывшие малахитово-зеленые хребты древних драконов.
Я вскрикнул, увидев… Урала-исполина. Он ехал на своем льве. Могучий батыр, под «конем» которого прогибалась земля. Но прежде передо мной предстало открытое и честное лицо мужественного человека с густой гривой черных волос.
Урал ехал по тогда еще плоской, пустой и мрачной земле сразиться с чудовищами: с кровожадным царем Катилой, с царем змей Кахкаху, с предводителем злых дивов Азракой.
Но кто я? Дух? Или, может, один из двенадцати господ, которых послал сам Тэнгри, верховный языческий господь над другими двенадцатью господами, башкирам?
Нет, я стал духом, свободно реющим над землей, пронизывающим пространство и время.
Как тени пронеслись перед моим взором подвиги Урала. Я стал свидетелем того, как на глазах меняется земля, как из тела поверженного Азраки возникает Ямантау – Злая гора, населенная множеством свирепых медведей.
Как будто сквозь сон, как дождь, бьющий в окно, донесся до меня голос Агая:
– Но вот минули времена первопредка Урала. Давно его сыновья стали реками. Давно его Хумай стала только лебедью.
Я увидел берег Агидели и старика, стоящего у скалы с молотом. И выходящего из расколотого камня юношу.
– Алп! – разнесло эхо возглас счастливого и тут же замертво упавшего отца.
Похоронив своего родителя, ушел Алп через горы за своим счастьем, за своей силачкой-красавицей Бархын, чтобы их потомки стали теми семью племенами, которые поселились на Южном Урале, дав начало семи башкирским родам-ырыу.
А потом я увидел, как родился Аюголак, Медвежьеухий…
Но тут я почувствовал себя еще более странно. Я понял, что возвращаюсь в свое тело.
* * *
Однако, постойте, в свое ли?!
Почему вокруг все такое большое? Трава – как кусты, кусты – как деревья?
Проклиная свой крохотный рост, я подымаюсь, кряхтя, по ступенькам лестницы. У меня длинная борода, и она норовит зацепиться за дверной косяк. Я начинаю дубасить в дверь. И слова, и поступки не принадлежат мне. За какие-то грехи я вынужден покориться чуждой мне воле настоящего злодея.
– Открой!
И из-за двери отвечает ровный и спокойный голос:
– Надо, сам откроешь и зайдешь!
Я чувствую сильное недовольство, но с легкостью толкаю дверь, и она открывается. Оказывается, во мне немало сил, несмотря на то, что я едва выше пятилетнего ребенка.
Я вижу перед собой егета – с глазами, как черные ягоды, с сильными руками и ногами. Но самое главное, у егета круглые мохнатые уши! Это Аюголак, тот, кто родился, покрытый шерстью, и должен был принадлежать мне! Мне, подземному духу иргаилу!
Меня взбесило то, что Аюголак ни чуточки меня не испугался.
– Подними и посади! – потребовал я.
– Не ребенок, сам сядешь, – пройдя в жилье, спокойно ответил мне хозяин.
Я смолчал, продолжая трястись от гнева. Тут мои ноздри услыхали самый восхитительный запах мясного супа. Висевший над очагом казан был огромным, и мне было тяжело дотянуться до торчащего из него половника.
– Налей суп!
Аюголак посмотрел спокойно на меня и сказал:
– Гость не выпрашивает еду.
Кровь ударила мне в голову, я вцепился в хозяина. И зря! Аюголак легко поборол меня, избил, а потом повесил за бороду к суку дерева, что росло перед домом.
* * *
Ох, как тяжко было висеть на полянке, которую со всех сторон опаляло безжалостное солнце! Мои глаза, привыкшие к солнцу нижнего мира, ужасно слезились. Покрасневшая кожа клочьями облезала с меня. Мое горло пересохло, ведь Аюголак не пожалел для супа соли, захваченной из отчего дома, и пряных кореньев.
Но хуже всего была одежда, которая сдавливала меня со всех сторон. Я чувствовал себя попавшей в паутину мухой.
Увы, здесь, наверху, все мое подземное волшебство было бессильно!
От отчаянья, а еще из страха прихода всех трех батыров, я стал дико раскачиваться на суку, крича:
– Вай-вай!
Наконец сук не выдержал и треснул, а я кубарем полетел на землю. Ушибся, изодрав свой черный кафтан с красными узорами на груди. Зато как почувствовал себя свободным, вскочил на ноги – и пустился наутек!
Непросто далось мне освобождение из плена. Я ужасно запачкался, сильно изодрал колени, локти, так что зеленая трава за мной орошалась капельками крови…
Но вот и пахнущий спасительной тьмой подземелья колодец. Я нырнул в него, как рыба в омут. И… полетел. Так приятно было ощущать струящийся вокруг знакомый теплый воздух преисподней.
