Дмитрий Сергеевич Сивков
Дубровский. Дело князя Верейского
Маскарад в единственном числе
I
Прежде чем определиться с действиями, следовало узнать больше того, что имелось в документах Воейкова и Харлова. Можно сколь угодно смотреть на лес в подзорную трубу, но, не войдя в него с ружьём, тетёрку не добудешь. Требовалось сделать первый ход. У военных это называется рекогносцировка – визуальное изучение командиром противника и местности в целях уточнения решения. «Разведка о расположении и силах неприятельских войск…», – вспомнилось ещё из курса пажеского корпуса. Князь пожалел, что Харлов не слышал его рассуждений, они бы ласкали слух бывалому вояке.
Майор пришёл на ум не зря. Хозяин имения направился к управляющему в гости. Во флигеле застал лишь супругу, она тщетно пыталась накормить упитанных вихрастых мальчуганов двух и трёх лет. Те сжимали рты и вертели головами. Анна Фёдоровна обрадовалась гостю, так как сыновья при его появлении пооткрывали рты, и она упихала в них остатки каши.
– А Степана Ивановича нет дома, он с мужиками в рощу поехал, выбирать лес под рубку. Ремонт конюшни затеял, – заявила Харлова после обмена приветствиями.
– Да он мне, по правде говоря, и не нужен. Я к вам, Анна Фёдоровна.
Эти слова заинтриговали хозяйку. Она кликнула дворовую девку убрать со стола и, извинившись, удалилась привести себя в порядок.
II
Пока шустрая девица брякала посудой, князь осмотрелся. Взгляд задержался на новом костюме Харлова: сюртук, жилет и рейтузы оказались небрежно брошены на кресле.
Харлова, войдя, заметила, куда смотрит гость и решила выговориться.
– Вот ведь, пришёл от вас давеча, скинул всё это и сказал, что больше ни в жизнь не наденет. И кок расчесал. Я ведь как лучше хотела. А то всё ходит в своей «казарме» – тошно смотреть уже. Надеялась, вы меня, ваша светлость, поддержите. А оно вон как всё обернулось…
Князь отметил, что она зачесала волосы, припудрилась, сняла фартук и надушилась чем-то сладковато-приторным.
Верейскому сегодня отвели долю утешителя. Нёс он её достойно и с улыбкой.
– Анна Фёдоровна, помилуйте! Не заслуживаю я таких упрёков. Наоборот, я увещевал Степана Ивановича дать время и себе, и другим на то, чтобы привыкнуть к новому образу.
– Такой вот он упрямец. Получается, его, как горбатого, только могила и исправит, – горько вздохнула супруга и добавила: – Ладно бы с неба свалилось, а то ведь трат-то сколько! Материя, да ещё и портной цену заломил. Ходит гоголем, раз самого Троекурова Кирилу Петровича обшивает.
– Тут я готов помочь. Возмещу траты, а вы мне отдайте эту одежду.
– Спаси вас Господи, Василий Михайлович! Да только на кой она вам?! Видела я ваш гардероб. Таких нарядов, поди, и на Кузнецком мосту в Первопрестольной не сыщешь.
– Ну, это уж моя забота, зачем. И ещё пошлите за этим портным. Как его звать, говорите?
– Мишель.
III
Мишель оказался Михайло – оброчным крепостным, знавшим несколько слов на французском. Да и те не понял бы ни один марсельский гарсон, спутав их с цыганской речью. Между тем он оказался толковым couturiеre. И зарабатывал хорошо. Рассказал, что предлагал барину за вольную пять тысяч рублей ассигнациями, а тот двадцать запросил.
Довольно скоро и ладно Мишель-Михайло подогнал наряд Харлова на Верейского. К тому же роста мужчины были одного, пришлось лишь уменьшить размер. К тому же заказал ещё один подобный наряд, ещё более вызывающих расцветок. Кок взялась начесать Анна Фёдоровна. Весь этот маскарад князь затеял ради визита в Покровское. Когда он увидел Харлова, да ещё оказалось, что портной «самому Троекурову шьёт», решил – именно в таком виде и следует явиться на глаза всесильному генерал-аншефу.
Но одного этого Василию Михайловичу показалось мало. Решил предстать изнеженным аристократом, старым волокитой и кутилой, обзавёдшимся на этом деле подагрой. Склонность к преображению жила в нём ещё с юных лет. В пажеском корпусе он даже участвовал в спектаклях домашнего театра графа Румянцева. Как-то довелось выйти на сцену в роли княжны Оснельды в пьесе Сумарокова «Хорев».
