Александр Иликаев
По тропам башкирского фэнтези
– А кто еще что говорит?
– Мяскяй обещает давать тебе по жизни трудные задания, чтобы ты их выполнял и становился еще сильнее. Дивы… о, все твои невзгоды – это они! Будут закалять твой характер. Моя ненаглядная Хумай и ее сестренка Айхылу будут учить тебя видеть красоту… Мы всегда будем рядом, только умей нас увидеть.
– Так вы что… меня отпускаете? – Юха почувствовала на себе Митин взгляд. – И зачем тогда вообще всё это было?
– Эксперимент, – ответила Юха, – по спасению мира. Да, а мир… в смысле, мяч, забирай с собой. Заслужил, – она кивнула на мячик в его руках.
– Ничего себе экспериментик…
– Да, считай, что ты спас девять отчаявшихся существ. Плюс толпу бисура. Живи, Митя, расти. Станешь взрослее – мы с тобой еще сразимся, и не раз – Акбузат прав.
– А ты… чему меня будешь учить?
Юха задумалась, глядя на него двенадцатой головой.
– Смотреть в душу. В суть. Люди часто сходят с ума от блестящей обертки, забывая заглянуть, что там внутри, – в ее голосе заиграла неожиданная грустинка. – Как Юха: на вид прелестная девушка, а на самом деле – змей-старикашка. Я очень хочу, чтобы ты научился это видеть и различать.
Митя кивнул с очень понимающим выражением лица. И тогда Юха не сдержалась: сказала то, что уже давно кипело в ее душе, нарастало в сознании:
– Знаешь, мне иногда кажется… что весь наш мир – как огромная Юха. Только наоборот. Юха наизнанку. Он выглядит страшным и серым, а на самом деле – весь соткан из волшебства и света. Только надо присмотреться, в самое сердце его заглянуть.
И вот теперь, когда сказано было всё, в ее собственном сердце прорвались, наконец, и запели высокие нотки струн, отдаваясь резонансом в каждой клеточке тела… А Митя улыбнулся, глядя ей прямо в глаза… прямо в душу.
– Ты и сама – «Юха наоборот».
– Это еще почему? – она фыркнула всеми головами.
– Тоже страшная только снаружи.
Юха задумалась.
– Ну… Как там говорится… «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо»…
Митя рассмеялся:
– Да нет, ты просто Юха! Наизнанку. И хорош душнить!
Она хотела было возразить его озорной улыбке…
Но опять не нашла слов.
Да! Вот такая она в этом странном мире, где перемешались добро и зло. И оставалось просто улыбнуться – и парить над блистающим миром, обнимать крыльями поющий воздух, чувствовать сердцем, как бьется сердце Земли, и знать, что пока летит над планетой вот такой живой и заразный смех – она будет жить, эта планета. И будут смотреть на нее звезды из космоса.
Смотреть на ее чудеса, которые не умрут.
Ведь Земля и сама – чудо, а главное волшебство ее вечно меняющегося мира – то, как он вовек не устанет жить. И любить…
Так было, есть и будет – верьте или не верьте.
Всегда.
И навсегда.
11
Вот мы и долетели! Видишь эту величественную гору? Это гора Иремель! Одна из самых высоких точек в нашем мире. Но самое главное – она священная и волшебная. Взобравшись на вершину, ты можешь загадать желание, которое обязательно исполнится. Однако твои помыслы должны быть чисты. Кроме того, важно самому верить в это волшебство, иначе ничего не выйдет, гора тебя не пустит. Но я думаю, у тебя это получится, ты хороший человек и в волшебство веришь. Правда ведь?..
Кстати, давай я за компанию поднимусь вместе с тобой, а по дороге ты прочитай рассказ, чтобы наш пеший путь ускорился и было веселее.
А после прочтения ответь, кем является существо по кличке Мозг? Ответ подскажет название следующей истории.