Наконец я мягко опустился на подушку из сухих листьев, нанесенных сверху, и, зашелестев по ним, двинулся к выходу из пещеры. А там… открылся мир иргаилов.
Вообще-то я даже не знаю, сколько нас, карликов, ростом не выше пятилетнего ребенка, живет под землей. Все мы ведем свой род от заведшихся во времена исполинов в корнях гор личинок необычайно крупных жуков. Наверное, когда закончится время теперь уже батыров, мы снова превратимся в насекомых. Но до этого еще далеко!
У каждого иргаила есть свои владения вокруг какого-нибудь колодца наверху. Здесь – мои владения.
Я пошел легко по тропинке, змеящейся среди серебристых султанов ковыля. Вот и мой приземистый, но такой родной первый дом. Здесь живет девушка, которую я выкрал у верхних жителей еще младенцем из колыбели, явившись к роженице под видом странника, совершившего хадж в Мекку. Она очень красива: у нее круглое розовое лицо, карие глаза и две черные как смоль косички.
От переживаний и беготни я успел проголодаться. Да к тому же суп какая пища? Айша знает, что мне дать. Вот и в этот раз, едва я закричал с порога, положила на стол целую горку свежеиспеченных кыстыбыев с пшеном и картуфом. Рядом поставила деревянную чашку с припущенным маслом.
Как хорошо было сперва скинуть запыленную одежду, а потом, умыв лицо и руки, приняться за еду! Айша в это время прислуживала мне – промыла мне раны, а потом искусно обработала их целебной мазью. После того Айша запела грустную песню своим голоском, звенящим как ручей.
Я уже было задремал, съев сразу охапку кыстыбыев, как мне вдруг стало страшно. А что если эти батыры по капелькам крови, оставленным на траве, нагонят меня?
– О, мой господин, ты здесь в безопасности! – словно прочитала мои мысли Айша.
Но я погрозил ей.
– Знаю, надеешься, что какие-нибудь егеты спустятся сюда и тебя освободят! Не бывать этому!
Однако же, решив не испытывать судьбу, я побежал дальше.
И вот мой второй дом – уже побольше первого. Там меня встретила девушка еще красивее, чем Айша. Я похитил ее, когда она с подружками ходила собирать черемшу. Тогда я не стал прикидываться святым человеком, а предстал страшным лесным чудовищем шурале! Подружки с визгом разбежались, а Назгуль осталась. Она не только не испугалась меня, но дралась, царапалась и кричала до последнего.
Вот за что я люблю ее – за высокий стройный стан, за черные, как бездонная ночь, большие глаза, за тонкие, как волоски на мехе выдры, брови, за смуглую кожу!
Назгуль не пыталась разжалобить меня. Она куда хитрее простой, как дитя, Айши. Она покорна, как невольница своему господину. Но за ее спиной – кинжал!
Однако меня одолевает приступ голода. Видно, от страха все кыстыбыи ушли из моего желудка. Назгуль знает, чем накормить такого обжору как я: она ставит казы – конскую колбасу с салом, а рядом две пиалы – с золотистым бульоном и кислым крепким коротом…
И снова я слышу успокоительные речи. Голос Назгуль вкрадчивый и шелестящий.
– О, мой повелитель, я приготовила тебе постель…
Но я догадываюсь, что она задумала. Усыпить меня сладкими песнями и ласками, чтобы меня схватили разъяренные егеты!
– Потом!
Я отправляюсь дальше, к своему самому большому и хорошо укрепленному дому у озера.
О, третья девушка, содержащаяся в нем, – это само совершенство. У нее чистая белая кожа, золотые волосы, синие глаза. Она – Лена Прекрасная. Я похитил ее у горнозаводских рабочих прямо во время свадьбы.
То был очередной набег башкирцев на завод. Но башкиры под предводительством Салавата Юлаева вовсе не выступали против цивилизации, они ценили блага фабричного производства, но сражались за свою землю, которую нещадно губили алчные заводчики: вырубали лучший лес, пугали зверя и птицу, сливали отраву в чистые, как роса, реки.
Но Лена строга. Она не дает мне спуску. Она повелевает мной, словно ханша Умай, восседающая на небесном престоле рядом с Тэнгри.
– Ноги вытри, как войдешь! Туфли надень, те, что в углу! Руки вымой перед едой!
Так чистоплотны только люди книги – мусульмане и христиане, я же – гнусный иргаил, вынужден подчиниться строгой хозяйке.