Пригождался лицедейский опыт и за границей, когда хотелось сохранить в тайне свои контакты. Тогда-то и натренировался ходить, как подагрик – ступая на бок стопы, и обзавёлся мягкими бархатными сапогами.
IV
Троекурову, конечно, донесли о приезде Верейского. Сосед как-никак – его поместье находилось в тридцати верстах. Между тем никакого сношения между Покровским и Арбатовом не существовало. Оно и понятно – князь долгое время находился в чужих краях, а имением его, говорили, управлял отставной майор. Но в конце мая князь возвратился из-за границы и приехал в свою деревню, где не бывал с малолетства. Известно было, что, привыкнув к развлечениям, он непрестанно скучал. Так что Кирила Петрович не удивился, когда через две недели дворецкий известил о прибытии князя.
Скорее бы удивился обратному, ведь когда-то в Варшаве они водили знакомство. Пусть и шапочное, но спустя годы и нынешние обстоятельства, оно обрело иное звучание. Иногда мужчин единит только приключение с куртизанками в Булонском лесу, а встретившись в Рязани, они ведут себя, как два ветерана альпийского похода Суворова.
Князь произвёл впечатление, на которое и рассчитывал. Все увидели пятидесятилетнего человека, но казался он гораздо старше: излишества всякого рода изнурили его здоровье и наложили явственную печать. На лице её тщательно скрывала пудра. Несмотря на это, наружность его была приятна, замечательна, а привычка быть всегда в обществе придавала ему любезность, особенно с женщинами.
V
Кирила Петрович оказался чрезвычайно доволен этим визитом, принял его знаком уважения от знатного человека, известного в обществе. По обыкновению устроил смотр своих заведений. На псарне князь чуть не задохнулся и спешно вышел вон, зажимая нос платком, опрысканным духами. Сад с его остриженными липами, четырёхугольным прудом и ровными аллеями ему не понравился; он любил английские сады и так называемую природу, но хвалил и восхищался. Слуга доложил, что кушанья поданы. Они пошли обедать. Князь прихрамывал, устав от ходьбы, но ничем не выдавал своего раскаяния.
В зале их встретила семнадцатилетняя дочь Троекурова Марья Кириловна. Старый волокита не скрывал очарования её красотой. Он уже мог позволить себе не обращать внимания на то, что красота девушки казалась столь же очевидной и маловыразительной, как и у неглазированных головок изделий «Синдиката французских фабрикантов игрушек». Отец посадил гостя возле дочери. Князя оживило присутствие молодой девушки, он был весел и успел несколько раз привлечь её внимание любопытными своими рассказами.
После обеда Кирила Петрович предложил ехать верхом, но гость отказался, указывая на бархатные сапоги и шутя над своею подагрой. «Да и не хочется разлучаться с милой своей соседкой», – признался он. Троекуров распорядился заложить линейку. Мужчины и девушка поехали втроем. Разговор не прерывался. Марья Кириловна с удовольствием слушала льстивые и весёлые речи нового знакомого.
VI
На какое-то время Верейский отвлёкся от беседы и огляделся. Они как раз проезжали неподалёку от Кистенёвки, посреди деревни чернел остов сгоревшей усадьбы. Самое время перейти к главному.
– Кирила Петрович, а что это за погорелое строение? И не вам ли принадлежит?
Троекурова вопрос князя слегка расстроил. Он нахмурился – воспоминания, рождаемые погорелой усадьбой, были ему неприятны, но отмалчиваться не стал.
– Земля теперь моя, но когда-то принадлежала Дубровскому.
– Дубровскому, – повторил Верейский. – Как, этому славному разбойнику?!
– Отцу его… Да и отец-то был порядочный разбойник.
– Куда же девался этот Ринальдо? Не знаете, жив ли он, схвачен ли?
Троекуров досадливо скривился.
– И жив, и на воле. И пока у нас будут исправники заодно с ворами, до тех пор не будет он пойман. Говорят, князь, Дубровский побывал и в Арбатове?
– Да, кажется, что-то сжёг или разграбил… Но Харлов, это мой управляющий, со своими молодцами здорово потрепал его людишек. Больше не совались.