Ева Смольникова. Девица-куница
По одноименной башкирской легенде
Серое небо на востоке окрашивалось в нежный полóвый цвет. Облака, пробуждаясь, проявлялись сквозь туман силуэтом коня под стать самому Алпамыше. Эх, помощь его мне бы пригодилась. Я промокнул рукавом лоб. Тяжелые доски то и дело выскальзывали из рук, но я успевал вовремя уравновесить и подловить их. Это была последняя ходка. Я сбросил свою ношу на берег реки и еще раз оглядел брод. Пожалуй, хватит.
Руки делали дело, а мысли снова вернулись к разговору с отцом. Как не стало матери, сильно он загрустил. Да еще и взял обыкновение каждый вечер ходить на то поле за пригорком. И ладно бы только ноги размять да тоску развеять на просторе. Так ведь толкует про небылицы всякие, уж не тронулся ли умом…
– Ни свет ни заря, а ты уже за работой, Юлай-агай39, – звонкий голосок отвлек меня от тяжких дум.
– Ах, это ты, Тансылу40! Салям!
Тансылу стояла с коромыслом наперевес и с любопытством разглядывала мои инструменты. На груди красовался селтэр41, монетки в косах звенели на легком ветру. «С самого утра, а уже нарядилась», – подумал я. Иные в ее возрасте уже стыдливо прикрывают лицо платком, сторонясь егетов, но Тансылу была еще непосредственной девчушкой. И хотя называла она меня агай, разница между нами была всего год. Но я был не против, а наоборот – солидно отряхнул опилки со штанов и напустил на себя важный вид.
– Салям! Что это ты делаешь? Неужели мост?
– Да.
– Зачем? – Она кокетливо пожала плечами. – Тут мелко. Любой мальчишка пробежит да жеребенок перескочит.
– Не знаю, можно ли тебе секреты доверять? Разболтаешь… – я многозначительно сложил руки на груди.
– Я не из болтливых, агай, – ее глаза цвета спелой черники доверчиво смотрели на меня.
– Ладно уж, – я поманил ее поближе. – На том берегу есть поле, оно не простое, иногда там вырастает курай…
– Врешь, агай, курай там не растет! – зазвенел смех Тансылу.
– Это не простой курай, – начал я, понизив голос, но нарочито оборвал фразу.
– А какой же? – нетерпеливо зашептала она.
– Волшебный, – вскинул я палец кверху. – Мелодия, сыгранная на нем, способна разогнать любое горе, любую скорбь на сердце.
– Но зачем тебе мост?
– Мой отец каждый день ходит на то поле в поисках волшебного стебля. Камни брода скользкие, а вода студеная. Вчера он оступился и поранил ногу…
Тансылу молча оглядела черничными глазами тот берег, мои инструменты и заявила:
– Я помогу тебе, агай, – и принялась спускать полные ведра с коромысла на землю.
Я ухмыльнулся. Тансылу была единственной дочерью Буранши-бабая. Семья их не знала бедности, а отец почитал свою дочь за драгоценность. Она, конечно, была приучена к труду, но не от нужды, а скорей для порядка. Да и чем мне могла помочь мелкая девчушка в строительстве моста?
– Что ты, тут работы на несколько дней! – я попытался ее напугать.
– Вместе быстрее управимся! – деловито заключила Тансылу и подняла молоток с земли.
Я вздохнул. Не хватало еще, чтобы нас тут увидели ребята. Задразнят потом, проходу не дадут. Но, глядя в доверчивые глаза Тансылу, не смог отказать. «Ладно, как устанет, так сама сбежит», – успокоил я себя.
Мы принялись за работу. Я вбивал тяжелые бревна в скользкое дно, стоя по колено в воде, а Тансылу подкатывала их мне одно за другим. Это была непростая задача: скользкие спины гладких бревен то и дело выскальзывали из рук, а босые ноги напарывались на острые камни, но Тансылу не роптала. Через некоторое время я взглянул на помощницу: тонкие пряди волос выбились из-под такыи42, подол платья весь вымок, селтэр и сапожки лежали на берегу, руки ее уже не слушались, но она, поджав губы, упорно катила мне очередное бревно.
– Ну все, это пока последнее, передохнем, – сжалился я над ней.
Тансылу просияла, но тут же, вскинув брови, деловито спросила:
– Ты уже устал, агай?
– Нет… Но надо бы домой сходить, дела. Да и тебя с водицей заждались.
