Дмитрий Сергеевич Сивков
Дубровский. Дело князя Верейского
V
Троекуров хотел непременно объяснения. В первую очередь – кто предупредил Дефоржа или зачем у него в кармане заряженный пистолет. Послали за Машей, она явилась немедля и перевела французу вопросы отца.
– Я не слышал ничего о медведе, – отвечал Дефорж, – но я всегда ношу при себе пистолет, потому что не намерен терпеть обиду, за которую, по моему званию, не могу требовать удовлетворения.
Маша смотрела на него с изумлением и перевела слова отцу. Кирила Петрович ничего не отвечал, велел вытащить медведя и снять с него шкуру; потом обратился к своим людям:
– Каков молодец! Не струсил, ей-богу, не струсил.
С той минуты он Дефоржа полюбил и не думал уже его испытывать. На таких медведей не напасёшься.
Но случай этот произвел ещё большее впечатление на Марью Кириловну. Её живое воображение поразила картина: мёртвый зверь у ног Дефоржа, а он сам спокойно разговаривает с ней. Только тут она впервые рассмотрела его. Молодая дворянка увидела не только приятные черты лица, но и открыла для себя, что храбрость и самолюбие принадлежат не исключительно одному их сословию и героям зачитанных романов.
С той поры она стала оказывать учителю достойное его уважение. День ото дня оно только росло, а у молодых людей зарождались некоторые отношения.
VI
Маша имела прекрасный голос и музыкальные способности, Дефорж вызвался давать ей уроки. Он и в этом оказался мастер. Тут уже Маша не устояла и открыла сердце, сама ещё того не сознавая.
Прошло несколько дней. В жизни обитателей Покровского не случилось ничего примечательного. Кирила Петрович ежедневно выезжал на охоту; чтение, прогулки и особенно музыкальные уроки занимали Марью Кириловну. Она начинала понимать собственное сердце и осознала с невольной досадой, что оно неравнодушно к достоинствам молодого француза. Он, в свою очередь, не выходил за рамки почтения и тем успокаивал её гордость и боязливые сомнения.
Марья Кириловна всё с большей и большей доверчивостью предавалась своему увлечению. Она скучала без Дефоржа, искала его общества, то и дело оказываясь рядом, обо всём хотела знать его мнение и всегда с ним соглашалась. Возможно, она ещё не влюбилась, но препятствие или внезапное гонение судьбы могло воспламенить страсть.
Разобраться сама в своих чувствах девушка не могла. Ни в одном из множества прочитанных ею романов не оказалось готовых ответов. Даже почитаемые за кладезь мудрости фолианты не всегда годятся в качестве руководства к действию, что уж говорить о сочинениях, чьи авторы плодовиты лишь на буквы.
VII
Однажды, придя в зал, где ожидал её мonsieur, Марья Кириловна с изумлением увидела смущение на бледном его лице. Она открыла фортепьяно, взяла несколько нот, но Дефорж, ссылаясь на головную боль, прервал урок. Он извинился и, закрывая ноты, подал ей украдкой записку. Девушка, не успев обдумать, приняла её и тут же раскаялась, но француза не было уже в зале. Марья Кириловна уединилась в своей комнате, развернула записку и прочла следующее:
«Будьте сегодня в 7 часов в беседке у ручья. Мне необходимо с вами говорить».
Эти слова возбудили в ней крайнее любопытство. Она давно ожидала признания – желала и опасалась его. Конечно, ей лестно будет услышать наконец-то подтверждение того, о чём она догадывалась, вместе с тем чувствовала, что ей неприлично слышать такое объяснение от мужчины, который по состоянию своему не мог надеяться когда-нибудь получить её руку.
Она даже не раздумывала, пойдёт или нет на свидание. Это как если бы в руки попала захватывающая книга с вырванными на самом интересном месте страницами. Колебалась лишь в одном – каким образом примет признание учителя: с аристократическим негодованием, с обещанием дружбы, с весёлыми шутками или с безмолвным участием. Каждая сцена ей виделась одинаково живо и с интересом. Жаль, нельзя было свидание растянуть на четыре раза.
VIII
Между тем Марья Кириловна поминутно взглядывала на часы. Смеркалось. Подали свечи, отец сел играть в бостон с гостями. Столовые часы пробили без четверти семь. Девушка тихонько вышла на крыльцо, огляделась и побежала в сад.