Верейский сказал об этом как о чём-то малозначимом и обратился к спутнице:
– Не правда ли, Марья Кириловна, было бы любопытно познакомиться ближе с этим романтическим героем?
Девушка, когда речь зашла о Дубровском, потеряла интерес к разговору. Хотя князю показалось, что скорее делала вид. Вот и с ответом на вопрос замешкалась.
VII
На помощь дочери пришёл отец.
– Чего тут любопытного! – сказал Троекуров. – Она знакома с ним. Этот разбойник учил её музыке. Слава богу, не взял ничего за уроки. Скажу вам больше, князь, мы ведь с его отцом в товарищах одно время ходили. Так вот Дубровский этот с Машей – она двумя годами лишь его моложе – знались с детства, игрывали не раз. Я как-то даже говаривал отцу: «Слушай, Андрей Гаврилович, коли в твоём Володьке будет путь, так отдам за него Машу; даром что он гол как сокол». Он же качал головой и отвечал обыкновенно: «Нет, Кирила Петрович, мой Володька не жених Марье Кириловне. Бедному дворянину, каков он, лучше жениться на бедной дворяночке да быть главою в доме, чем сделаться приказчиком избалованной бабёнки». Гордый. А вот до чего гордость его, да и сына тоже, довела.
Далее Кирила Петрович рассказал о том, как Дубровский явился к ним под видом француза-учителя Дефоржа. Целые три недели жил в их доме, в то время как губернская полиция сбилась с ног, разыскивая его.
Верейский слушал с глубоким вниманием. Не укрылось от него и то, что Марья Кириловна сидела как на иголках во время повествования. По его окончании ему только и оставалось заявить, что это весьма странная история.
VIII
Видя, что тема неприятна хозяевам, гость тут же сменил её. Рассказал, как в Карлсбаде на лечении водами у него пропала булавка для галстука – золотая с бриллиантом. Подозревали в воровстве слуг, постояльцев гостиницы. Но полиция так ничего и не выяснила. Хотя заявления о случаях хищения были и прежде. Верейский сам нашёл злодея, правильнее – злодейку. Ею оказалась… сорока.
– Как же вам это удалось, князь? – Марья Кириловна снова проявила живой интерес к разговору.
– Поймал на живца.
– Вот уж не поверю… Сорока вам щука, что ли? – прыснула собеседница.
Князь рад был вернуть доброе расположение духа своим попутчикам. Всё, что он рассказал им, не было выдумкой или прочитано в газетах. Такой случай действительно имел место, хотя и не с ним, а с его отцом.
Обращался князь к девушке:
– Марья Кириловна, живец в данном разе имеет переносный смысл. В роли наживки выступили мои запонки. Я их оставил на столе. Сам вышел из гостиницы, а потом незаметно вернулся в номер через окно. Притаился за ширмой и стал ждать вора. И он явился, но не из дверей, а тоже через окно. Когда сорока объявилась на подоконнике, я сразу всё понял. А она огляделась, перепорхнула на стол, схватила одну из запонок и была такова. Хорошо, что недалеко улетела. Я успел заметить, что она исчезла в ветвях липы во дворе гостиницы. Консьерж по моей указке забрался на дерево и обнаружил гнездо в дупле.
IX
– Вернули пропажи? – это уже спросил Троекуров с присущей ему хозяйственностью.
– Да. И не только свои. Чего только пернатая воровка не натаскала себе в гнездо: броши, кулоны, даже луидор и брегет с цепочкой! Не говоря уже о разных стёклышках и бусинках.
– Ловко это вы, князь, придумали. На живца… Вот и Дубровского бы, разбойника, этак. Да кто только возьмётся? Уж точно не наш бездельник исправник.
– Может, обойдётся?
– Князь, вы, очевидно, в каких-то делах и знаете толк, но не в военных и не в охоте. Извините уж, но по вам сразу видно. А тут именно такой склад ума и нужен. Ну да ничего, с божьей помощью управимся со злодеем. Написал уже военному министру. Михаил Богданович ведь под моим началом служил ещё батальонным командиром в Санкт-Петербургском гренадёрском полку. Ответил, не забыл старика, обещал толкового агента прислать. Да что-то не видать, не слыхать.
По возвращении князь распорядился подать свою карету. Кирила Петрович увещевал гостя остаться ночевать, но тот уехал тотчас после чаю. Но до того просил Троекурова наведаться к нему в гости с Марьей Кириловной, и тот обещался. Хозяину Покровского приглашение льстило, учитывая княжеское достоинство, известность в обществе и три тысячи душ родового имения. Всё это дозволяло почитать Верейского равным себе.