– Верно, – заметила она и принялась отжимать мокрый подол.
Я собрал инструменты, помог Тансылу с ведрами и уже хотел направиться в сторону дома, как она спросила:
– Когда еще подойти на помощь?
«Ох и упрямая!» – я расхохотался, но вслух сказал:
– Приходи под вечер, как спадет зной.
* * *
Тансылу скинула в сенях тесные сапоги. Красные ноги гудели и все еще были холодными, подол неприятно прилипал к ногам. Повесив коромысло на гвоздь, она толкнула скрипучую дверь.
– Где ты была, кызым43? – стряхивая с рук муку, спросила мать.
– Доброму человеку в деле помогала.
– Кому же? В каком деле?
– Юлай-агаю, там, где брод через речушку на краю деревни. Мост строили.
– Зачем? – опешила мать.
– Ну как же, егетам рыбу ловить, женщинам белье полоскать сподручней. Да и до базара этим путем ближе.
Мать недоверчиво хмыкнула:
– И что же, достроили?
– Нет, что ты, там работы на несколько дней! – важно заявила Тансылу. – Юлай-агай позвал меня к вечеру прийти. Уж больно помощь ему нужна, один он строит. Отпустишь?
– Ишь, нашел дочь Алпамыши! – засмеялась мать, и по ее смеху было понятно, что отпустит.
* * *
С холма показалась деревенька. Тонкая шебутная речушка мягко огибала ее, прижимая к себе. Вдали виднелись серые воды величественной Агидели. Высокая вода уже спала, и теперь у берегов горела зеленью молодая травка. Сладкий запах весеннего простора переполнил мое сердце, и ноги побежали вниз. «А тропинка стала шире прежней», – только подумал я и увидел наш мост. Он стоял на своем месте, соединяя два берега. Ленточкой через него тянулась пыльная тропка от самой деревни. Пригодился.
Прошло уже два года с тех пор, как мы построили его. Той осенью я ушел в русское село пастухом и вот теперь не мог надышаться запахом родной земли!
Я спустился с холма и по-хозяйски осмотрел мост. Кое-где дощечки подгнили. «Ничего, подлатаем», – похлопал я его, будто друга по плечу.
– Юлай-агай, ты ли это? – услышал я звонкий голос и хихиканье за спиной.
Я поднял голову, меня окружили с десяток девчушек нашей деревни. Вот дочка мурзы – Гульсафа, а вон двойняшки – Бибинур и Бибисара и сестренка Ямиль-агая, Айбика. Взгляд выхватывал знакомые лица. Все они изменились, повзрослели, вытянулись.
– Салям, кыззар!
– Салям! – на меня из-под красного платка смотрели веселые глаза цвета спелой черники. – Вернулся?
– Тансылу? – я удивился своему голосу. – Как ты выросла!
Девицы засмеялись и, прикрыв лица, зашептались. Я смутился и сбивчиво ответил на ее вопрос:
– Да, воротился домой…
– А мы на базар пошли, – бойко заявила самая младшая среди них – Айбика, – теперь дорога через мост вдвое короче.
– Зачем же?
– У брата скоро свадьба, мать послала посмотреть цены – будет мне и сестре новый отрез, а отцу бархат на казакин… – щебетала она, загибая пальцы.
Но слушал я вполуха. В пестрой толпе девушек взгляд мой притягивала Тансылу.
– Да ведь, Юлай-агай? – Айбика пытливо глядела на меня.
– А? – рассеянно промямлил я, и девицы рассмеялись.
– Пойдем мы, агай, а то базар закончится! – улыбнулась мне глазами Тансылу.
Девушки проскользнули мимо меня, перешли через мост и стали взбираться на холм. А я растерянно смотрел им вслед. В моей голове, словно колокольчик, звучало: «Тансылу, Тансылу, Тансылу…»
* * *
Теплая ночь накрыла деревню. Луна округлилась и сияла желтым румянцем у самого горизонта. Каждую ночь слушала она волнения сердца девицы, прибавляя к своему тонкому стану по ломтику белесого тела, будто утешая: пройдет время – пройдет горе. И вот сегодня река вместо горьких слез внимала пению. Затаившись, слушали чистый голос и луна, и величественный холм, и коренастый мост.