Но строгость Лены Прекрасной искупается не только ее синими глазами и медовой косой. Она отлично научилась делать салму для кулламы на крепком говяжьем бульоне из говяжьего сердца. Что касается бани, то тут Лена сама просветила меня. Хотя еще пророк Магомет объявил чистоту половиной веры, Лена рассказала мне, как следует построить настоящую русскую баню.
Силой подземных заклинаний я выстроил большой сруб с предбанником, лавками и парилкой на берегу круглого озера. Так, чтобы я всегда мог, нахлеставшись березовым веником, охладиться в воде.
Вот к кому я пришел, к своей катун! Только здесь я мог почувствовать себя по-настоящему в безопасности. Я знал, что Лена, хоть иногда сердита, но не держит камня за пазухой, ведь она зла на людей, потому что ее, крепостную, жестокий помещик хотел выдать замуж за своего старого хромого приказчика. Кем она будет там, наверху? Беглой рабою. Здесь она – госпожа!
Только я забыл о том, что прежде к Лене мог посвататься такой красавец, как Аюголак!
И вот, когда лежал я, разомлев от удовольствия, в баню вошел грозный егет.
– Ага, попался, теперь не убежишь! – спокойно сказал Аюголак, и тут же вылил мне в рот что-то ужасно раскаленное… Резкая боль разорвала мир, и я сразу испустил дух. Ведь это был расплавленный свинец.
И вот я снова – бесплотное создание. Я снова могу лететь, пронзая пространство и время.
Тьма рассеивается. В чьем теле на этот раз я окажусь?
* * *
Я вижу, как бы сквозь пелену, как Аюголак идет с тремя освобожденными из подземного плена девушками.
Вот они подходят к пещере, а потом Аюголак начинает кричать оставшимся наверху Имян-батыру и Тау-батыру. Товарищи Медвежьеухого вначале не слышат. Они, верно, решили, что отважный егет сгинул в недрах земли.
Наконец со свистом, как длинная змея, летит вниз веревка. Аюголак, хорошо обвязав кареглазую Айшу, дергает веревку, и ее начинают подымать. Так же он поступает с черноглазой Назгуль.
Только одна синеокая и златокосая Лена Прекрасная упирается:
– Здесь что-то не так… Давай-ка ты полезай первым, а меня сам подымешь!
Я вдруг думаю о том, что до сих пор все сказки рассказывали неправильно. Или это уже голос Агая раздается в моих ушах, и я больше никакой не дух, а снова обычный человек из плоти и крови?
Аюголак, конечно, решительно возразил:
– Как же я полезу наверх прежде своей невесты? Так не пойдет, моя милая катун! Меня же товарищи засмеют!
Вон оно что… Засмеют. Эх, егет, не знаешь, что они уже достают нож, чтобы перерезать нить твоей жизни!
И тут случилась первая размолвка между молодыми людьми.
– Ну, как знаешь, я тебя предупредила! – сказала Лена Прекрасная. Как все русские девушки, она очень остра на язык и своевольна. Но как все русские девушки – отходчива. Потому, едва успев рассердиться, тут же наклонилась и прошептала Аюголаку в его круглое мохнатое медвежье ухо:
– Если вдруг уведут нас твои товарищи, я буду каждый вечер бросать в костер кусочки лепешки!
Наконец опустилась веревка за Аюголаком. Батыр, посмеиваясь, стал обвязывать себя ею.
– Эй, там, наверху, ждите меня!
Его начали подымать, и я уже решил, что сказка вправду совсем другая, как мой острый слух уловил шум подрезаемой веревки. Что же ты, егет, оказался так беспечен?!
И вот Аюголак полетел вниз! Счастье его, что дно колодца оказалось покрыто подушкой из сухих листьев, а то бы разбиться батыру насмерть!
Но теперь я больше не иргаил. Я уверен, что если и был в чем-то виновен в своей жизни, то уже искупил свой грех. Однако, отчего я почувствовал тоску в груди, когда увидел бредущего с понурой головой мимо опустевших трех домов черноглазого юношу? Или теперь мне стало ведомо жестокое отчаянье, лежащее на его сердце?
Эх, не будь я безгласным и бессильным духом, я бы помог отважному смельчаку. Но мне остается только, сокрушаясь и радуясь, по крайней мере тому, что я больше не подземный карлик, наблюдать за ним.
Между тем Аюголак прошел дальше до противоположного берега круглого озера, на котором стоял старый черный тополь. На том месте, откуда из основного ствола отходили молодые сучья, свила себе огромное, как дворец, гнездо исполинская птица Самригуш.
Аюголак, поплевав на ладони, полез на дерево и увидел в гнезде двух, забившихся на самое дно, желторотых птенцов.
– Ай, человек, как ты здесь оказался? – спросил один птенец, приподымая огромную и неуклюжую, еще всю в пуху, голову. – Мы ведь скоро пропадем!