Вечер был тёмным, небо покрыто тучами – в двух шагах от себя ничего не видать. Но Марья Кириловна шла в темноте по знакомым дорожкам и через минуту очутилась у беседки; тут она остановилась, чтобы перевести дух и явиться перед Дефоржем с видом равнодушным и неторопливым. Но француз уже стоял перед нею.
– Благодарю вас, – сказал он ей тихим и печальным голосом, – что не отказали в моей просьбе. Я был бы в отчаянии, если бы вы на то не согласились.
Марья Кириловна отвечала заготовленною фразой:
– Надеюсь, что вы не заставите меня раскаяться в моей снисходительности.
Он молчал и, казалось, собирался с духом.
– Обстоятельства требуют… я должен вас оставить, – сказал он наконец. – Вы скоро, может быть, услышите… Но перед разлукой я должен с вами сам объясниться…
Мария Кириловна не отвечала ничего. Эти слова она расценила как предисловие к ожидаемому объяснению в любви.
– Я не тот, за кого себя выдаю, – продолжал он, потупив голову. – Я не француз Дефорж, я Дубровский.
От услышанного все сцены, тщательно выстроенные в девичьей голове, смешались, ни одна из них теперь не подходила. Так дуновение ветра в окно сметает тщательно разложенный пасьянс. Она даже не знала, досада или страх заставили её вскрикнуть.
IX
Дефорж-Дубровский сложил в мольбе руки и заговорил по-русски:
– Не бойтесь! Ради бога, вы не должны страшиться моего имени. Да, я тот несчастный, которого ваш отец лишил куска хлеба, выгнал из отчего дома и послал грабить на больших дорогах. Но вам не надо бояться – ни за себя, ни за него. Всё кончено.
Молодой человек произнёс это на одном дыхании. После уже стал излагать спокойнее:
– Я ему простил. Послушайте, вы спасли его. Первой моей кровавой жертвой должен был стать он. Я ходил около его дома, назначая, где вспыхнет пожар, откуда войти в его спальню, как пресечь ему все пути к бегству… Но тут вы прошли мимо, как небесное видение, и сердце моё смирилось. Я понял, что дом, где обитаете вы, священен, что никто, связанный с вами узами крови, не подлежит моей каре. Я отказался от мщения как от безумства. Целые дни я бродил около садов Покровского в надежде увидеть издали ваше белое платье. В ваших неосторожных прогулках я следовал за вами, крадясь от куста к кусту, счастливый мыслью, что охраняю вас, что для вас нет опасности там, где я присутствую тайно. Наконец случай представился. Я поселился в вашем доме. Эти три недели обернулись для меня днями счастия. Воспоминание о них будет отрадою печальной моей жизни…
Тут раздался лёгкий свист и прервал эту пламенную речь.
X
Молчание длилось секунды, но обоим оно показалось утомительным. Простые влюблённые способны на такое обращение со временем, которое затмило бы «регенерации» графа Калиостро.
– Сегодня я получил известие, после которого мне невозможно долее здесь оставаться, – снова заторопился Дубровский. – Я расстаюсь с вами сегодня… сей же час… Но прежде я должен был открыться, чтоб вы не проклинали меня, не презирали. Думайте иногда о Дубровском. Знайте, что он рождён был для иного назначения, что душа его умела вас любить, что никогда…
Свист повторился. Дубровский умолк, схватил девичью руку и прижал к пылающим губам.
– Простите, меня зовут, минута может погубить меня.
Он отошёл, Марья Кириловна стояла неподвижно. Дубровский воротился и снова взял её руку.
– Если когда-нибудь, – сказал он ей нежным и трогательным голосом, – если когда-нибудь несчастье постигнет вас и вам не от кого будет ждать ни помощи, ни покровительства, в таком случае обещаетесь ли вы требовать от меня всего для вашего спасения? Обещаете ли вы не отвергнуть моей преданности?
Мария Кириловна молча плакала. Свист раздался в третий раз.
– Вы меня губите! – закричал Дубровский. – Я не оставлю вас, пока не дадите мне ответа. Обещаете вы или нет?
– Обещаю, – прошептала девушка будучи сама не своя.
XI
Взволнованная свиданием Марья Кириловна шла из сада. Но на этот день душевные волнения ещё не исчерпали себя. Казалось, вся усадьба на ногах: во дворе много народа, у крыльца стоит тройка, издали слышен голос отца… Она поспешила войти в комнаты, чтобы не заметили её отсутствия.