Сегодня впервые после зимней стужи и весенней сутолоки появилась в сердце Тансылу надежда. Что не выдаст отец ее в семью Габбас-бея, что не согнется под корыстью от подносимых подарков и лестных слов. Отчего влилась теплой струей в ее сердце надежда – она и сама не знала. От доброго ли взгляда Юлая, от простых ли его слов, оттого ли, что он вернулся в деревню – милый сердцу человек? Луна права: прошло время – прошло горе.
* * *
На время моего отсутствия старшие братья помогали отцу по хозяйству, хотя были людьми семейными. А я смог заработать немного денег и теперь лелеял надежду подлатать дом и прикупить одежды. Отец совсем не изменился за это время, только по-прежнему ходил на холм в поисках волшебного стебля курая.
Работы по дому скопилось много: печь после зимы начала дымить – надобно чистить, крыша дома прохудилась да дверь у сарая совсем провисла – надобно чинить. И хоть домашние дела захлестнули с головой, меня неотступно преследовал образ Тансылу. Ее игривый взгляд и звонкий смех снились каждую ночь.
Буранша-бабай выстроил выше по течению мельницу, и теперь дела его шли в гору. Семьи наши были дружны, правой рукой Буранши-бабая был отец: каждое утро он запрягал коня и отправлялся на помощь. Однако спустя несколько дней после моего возвращения отец вернулся раньше обычного и сообщил печальную новость: Габбас-бей44 забрал коня в счет давнего долга, о котором вспомнил внезапно.
– Что еще за долг, отец? – вспыхнул я.
– Было дело, улым, ты еще мальцом ходил, одолжил он мне кобылу на сносях, перевезти с базара хлеба на зиму. Осень стояла промозглая, не успел я дотемна домой воротиться. Кобыла та ночью и ожеребилась, и принесла не одного, а двух! Ох и намаялся я тогда, до утра глаз не сомкнул… Да только один-то жеребенок хилым родился и помер.
– В чем же твоя вина?
– Да видно в том, что не уберег…
– Хилого жеребенка?
Отец лишь развел руками.
– Пропадем без лошади, – сокрушался я, расхаживая по дому, – придется новую покупать на все заработанные деньги… Да и тех не хватит!
– Жалко нашего Акборона45, загоняет его Габбас-бей. Может, сжалится да позволит выкупить его обратно, улым?
– Ладно, схожу, узнаю, сколько хочет за него, – пробурчал я.
– Я сам, улым, сам. Вот остынет он, придет в себя…
– Все ему мало, дом – полная чаша! – продолжал кипятиться я. – Что ему без нашего коня не жилось? И цена не равносильна! Наш Акборон за хилого жеребенка!
– Задумал он сына младшего женить, да сколько сватов ни засылал, не торопится Буранша дочь свою за Тагира отдавать, – отец ухмыльнулся в усы. – Вот и собирает калым достойный. Видно, хочет купить старика.
– Тансылу и Тагир-диуана46?! – я так и сел на сундук.
Тагир был моим одногодкой. Все детство бегали мы по полям с гурьбой мальчишек, играя. Да только все выросли, появились у нас важные дела, а у кого-то и семьи, а Тагир-диуана так и бегает до сих пор с детьми. Только возвышается среди оравы ребятишек его высокая худощавая фигура…
* * *
Промучившись всю ночь в тяжелых мыслях, не дождавшись рассвета, я вышел на улицу. Во дворе одиноко стояла телега. «Что с ней делать? Найти нового хозяина или поберечь, авось выкупим Акборона?» – думал я, а ноги несли меня к реке. Сам не зная почему, вопреки домашним заботам, я решил подлатать мост.