X
Мысли Василия Михайловича на обратном пути занимал анализ увиденного и услышанного сегодня. Ниточка, потянув за которую увидеть можно было выход на Дубровского, определённо находилась в усадьбе Троекуровых. Имелся тут у Владимира Андреевича интерес, и очевидно – сердечный.
Оттого и виновник всех злосчастий корнета оставался цел и невредим. На удивление всех троекуровские поместья разбойники щадили, не ограбили ни единого сарая, не остановили ни одного воза. С обыкновенной своей надменностью Кирила Петрович приписывал это исключение страху, который он умел внушить всей губернии.
Поначалу соседи посмеивались меж собой над высокомерием Троекурова и каждый день ожидали, что незваные гости нагрянут в Покровское, где им было чем поживиться. Но наконец все вынужденно согласились с его хозяином и признали, что разбойники оказывают ему непонятное уважение… Троекуров торжествовал и при каждой вести об очередном «подвиге» Дубровского насмехался над губернатором, исправниками и ротными командирами, от коих главарь шайки уходил всегда невредимым.
XI
Меж тем Верейский сразу понял, что безнаказанностью генерал-аншеф обязан своей дочери. Того, чьё имя заставляло трепетать даже ожиревшие сердца дородных помещиц, можно было понять. Красота Марьи Кириловны в её семнадцать лет только распустилась и очаровывала своим первоцветом.
Но каков этот Дубровский! История, когда он выдал себя за француза-гувернёра, делала ему честь. Корнет, видно, тоже знал толк в маскарадах. Князь почувствовал уважение к своему противнику. И это только обрадовало: вместо заурядной облавы предстояло разыграть драму, вынудить неуловимого бандита выйти из-за кулис на сцену.
Что до Марьи Кириловны, то Василий Михайлович сам едва не поддался её очарованию. Увлечься не дали манеры девушки. От неё вправе было ожидать непосредственности, живости суждений, не заиленного течением жизни ума. Но вместо этого она укрылась за мировоззрением, сформированным главным образом чтением посредственных романов.
Верейскому показали огромную библиотеку – наверняка там имелись и достойные труды. Отец же, не читавший ничего, кроме «Совершенной Поварихи», не мог руководствовать её в выборе книг, и Маша естественным образом, перерыв сочинения всякого рода, остановилась на французских романистах XVIII века.
«Впрочем, это поправимо при должном наставничестве», – подумал князь и тут же погнал от себя эту мысль. Вначале проникнуться симпатией к жертве, потом – к наживке, а именно такую роль уготовил он Троекуровой, так и охоту можно сворачивать, не начав. Разве сбить с толку гончую, взявшую след, букетом полевых цветов?
Роман Марьи Кириловны
I
Приезд князя Верейского сделал день Троекуровых насыщенным, как вишнёвый сок до того, как обратиться компотом. Марье Кириловне он стал в удовольствие, но и растревожил, перво-наперво – воспоминаниями о Дубровском. Ещё долго она не могла уснуть, хроника их встреч, частью тайная от всех, как страницы замысловатого романа, будоражила девичий ум.
Отец любил её до безумия, но обходился с ней с типичным ему своенравием. Он то старался угождать её малейшим прихотям, то пугал суровым, а иногда и жестоким обращением. Уверенный в привязанности дочери, никогда не мог он добиться её доверия. Она привыкла скрывать от отца свои чувства и мысли, ибо никогда не могла знать наверно, каким образом будут они истолкованы. Не имея подруг, Маша выросла в уединении. Жёны и дочери соседей редко наезжали к Кириле Петровичу, его обыкновенные разговоры и увеселения требовали компании мужчин, а не присутствия дам. Оттого красавица редко являлась среди пирующих гостей.
Чтением романов она завершила своё воспитание, начатое под руководством mademoiselle Мими. Этой француженке Кирила Петрович оказывал благосклонность и в конце концов выслал тихонько в другое поместье, когда следствия его особых чувств стали явными. Мадмуазель оставила по себе хорошую память. Добрая девушка не употребляла во зло своё влияние на барина, чем отличалась от других наперсниц, сменяемых то и дело. Сам он, казалось, любил её более прочих. Кареглазый мальчик девяти лет, полуденными чертами напоминающий mademoiselle, воспитывался при нём сыном. Меж тем немало босых ребятишек, как две капли воды похожих на помещика, мелькали грязными пятками за его окнами и считались дворовыми.