В зале встретил её Кирила Петрович, гости окружали исправника и осыпали его вопросами. Полицейский чин в дорожном, вооружённый с ног до головы, отвечал им с видом таинственным и суетливым.
– Где ты была, Маша? – спросил отец. – Не встретила ли где мусье Дефоржа?
Маша насилу могла отвечать отрицательно.
– Вообрази, – продолжал Кирила Петрович, – исправник приехал его схватить и уверяет, что это сам Дубровский.
– Все приметы налицо, ваше высокопревосходительство, – отвечал уважительно исправник.
– Покажи мне твои хвалёные приметы, – нетерпеливо отозвался хозяин.
Исправник подал ему бумагу, и тот стал читать нараспев:
– Приметы Владимира Дубровского, составленные по сказкам бывших его дворовых людей. От роду двадцать три года, роста среднего, лицом чист, бороду бреет, глаза имеет карие, волосы русые, нос прямой. Приметы особые: таковых не оказалось.
– Г-м-м, двадцать три года… Оно так, да это ещё ничего не доказывает, – прервал чтение Кирила Петрович. – Эх, братец, убирайся знаешь куда со своими приметами! Я тебе моего француза не выдам, пока сам не разберу дела.
XII
Исправник меж тем не думал уступать:
– А как же показания Спицына?
– Как можно верить на слово Антону Пафнутьичу, трусу и лгуну?!
Троекуров не забыл обстоятельства дня храмового праздника в Покровском. Гости начали съезжаться ещё накануне. Обедня в новом каменном храме собрала такое множество почётных богомольцев, что крестьянам места не хватило. Выходя из церкви, Кирила Петрович пригласил всех к себе обедать. В зале накрывали стол на восемьдесят приборов. Хозяин наслаждался счастием хлебосола. Только в это время объявился Спицын, что не похоже было на богомольца и чревоугодника. Оказалось, у него сломалась коляска, на ремонт ушло время, а ехать ближним путём – через кистенёвский лес – не решился. Антон Пафнутьич не скрывал, что боится мести разбойника за то, что показал в суде, что Дубровские владеют Кистенёвкой «безо всякого на то права».
Из страха же и напросился спать во флигель к Дефоржу после рассказа об его отваге в истории с медведем. Наутро же спешно откланялся и, несмотря на увещания хозяина, тотчас уехал. Теперь заявил, что француз ночью разбудил его и представился Дубровским. После этого опустошил кожаную суму с деньгами, которую Спицын всегда носил на груди под рубашкой.
– А может, ему пригрезилось, что учитель хотел ограбить его. Зачем он в то же утро не сказал мне о том ни слова? – спрашивал Кирила Петрович.
– Француз застращал его, ваше превосходительство, – отвечал исправник, – и взял с него клятву молчать…
XIII
Веры тем, кто лжесвидетельствовал, пусть даже и в твою пользу, никогда уже не будет.
– Враньё, – решил Кирила Петрович. – Сейчас я всё выведу на чистую воду.
– Где же учитель? – спросил он у вошедшего слуги.
– Нигде не найдут-с, – отвечал слуга.
– Так сыскать его! – закричал Троекуров.
Его начали одолевать сомнения. Вспомнилось, что Спицын последним вышел к завтраку и казался так бледен и расстроен, что Кирила Петрович осведомился о его здоровье. Гость отвечал невпопад и с ужасом поглядывал на учителя, который тут же сидел как ни в чём не бывало. А когда слуга объявил, что коляска его готова, Антон Пафнутьич тут же уехал. Никто так и не понял, что с ним сделалось, и Троекуров решил, что он объелся.
Отец наконец-то заметил, что дочь ни жива ни мертва.
– Ты бледна, Маша, тебя напугали?
– Нет, папенька, – отвечала девушка, – у меня голова болит.
– Поди к себе и не беспокойся.
Дочь поцеловала у папеньки руку и ушла скорее в свою комнату. И только там дала волю чувствам – бросилась на постель и зарыдала в истерическом припадке. Служанки раздели её и насилу успокоили холодной водой и нюхательной солью.
Теперь Марья Кириловна вспоминала об этом с улыбкой. Ей казалось, что это они с Дубровским и проучили Спицына, и оставили в дураках урядника. В свою исключительность и отвагу легче всего уверовать под тёплым одеялом при потушенных свечах.