Тишина звенела хрустальной росой в мягкой траве. Небо за деревней покрывалось шелком рассвета. Не откладывая, принялся я за работу, пока не загудела вокруг деревенская жизнь. Солнце показалось из-за домов, но только выбил я гнилые доски и начал прилаживать новые – небо вновь потемнело. Я оглянулся: из-за холма, будто черный дэв, поднималась туча. Я заторопился. Хорошо бы успеть до грозы. Как только забил я последний гвоздь – перед носом упала жирным пятном первая капля. Успел! Собрав наскоро инструменты, я посмотрел по сторонам: сочная зелень оттеняла грозное небо, а камни обрыва, нарисованного мелом, затихли над тревожными водами Агидели. Я пошел через мост и на середине глянул в реку: вода бурлила и переливалась, будто в солнечных лучах. Я замер. Порыв ветра окатил меня пылью, и ливанул дождь. Кругом было темно, и лишь река серебрилась светом! Бросив инструменты на берегу, я зашел в воду и запустил руку в ледяную струю. Приглядевшись, вынул камешек. Меленький, словно застывшая слеза. Хрусталем переливался он в моей ладони. Забыв обо всем на свете, я завернул подол рубахи и стал собирать чудные камешки. Их было так много, что не раз я сбегал к дому, чтобы выгрузить свою находку. Ноги болели от холода, я насквозь промок и дрожал, но был счастлив до безумия: хватит и на починку дома, и на добротную одежду для отца, и на то, чтобы выкупить коня, и… я боялся думать – на калым для Тансылу! Драгоценных слезинок набрался целый сундук!
– Что же тебе не сидится дома в такую-то бурю, улым? – сокрушалась соседка на пороге ветхой избушки. – Откуда опять бежишь?
– С речки, Асылбикэ-эбей! – оглянулся я.
– Что тащишь?
– Камешки несу.
– Камни! – хлопнула она себя по бедрам от удивления. – Зачем? Заки на старости лет задумал баню строить?
Но я уже скрылся за крыльцом своего дома.
– Глянь, старик, – толкнула она задремавшего рядом на полене мужа, – сосед собрался баню строить! И нам не помешает!
– У Заки сын есть, посмотри какой! – вяло проворчал старик и зевнул.
– Да… – протянула Асылбикэ-эбей, – работы не боится, дело свое знает! Но чудаковат. Камни для бани, будто драгоценности, в подоле рубашки носит!
* * *
Непросто было выцепить Айбику из шумной гурьбы девчонок незамеченной, но я ухитрился. Пошел с ними в лес и спрятался в кустах на опушке. Дождавшись звонких голосов, зарычал медведем: все с визгом бросились врассыпную, а я, выследив Айбику, затащил ее за вековой дуб.
– Ой, Юлай-агай, – она испуганно вцепилась в мою руку, – медведь в кустах рычал! Так рычал!
– Да вы своим визгом уже давно распугали всех косолапых в округе, – рассмеялся я.
– Тише! – она округлила глаза.
– Медведи любят тишину, ты знаешь? Как затихнем, пожалует к нам. Не боишься?
– Ох, тогда не молчи, Юлай-агай, говори что-нибудь! А лучше пойдем скорей домой, – Айбика скривилась, чтобы захныкать.
– Не бойся, – потрепал я ее по макушке, – разберемся. Ты лучше послушай. Поди сейчас же к Тансылу и передай ей подарочек. Да еще скажи, что жду ее сегодня, как стемнеет, на нашем мосту.
Айбика сразу же изменилась в лице, напрочь позабыв о страхе. Игриво заулыбалась и уже открыла рот, чтобы прощебетать что-то, но я ее прервал:
– И не вздумай кому-то взболтнуть! Если узнает Буранша-бабай, выдаст Тансылу в семью Габбас-бея!
– Нет, агай, никому не скажу! – Айбика трижды постучала ладошкой по губам. – Тансылу так плакала, так плакала всю весну. Тебя ждала!
– Ждала, говоришь? – Будто горячий чай выпил – все потеплело внутри.
– Ждала, взаправду ждала, – уверяла меня маленькая кокетка. – Сестра Мадине рассказывала, они думали, я сплю, а я все слышала, но никому не разболтала, – серьезно подняв пальчик кверху, выложила Айбика. – И про подарочек твой не расскажу, агай, и про свидание, – она заулыбалась.
– А если скажешь?
– А если скажу, то пусть все зубы у меня выпадут! – и она щелкнула пальцем прямо по белому переднему зубу.
