На пути к себе в имение князь то и дело возвращался мыслями к разговору в Меньшиковском дворце. Тут же ему мысленно рисовался сам предмет речи и больше – эмалевые образки. Рассказы отца о тех, кто на них изображён, становились в детстве вроде уроков по истории Отчизны. Вот он кладёт на ладонь образ тот, что слева, – князя Владимира Святославича, прославленного в лике святых как равноапостольный. Известен как Креститель, выбравший для родного государства путь христианства, а ещё – как Красное Солнышко, представленный в былинах и сказаниях. На правом медальоне – сыновья Владимира – Борис и Глеб. Убитые братом Святополком Окаянным, они стали первыми святыми Руси. Канонизированные в лике мучеников-страстотерпцев, Борис и Глеб считаются покровителями Отечества и небесными помощниками русских князей. Центральный лик – святой равноапостольной княгини Ольги. Мать Святослава – отца Владимира Крестителя, она первая из державных русичей приняла христианство.
Саженье не было в чистом виде женским украшением, хотя центральное расположение лика Ольги косвенно это подтверждало. Но в первую очередь оно являлось одним из атрибутов власти князя Тверского.
Для Верейских-Палеологов эта реликвия наполнилась ещё и особым смыслом из-за важной роли Константинополя в христианизации Руси. Ведь из многих вариантов государственной религии Владимир в 987 году выбрал крещение «по закону греческому». Сам после обряда принял имя Василий – в честь византийского императора Василия II – и взял в жёны его сестру Анну. Княгиню же Ольгу за тридцать лет до этого лично крестил на берегу Босфора император Константин VII.
К тому же все четверо святых почитались и католической церковью. Как теперь думалось Верейскому, это тоже могло повлиять на выбор саженья в качестве ритуального артефакта. Конкордат Наполеона 1801 года частично возвращал церкви утраченный в революцию 1789 года статус религии большинства и связь с Ватиканом. Революционные церковные реформы вызвали и недовольство Папы Римского, и довели до раскола в самой Франции. Требовалось как-то нивелировать эти последствия. Так что, возможно, Бонапарт, как заправский некогда артиллерийский офицер, старался одним ядром поразить две цели. А может, и три. Будь подпоручик роты бомбардиров иного склада ума, не быть ему генералом в двадцать четыре года, а ещё через десять лет – и императором.
Вообще, предсказуемый и уверенный в себе человек хорош только на работе, иссохшей от любви к дуракам. Выполнение сколь-либо ответственных задач требует куда большего, чем готовность – и уж тем паче желание – непременно разбить лоб. Не говоря про то, чтобы эти задачи толково ставить.
Неделю Арбатово и Верейский привыкали друг к другу. Имение с трудом, как подслеповатая старуха-кормилица, опознало в импозантном, холёном, чуть лысеющем господине некогда вихрастого барчука. Ему же это далось без труда – с его юных лет здесь мало что изменилось, а внутреннее ощущение родного крова пришло не сразу.
На беглый взгляд, всё было прежним: неизменные, словно лепнина, воркующие голуби на фронтоне дома; в гостиной – кресла величиной с небольшую бричку и зеркала, морщинистые в углах от отслоившейся амальгамы; тома в библиотеке в заскорузлых, как кожа седла, переплётах с ремарками деда на жухлых страницах; людская, где любил тайком от гувернёра уплетать обжигающую рот картошку с ржаным в серых льдинках соли хлебом… Но лишь когда эти картинки наполнились потаёнными запахами и стали говорить на знакомом языке, всё окончательно встало на свои места.
Произошло это так. Василий Михайлович, уже томимый праздностью, осматривал библиотеку. В руках оказалась книга на французском – солидная, как требник митрополита. Открыл наугад – взгляд согрели заметки на полях. Лет сто назад, не меньше, дед Андрей Дмитриевич вывел: «Размышление сиё достойно – разумно и сердечно». С улыбкой князь провёл ладонью по круглому мягкому росчерку… Тут же ноздри уловили запах шершавой бумаги – она отдавала и скислым молоком, и засушенным смородиновым листом.
Встревоженный таким открытием: «Не показалось ли?!», князь устремился в гостиную. Её окутывал шлейф аромата, исходящего от подоконников, где сушился липовый цвет. Сладковатый, чуть дурманящий запах – такой источают дебютантки на губернаторских балах до первой кадрили или невесты, ещё не окуренные кадилом у алтаря.
Насладиться состоянием помешал Харлов. Управляющий обозначил себя лёгким покашливанием. Под мышкой отставной майор зажимал амбарные книги, ему не терпелось уже отчитаться о делах, чего хозяин имения всячески избегал. Заверения в том, что ему всецело доверяют, не могли успокоить служаку, привыкшего держать отчёт своим командирам.
Князь же доверие к такого рода арифметике утратил ещё до первых седых волос. Куда важнее аккуратных столбцов цифр и даже регулярного поступления дохода на банковский счёт было то, что он увидел в имении. Крестьянские дворы в Арбатове большей частью основательные, соломенных крыш почти не встретишь, разве что у захудалого хозяина. Крыты хаты всё больше дранкой, а то и черепицей. Немало кто водил пчёл, жили тут и гончары, и бондари, да ещё по столярному и кузнечному делу. На всём – от круглобоких «заморских» коров до цепных собак – лежала печать основательности.