Удивился Аюголак, покрутил головой во все стороны. Всюду на дне гнезда лежали обглоданные кости зверей и птиц.
– Пока я вижу, что многие здесь уже пропали…
– А ты посмотри лучше на озеро! – велел другой птенец, закрывая глаза от страха.
Сначала Аюголак ничего не видел. Спокойна была гладь озера. Но вот показались на ней пузыри. От центра озера они постепенно стали приближаться к берегу.
– Кажется, кто-то плывет сюда! – воскликнул егет, хватаясь за меч.
– Ай-ай! Мы же говорили! – закричали птенцы. – Сейчас из озера выйдет аждаха. Он давно караулил, чтобы наша мать Самригуш улетела далеко и не успела вовремя вернуться. Теперь он проглотит нас!
Не успели птенцы договорить свою речь, как поднялась жуткая буря. Из озера высунулась длинная шея, вся покрытая тиной и водорослями. Словно гигантский палец с нанизанной на кончике ужасной оскаленной пастью, она потянулась к гнезду. Но тут Аюголак размахнулся своим мечом и отсек аждахе его уродливую голову…
* * *
…И я снова лечу, но теперь уже не как бесплотный дух, а как благодарная за спасение своих птенцов Самригуш. Я знаю, что далек и тяжел путь наверх даже для меня, исполинской птицы. Но отважный Аюголак не поленился заготовить достаточно мяса.
Уже совсем мало остается, когда я, терзаемый голодом, оборачиваюсь за последним куском. Но мяса больше нет! Тогда Аюголак берет и срезает со своей ноги кусок плоти. Он теплый и кровоточит. Он – слаще всего!
Тут сил мне прибывает втрое, ведь это мясо настоящего батыра! Одним махом я оказываюсь на поверхности. Но, не дав изувеченному Аюголаку ступить шагу, – провожу языком по его ране. Она тут же чудесным образом зарастает…
…И я снова дух, снова вижу, как Аюголак нагоняет своих обидчиков. А все потому, что девушки оставляли в золе костров кусочки лепешки. Хорошо, что о том Лена Прекрасная сразу предупредила.
Только вот с тех пор, как остыли угли кострищ, прошло целых три… года, и за это время кусочки успели окаменеть!
Жизнь – не сказка. Когда Аюголак добрался до аула, его настигла горестная весть. Он слишком долго отсутствовал. За это время егета посчитали умершим, и две девушки, Айша и Назгуль, вышли замуж за Имян и Тау батыров, а Лена Прекрасная, как ни просили ее братья остаться с ними, выбрала себе в мужья молодого и красивого парня, не испугавшегося ввести в свою юрту беглую русскую холопку.
Аюголак был благородным юношей и не стал мешать счастью любимой девушки. Не стал он убивать и предателей батыров, ибо не хотел отнимать у ни в чем неповинных молодых женщин мужей.
Он ушел вверх по Агидели, пока не набрел на самое красивое место. То самое, где когда-то родился исполин Алп…
* * *
Я медленно возвращался в свое тело, как будто опускаясь с небес. Я уже слышал настоящий голос Агая:
– Теперь ты все знаешь, дух человека, воплотившийся в благородной Самригуш.
Мне хватило рассудка не проболтаться и не сказать, что я еще успел побывать в шкуре злобного подземного карлика. А Агай продолжил разъяснения:
– От тех изменников батыров ведут свой род два негодных старика, а от Лены Прекрасной – Хомай. Когда-то у нее был муж, но не вернулся с войны. Она так и осталась вдовой.
Я вдруг увидел бегущие из глаз хозяина слезы и все понял без слов.
Мы долго сидели в полном молчании.
– И еще, – наконец добавил Агай. – Тебя ко мне послал сам Аллах, чтобы все узнали, что на самом деле случилось. До сих пор я никому не рассказывал настоящую историю об Аюголаке. Я ждал, когда появится человек чистый и незапятнанный ни одной дурной мыслью или поступком!
Залившись краской стыда, я решил наконец признаться:
– Агай, это глупо конечно, но однажды я смолчал, когда при мне обвинили одного моего уважаемого коллегу в дурном поступке, которого он не совершал. Я знал, что поступаю подло, но испугался, что меня уволят с работы вместе с ним! Но я успокоил себя мыслью, что он никогда не был моим товарищем, к тому же мой голос никак не мог решить судьбу бедняги. И вот теперь, когда я осознал всю низость своего поступка, я понял, что ничего не могу исправить. Этот человек, после того как его уволили, заболел от огорчения и умер!
Старик ничего не ответил, словно говоря: «Злодейства совершаются, когда честные люди думают, что они не в силах ничего изменить… Тогда торжествуют проклятые иргаилы!»