* * *
День казался бесконечным. Я собрал тальник на берегу и разложил его сушиться на крышу, законопатил северную стену дома, подлатал отцовские сапоги и наточил косу. Вечер не наступал. Я разжег печь и поставил томиться похлебку, а сам присел на лавочку. «Понравится ли Тансылу мой подарочек? Придет ли она на свидание? Не соврала ли Айбика про ее расположение?» – мысли жужжали в голове роем. Теплая печь разморила меня. Очнулся я, когда в маленьком оконце мелькали тени в красном зареве: с мычанием и блеяньем мимо шло стадо. «Чуть не проспал свое счастье!» – ругая себя, спешно натянул я новые штаны и схватился за праздничный казакин. «Пригодится», – подумал я, засунул его в мешок и, закинув его на спину для отвода глаз, вышел на дорогу: никого. Обошлось.
Белесые обрывы задумчиво глядели в темную гладь затихшей реки. Мягкий запах дыма, теплых лепешек и парных сливок стелился вдоль берега. С Агидели тянуло свежестью. Сумерки подмешивали серость в бархатную палитру весны, сливая крутой берег реки, заросли ив и переливы облаков в одну линию горизонта. Наконец стемнело, и я уже собирался спуститься к мосту, как вдруг на мое плечо опустилась чья-то рука. Я подскочил и обернулся: передо мной стояла Тансылу. Она хихикнула, глаза цвета спелой черники игриво смотрели на меня.
– Салям, Юлай-агай.
– Салям, – отодрал я присохший язык от нёба.
«Отчего я раньше не замечал ее красоты, не дающей мне покоя теперь? Или она изменилась, или у меня открылись глаза…», – глупо улыбаясь, думал я.
Мы вышли к реке. От воды шел холод, и Тансылу поежилась.
– Замерзла?
– Немного, – она пожала плечами.
Я достал из мешка казакин и накинул ей на плечи. Пригодился. Первая робость прошла, и я уже рассказывал про свою жизнь на чужбине, про отца и домашние хлопоты. Колокольчиком разливался смех Тансылу, сплетаясь с журчанием реки, и снова наступала тишина – одна на двоих. Из-за деревенских крыш поднялась убывающая луна, и все сделалось прозрачным.
– Полночь, – внезапно сказала Тансылу, снимая казакин, – пора мне домой, Юлай-агай.
– Подожди, – набравшись решимости, я сделал шаг вперед. – Выходи за меня замуж.
– Была бы моя воля, Юлай-агай. Отец не благословит, ждет достойного калыма за единственную дочь.
– И правильно. Пусть просит у сватов сундук драгоценностей!
– Что ты говоришь, Юлай-агай, такого богатства и у Габбас-бея не найдется!
– Пусть просит, – я коснулся ее плеча. – Остальное – моя забота.
– Хорошо… – пролепетала она.
Я приблизился и почувствовал тонкий запах медовых уст. Черничные глаза сияли в лунном свете.
– Торопишься, Юлай-агай! – Моих губ коснулась ее холодная рука.
– Какой я тебе агай! – я хотел удержать ее кисть, но Тансылу, будто ручей, выскользнула из моей ладони, и тень ее уже слилась с ночью.
* * *
Буранша-бабай до полуночи ворочался: не давали уснуть то мысли о дочери, то хлопоты, которые внезапно навались на мельнице. «Кому доверить дело, которое в одиночку не поднять?» – перебирал он в уме своих односельчан. Несколько дней как Заки остался без коня, а он уже ничего не успевает. Купил бы новую лошадь, да денег не накопил достаточно, а вкладывать последнее – рука не поднималась: не сегодня завтра – свадьба Тансылу. Буранша-бабай тяжело вздохнул и перевернулся на другой бок. Противен ему был Габбас-бей со сладкими речами. «Конечно, в семье их достаток и статус, не того ль желал он для единственной дочери? – в очередной раз принялся Буранша-бабай уговаривать себя. – Не сделают Тансылу счастливой ни Тагир-диуана, ни богатства». Червь совести точил его сердце. Только начал поднимать голову из непроглядной бедности, а ежели отказать Габбас-бею, тот может приложить руку и разорить его мельницу. Хоть не дал он окончательного ответа сватам, но в сердце своем уже сделал малодушный выбор.