II
Троекуров выписал из Москвы для Саши учителя-француза. Кириле Петровичу Дефорж понравился своей наружностью и обращением. Аттестаты и письмо одного из родственников, у которого он жил в гувернёрах четыре года, дополнили картину. Всё устраивало хозяина Покровского, недовольство вызывала лишь молодость француза. Генерал-аншеф не считал, что она несовместима со званием учителя, но у него имелись сомнения, которые тотчас и решился объяснить.
Кирила Петрович по-французски не говорил и велел позвать к себе дочь.
– Подойди сюда, Маша. Скажи ты этому мусье, что так и быть —принимаю его; только с тем, чтоб он у меня за моими девушками не осмелился волочиться, не то я его, собачьего сына… Переведи это ему, Маша.
Дочь покраснела и, обращаясь к учителю, сказала, что её отец надеется на его скромность и порядочность.
Француз поклонился и отвечал, что надеется снискать уважение, даже если ему откажут в благосклонности.
Маша слово в слово перевела ответ.
– Хорошо, хорошо, – сказал Кирила Петрович, – не нужно для него ни благосклонности, ни уважения. Дело его ходить за Сашей и учить грамматике да географии, переведи это ему.
Марья Кириловна смягчила в переводе грубые выражения отца. Тот отпустил теперь уже Сашиного гувернёра, и он удалился обживать комнату, выделенную ему во флигеле.
III
Машу воспитали в аристократических предубеждениях, оттого она никак не отметила молодого француза. Учитель для неё что? Род слуги или ремесленника, а такие не казались ей мужчинами.
Она не заметила и впечатления, произведённого ею на мonsieur Дефоржа: ни его смущения, ни его трепета, ни изменившегося голоса. Несколько дней кряду потом она встречала его довольно часто, не удостаивая внимания.
Но вдруг неожиданным образом девушка получила о нём совершенно иное понятие. На дворе у покровского хозяина росли обыкновенно несколько медвежат и составляли одну из его главных забав. В первое время зверей ежедневно приводили в гостиную, где Кирила Петрович часами возился с ними, стравливая их с кошками и щенятами. По возмужанию животных их садили на цепь в ожидании настоящей травли.
Изредка же косолапого выводили под окна господского дома и сводили с порожней винной бочкой, утыканной гвоздями. Медведь обнюхивал её, затем тихонько дотрагивался, колол себе лапы, осерчав, толкал её сильнее – усиливалась и боль. От этого зверь приходил в совершенную ярость, с рёвом кидался на бочку – и так, пока у него не отнимали взбесивший его предмет.
Бывало, что в телегу впрягали пару медведей, гостей сажали в неё, чаще насильно, и пускали их скакать на волю божию. Но лучшею шуткой почиталась у Кирилы Петровича другая.
IV
Голодного медведя запрут, бывало, в комнате, привязав верёвкой за кольцо в стене. Верёвка длиной почти во всю комнату, так что один только противоположный угол оставался безопасным от нападения страшного зверя. Приводили обыкновенно новичка к дверям этой комнаты и неожиданно вталкивали туда, двери запирались, и жертва оставалась наедине с косматым зверюгой. Бедный гость, с оборванной полою и до крови оцарапанный, отыскивал дальний угол. Избавления же приходилось ждать иногда целых три часа, а до того стоять, прижавшись к стене, и видеть, как в двух шагах разъярённый зверь ревел, становился на дыбы и силился до него дотянуться.
Несколько дней спустя как приехал учитель, Троекуров вспомнил о нём и решил испытать его медвежьей комнатой. Для этого, вызвав его однажды утром, повёл с собою тёмными коридорами. Вдруг боковая дверь отворилась – слуги втолкнули в неё француза и заперли её на ключ. Опомнившись, мonsieur увидел медведя, зверь начал фыркать, издали обнюхивая своего гостя, и вдруг, поднявшись на задние лапы, пошёл на него… Француз не смутился, не побежал и ждал нападения. Медведь приближался, Дефорж вынул из кармана небольшой пистолет и выстрелил в ухо голодному зверю. Медведь повалился. Все сбежались, двери отворились, Кирила Петрович вошёл, изумлённый развязкой своей шутки.