Портрет дамы с саженьем
I
Князь навестил Покровское в среду. В пятницу Троекуровы отправились в гости с ответным визитом. Подъезжая к Арбатову, Кирила Петрович не мог налюбоваться чистыми и весёлыми избами крестьян и каменным бодрым господским домом в английском стиле. Обширный же английский парк окружал дом со всех сторон. Перед въездом в усадьбу расстилался густо-зелёный луг, на нём паслись швейцарские коровы. Звук колокольцев на их шеях сливался в благостный перезвон доброму хозяйствованию арбатовцев.
Хозяин встретил гостей у крыльца и подал руку молодой красавице. Марье Кириловне он показался более моложавым, чем в первую встречу. Во всяком случае, пудры на его лице было сейчас куда меньше. Она снова отметила, что костюм Верейского и его причёска очень уж гармонируют с тем, как выглядят смоленские модники. Ей представлялось, что их вкусы далеки от европейских, князь заставил сомневаться в этом.
Василий Михайлович провёл за собой Троекуровых в великолепную залу со столом, накрытым на три прибора. Здесь князь подвёл гостей к окну, и им открылся прелестный вид. Днепр нёс свои воды перед окнами, по реке шли нагруженные барки под натянутыми парусами и мелькали рыбачьи лодки, столь выразительно прозванные душегубками. За рекою тянулись холмы и поля, несколько деревень оживляли пейзаж.
II
Затем настал черёд рассмотреть картинную галерею. Основу собрания представляли работы широко известных художников. Приобретались картины отцом князя, а потом уже им самим за границей. На особом месте на входе в галерею располагался портрет молодой дамы, её грудь украшало большое золотое ожерелье. Но Верейский не стал обращать внимание на эту картину и провёл гостей мимо неё.
Хозяин объяснял Марье Кириловне их содержание, историю живописцев, указывал на достоинство и недостатки картин. Он говорил о живописи не языком педантичного знатока, а с чувством и вдохновением. Всё это живо отзывалось в развитом чтением воображении девушки. Она ярко представила себе Веласкеса. Мастер портретного искусства боролся с ханжеством и моральной косностью соотечественников. В католической Испании запрещалось писать обнажённую натуру, и мастер втайне от инквизиции создавал шедевры в Италии. И при этом умудрялся оставаться востребованным придворным живописцем.
Испытала трепетное благоговение к Рубенсу. Слова о смешении идей венецианской школы и новаторского реализма прошли мимо, но тронул явственный во всём его драматизме библейский сюжет. Слышимые впервые фамилии не цеплялись за память: Хальс, Ватто, Маньяско…
Запомнился ещё лишь Хёйсум. На его картине необычайно живо предстал букет в светлых тонах с нагромождением фруктов и изысканным узором изгибающихся лоз. Но больше всего впечатлила муха на одном из плодов. Насекомое голландец выписал с такой реалистичностью, что Марья Кириловна поймала себя на желании ударить по картине веером.
III
Хозяин по-своему истолковал внимание девушки к натюрморту и позвал гостей отобедать. Прошли за стол. Троекуров отдал должное винам, предложенным князем, и искусству его повара, а Марья Кириловна не чувствовала ни малейшего замешательства в беседе с тем, кого видела лишь второй раз в жизни. После обеда хозяин предложил гостям пойти в сад. Кофе пили на берегу широкого озера с островами. Атмосфера в беседке напоминала уже семейную.
Вдруг раздалась музыка духового оркестра, и шестивёсельная лодка причалила к самой беседке. Мужчины и девушка отправились на водную прогулку. Посещали и острова: на одном увидели мраморную статую, на другом – замысловатую пещеру, на третьем – памятник с таинственной надписью. Последнее растревожило в Марье Кириловне девическое любопытство, учтивые недомолвки князя не вполне его удовлетворили.
Меж тем уже смеркалось. Князь предложил возвратиться домой, где их ожидал горячий самовар. Василий Михайлович просил Марью Кириловну хозяйничать в доме старого холостяка. Она с готовностью принялась разливать чай, слушая неистощимые рассказы любезного говоруна. Вдруг в небо с треском взмыла ракета и осветила его. Князь подал девушке шаль, и все вышли на балкон. В тёмном небе вспыхивали, крутились, угасали и снова вспыхивали разноцветные огни – колосьями, пальмами, фонтанами, дождём, звездами…
Марья Кириловна веселилась как дитя. Князь Верейский радовался этому, а отец самодовольно принимал хлопоты за знаки уважения и желание ему угодить.