Спутанные мысли Буранши-бабая перенеслись в обрывистый сон. Перед ним возникал то огромных размеров Габбас-бей, властно сгребающий крошечную мельницу, то доверчивые глаза дочери, то ржущий конь Заки и множество мешков муки, мокнущей под дождем… Под конец перед ним явилась его давно умершая мать и, с укором гладя на него, бросила:
– Мэмэй47! Лучше в бедности коротать свой век, чем в страхе!
От последнего видения Буранша-бабай вскочил в холодном поту. Летние ночи коротки, и уже занимался рассвет. Жена с дочерью спали. Буранша-бабай вышел во двор и сел на скамью возле дома. Запел петух, небо озарялось первыми лучами. А он все сидел, обхватив голову руками, погруженный во тьму.
– Отец, что с тобой? – черные глаза Тансылу тревожно смотрели на него.
– Прости, кызым, – вдруг сказал Буранша-бабай, – не могу больше тянуть время, не знаю, как отказать Габбас-бею.
– Не отказывай, – она присела и коснулась руки отца щекой, – попроси сундук драгоценных камней.
– Что ты говоришь, дочь? – горько усмехнулся Буранша-бабай блажной затее дочери. – Габбас-бей хоть и богат, но даже у него не найдется такого калыма!
– Правильно, – улыбнулась Тансылу, – тогда откажется он, а не ты.
– Но ты останешься в девках на всю жизнь! Нет у нас в округе таких богачей!
– Лучше мне остаться в девках, чем жить в их семье.
Буранша-бабай молчал. Какое из зол меньшее?
– Вместо весенней радости на сердце моем – могильный камень. Какова цена моих пролитых слез, отец?
«Лишь сундук драгоценностей», – согласился про себя Буранша-бабай.
* * *
Вот уже два дня гудит деревня слухами: просит Буранша-бабай сундук драгоценностей за свою дочь!
– Ай-хай! – упершись кулаками в крутые бока, качала головой Асылбикэ-эбей. – Мэмэй наш в баи решил податься!
– Какой же он мэмэй, – вступился за Бураншу-бабая старик. – Габбас-бею нос утер и поделом! Хоть кто-то решился ему слово поперек сказать!
– Сгубил девчонку своей жадностью, а ведь какова, ай! – не слыша мужа, продолжала Асылбикэ-эбей. – И лицом вышла, и умом!
А у меня словно крылья выросли. Собрал все заработанные деньги да отправил отца к Габбас-бею коня нашего выкупать. С Акбороном и свататься не стыдно и сундук довезти будет на чем.
Но недолгой была моя радость. Вернулся отец, головы поднять не может: Габбас-бей в ярости, просит за коня сундук драгоценностей! Грозится зарезать Акборона, сроку дал три дня. «Под горячую руку жадного бея попал – только беду накликал!» – корил я себя за скоропалительную глупость. А отец сел у окна, подпер ладонью подбородок, смотрит невидящим взглядом, а по щеке слеза катится.
– Прости меня, отец, – склонил я голову, – возомнил себя вершителем судеб, оступился и всех погубил.
Отец поднял на меня непонимающий взгляд, а я подошел и снял с подушек тушэк тартма48, стянул одеяла на пол и распахнул сундук. Дом озарился светом: тысячи камушков переливались один краше другого. Каждый – словно прозрачная слеза. Ахнул отец, слова вымолвить не может. Я ему и выложил все: как влюбился в Тансылу, как нашел дивные камни, как задумал Габбас-бея перехитрить.
– Богатство мне Всевышний дал, да ума не хватило им распорядиться. Пусть же у тебя мудрости хватит, отец! – в носу предательски защекотало, и я выбежал из дома вон.
* * *
Целый день дождь мелкой россыпью кропил наливные поля. Я весь продрог и был насквозь мокрый, когда вернулся в пустой дом. Телеги на дворе не было, как и отца с сундуком. Не в силах больше выносить неопределенность, я упал в постель и провалился в сон до первых петухов.
А наутро вся деревня вновь гудела слухами: нашелся богач и посватал Тансылу за сундук драгоценных камней!
– Разве можно за девчонку сундук драгоценностей отдавать? – кудахтала во дворе Асылбикэ-эбей. – Или денег богачу этому девать некуда? Что за исэр49?
– А что? Девица хороша! И лицом вышла, и умом, – почесывая затылок, протянул старик. – А лошадь нашу вчера Заки брал неспроста!
– Да ты и есть исэр! – расхохоталась Асылбикэ-эбей. – Откуда у Заки такие сокровища?
– Видно, сын заработал!
– Многие на заработки уходили, да никто сундуков с сокровищами не привозил!
А я места себе не находил. Горька цена моему счастью. И отец совсем закручинился, еще до рассвета ушел в поле: видно, снова ищет свой волшебный курай. Ах, как он сейчас нужен! Развеять волшебной мелодией в песок этот камень на сердце…
Вышел и я пройтись, все равно работа из рук валится. Ноги вынесли меня к реке, а там, на берегу, возилась ребятня.
– Салям, Юлай-агай, – ко мне подсела Айбика, – смотрю я, думаю… Или кажется мне?
– Что кажется? – не поворачиваясь, откликнулся я.
– Будто вовсе это не ты, Юлай-агай. Сидишь, грустишь. Что случилось?
– Хочет Габбас-бей Акборона погубить. А отец уж больно любит его, да и для меня конь родной – столько лет верой-правдой служил, а мы его бею отдали, – выложил я все как на духу.
– Вызволим коня! – Айбика вскочила. – Я мальчишкам расскажу, всем-всем расскажу, спасем Акборона! – притопнула грозно ножкой.
– Нет, Айбика, обещай хранить наш секрет.
– Разве молчат об этом, агай? – нахмурилась Айбика. – Коня выручать – не девицу замуж выдавать!
Не успел я и рта раскрыть, как сверкали уже ее пятки.
* * *
А в доме Габбас-бея тихо, будто на кладбище: затихли споры старших сыновей, не смакуют более сплетни байские жены, не слышен даже детский плач. Каждый затаился в своем уголке. А сам-то хозяин сидит весь серый на дорогой парчовой подушке да худое замышляет.
В ночи собрался и отправился через всю деревню, через мост да на холм. Идет, в исступлении ног под собой не чует. А в ладони запотела золотая монета. Только заменит ли сладость мести простую человеческую радость? И какова будет цена за злодеяние? Откупится ли одной монетой жадный бей?
* * *
– Акборон! Акборон вернулся! – проснулся я от крика отца.
Выбежал на улицу, а отец коня обнимает и плачет, как ребенок. Ёкнуло у меня сердце, но виду я не подал. Отчего-то сразу все мысли к Тансылу унеслись. Потрепал я по холке коня, а самого ноги за плетень несут, к дому Буранши-бабая. А там горе. Проснулись родители с утра, а на месте Тансылу – куница. Хотел Буранша-бабай поймать ее, а она не далась. Лишь пискнула и в дверную щель юркнула. Ждали Тансылу, звали – нет нигде. Всей деревней искали ее три дня. И следа не нашли.
А слухи по деревне ходят один безумнее другого.
– Говорю же, что живет за семью холмами колдун. За золотую монету любую службу сослужить может, – не унималась Асылбикэ-эбей.
– Тьфу, старая! – сплюнул старик. – И ты туда же!
– Видела Сахби-инэй, как переходил бей вброд реку на рассвете да жаловался старухе, что мост его не держит! Неспроста Габбас-бей с того дня носа не кажет. Он-то и превратил девицу в куницу!
* * *
Подходит уже к концу урагай50. Работы на мельнице невпроворот. Буранша-бабай после исчезновения дочери долго сидел взаперти, а потом дни напролет проводил за работой. Осунулся, постарел. Сундук с камнями высыпал в речушку рядом с мельницей. К чему они, если главной драгоценности теперь нет? А на жизнь собственным трудом заработать не стыдно. Отец – его главная опора, да я помогаю.