VI
Ужин в своём достоинстве ничем не уступал обеду.
После трапезы гости отправились в устроенные для них комнаты. Сны в эту ночь не тревожили покой ума – когда явь умеет несказанно впечатлить, в них нет нужды.
На следующий день, после завтрака, Верейский попросил отца и дочь пройти в его кабинет. Там он обратился к Марье Кириловне:
– Я заметил вчера, как вы обратили внимание на портрет дамы с ожерельем, хотя мы прошли мимом него.
– Он показался мне интересным, – ответила девушка, смутившись, как будто её уличили в чём-то неблаговидном.
– Наверное, мне следовало, не откладывая, удовлетворить ваше пусть и невольное любопытство. Но я счёл, что день и без того выдался насыщен событиями, поэтому решил отложить объяснение на сегодня.
– Да уж, Василий Михайлович, потрафил ты вчера гостям так потрафил, – одобрительно молвил Кирила Петрович.
Хозяин откликнулся учтивым наклоном головы, затем продолжил:
– Очевидно, вы отметили, что портрет не обладает высокими художественными качествами, как другие работы.
– По мне, князь, так мазня мазнёй – похоже, и ладно. Уж прости за прямоту старика, – откликнулся с военной непосредственностью генерал-аншеф.
– Мне действительно так показалось, но я поняла, что он ценен вам чем-то иным, – призналась девушка.
– Вы совершенно правы, Марья Кириловна. На нём изображена моя мать.
С этими словами Верейский шагнул к бюро у стены и откинул ткань с картины, поставленной на него.
V
Взгляду гостей открылось женское изображение в свадебном наряде. Утончённые черты лица и выразительные глаза не портил немного больший, чем требовала полная гармония, нос. Хозяин кабинета встал рядом, и проявилось их сходство с матерью.
– Будь время, возможно, матушку запечатлел бы кто-то из первейших художников. Увы, она умерла вскоре после моего появления на свет. Её могилу вы и видели на одном из островов. Отец так скорбел об утрате жены, что пожелал захоронить её в усадьбе, чтобы иметь возможность ежедневно посещать могилу.
Марья Кириловна молчала, впечатлённая представшей в её фантазии картиной. Отец же отозвался почти сразу:
– Свидетелем этой истории я не был, но помню по разговорам. Батюшке вашему нелегко тогда пришлось. Пошёл наперекор традиции, женился на девушке из Московии, да ещё и бедного незнатного рода. Это после мы уж среди шляхты местной наши исконно русские порядки завели. А уж каково это – одному, без жены, ребёнка вырастить, знаю не понаслышке.
Девушка сама не ведала, что такое материнская ласка, поэтому услышанное тронуло её сердце.
– Соболезную, князь, – вымолвила она. – Очень печальная история.
Верейский решил сменить тему разговора:
– Зато, не будь этой трагедии в жизни отца, он бы, возможно, никогда не покинул Арбатова. А так – сделал блестящую карьеру в Коллегии иностранных дел. Затем путешествовал по Европе и меня к этому делу определил. Так что, как говорят в России, нет худа без добра.
VI
Троекуров подошёл поближе к холсту, но интерес его, оказалось, привлёк отнюдь не женский облик.
– Знатное, однако, ожерелье на вашей матушке! Думаю, немалых денег стоит.
– Вы, как всегда, правы, Кирила Петрович. Стоимость его немалая. И, говорят, есть те, кто готов выложить за него целое состояние.
– И сколько, если не секрет?
– Секрет, но вам могу открыть. Я уверен, генерал-аншеф умеет хранить тайны.
У Кирилы Петровича от этих речей выпятилась грудь и стала заметна на фоне объёмного, как ведёрный самовар, живота.
– Почти треть миллиона, – обозначил наконец цену Верейский.
– Рублей? Ассигнациями или серебром?
– Франков.
– Да-а-а… Серьёзное предложение, – сумма впечатлила даже такого богатея, как Троекуров. – И что же не уступите? Неужто опасаетесь продешевить?
– У того, о чём идёт речь, нет цены.
– У всего есть цена, Василий Михайлович, не всегда только она названа.
Верейский не стал спорить. Вместо этого прошёл к столу и, как уже было в случае с Харловым, убрал с него газету.