Да и жили арбатовцы подолгу – вернее признака благополучия не найдёшь. На завалинках коротали дни старики и старухи с выбеленными головами, с иссохшей, едва ли не пергаментной кожей на обветренных лицах и костистых руках.
Единственное, что могло придать им живости, – это приближающаяся гроза. Раскаты грома ускоряли кровь в их вытянутых жилах, отчего к щекам точками, на манер веснушек, приливал румянец, руки же несуразно степенности их хозяев начинали мелькать в крестных знамениях, губы – шептать, уже казалось, забытые молитвы. Всем этим ведал страх, но не страх гибели. Пугало оказаться застигнутым врасплох и не успеть исповедаться у суетного от нескончаемых хлопот батюшки.
Этим Василий Михайлович казался схож с арбатовцами. Быть застигнутым врасплох для охотника за чужими секретами – хуже нет. Картины этого видятся в тревожных снах, они гонят прочь забытьё с мятых подушек и устраивают рандеву с бессонницей. Случись такое наяву, только и останется, что исповедоваться. Есть в чём. Работа помощника по особым поручениям военного министра сводилась к потаканию чужим порокам, игре на слабостях человеческих, лощению надежд. Всё это рядом не стояло с добродетельностью.
Но Верейский перед кончиной скорее предпочёл бы выковыривать говядину меж зубов, допивая херес, чем исповедоваться в грехах, долгие годы принимаемых им за служение Отчизне.
Вот на такие мысли наводили князя амбарные талмуды упарвляющего, испещрённые столбцами расчётов-перерасчётов. Скучные, надо отметить, мысли. Верейский тут же позвал «дядю» пить чай, где запретил говорить о делах, так как «это мешает усвоению пищи». Из-за стола же прямиком отправился гулять по усадьбе, оставив Харлова с его отчётами не у дел.
Каменный дом в британском стиле построил ещё отец его родителя, тот в свой черёд разбил английский парк. В пику моде обустройства на французский манер с выраженной геометричностью и симметрией рара создал некое единство с окружающим пейзажем. Сыну тоже было по душе равновесие между вмешательством в природу и её неупорядоченным естеством.
В этом проявлялось врождённое неприятие Верейскими абсолютного контроля как такового, а не только человека над природой. А ещё – нежелание быть как все. Те же, кто мог себе позволить обустроить парк, желали видеть этакий мини-Версаль, затейливо стриженые деревья и кустарники, высаженные по шаблону и образующие симметричные узоры.
И всё же тщательно созданная особая атмосфера поместья не удержала здесь родителя. Внезапная кончина любимой жены для Михаила Андреевича стала решающим фактором переезда в Петербург. Этому способствовало и неприятие мира смоленской шляхты, её цепкости к умирающим традициям. Да и та не могла простить князю обособленности и женитьбы на незнатной и бедной дворянке из Московии.
Праздная жизнь в столице князю была по карману, но не по душе. Связи и имя помогли определиться на службу в Коллегию иностранных дел. Тогда она совмещала дипломатическую деятельность и внешнюю разведку. И тут поперёшноть Верейского, к тому же знающего латынь, польский, французский и немецкий языки, пришлась ко двору. Князь довольно быстро стал одним из помощников главы ведомства – канцлера графа Никиты Петровича Панина. В частности, отвечал за сбор и анализ наблюдений дипломатических миссий за турецкими войсками, прогнозировал их действия.
Эти докладные попадали на стол императрицы Екатерины и вкупе с другой информацией формировали основу стратегического планирования. Оно вылилось в манифест 1783 года «О присоединении полуострова Крымского, острова Тамань и всей Кубанской стороны под державу Российскую». Полуостров и другие земли Таврии империя обрела скорее силой дипломатии, чем оружия.
Коллегия иностранных дел также намечала политические шаги князю Григорию Александровичу Потёмкину. С её подачи ведавший крымскими делами светлейший обязал являть миролюбивое, дружелюбное отношение войск к населению и знаки уважения татарской знати. Это оказало должное воздействие и привело к «бескровному» присоединению Крыма. Мирно же в состав империи вошли Кубань и две крупнейшие ногайские орды – Едисанская и Джамбулуцкая присягнули на верность России. Имелась в этой политической виктории и толика князя Михаила Андреевича Верейского.
Всё это сыну открылось позже. В молодости ему хватало знать и то, что отец служит «по дипломатической линии». Родитель между тем исподволь готовил сына в помощники. Для этого дал ему возможность получить многоплановое образование. Самому-то пришлось уповать главным образом на природный ум и характер. Наследник оказался не обделён ни тем ни другим, знания же, как катализатор, должны были их раскрыть более полно и в лучшем свете.
Образование для Василия началось в пажеском корпусе. Полученные там знания достаточны тем, кто видел себя в будущем камер-пажом. Верейские же рассчитывали на иное служение. По выпуску молодой человек отправился изучать юриспруденцию в Лейпцигский университет. Окончив учёбу в Германии, бакалавр права собирался вернуться в Россию, но родитель направил его во Францию. Там княжич детально познавал экономику в Страсбургском университете. Лишь два диплома стали достаточным основанием для отцовского благословения вернутся на родину.
Но и тут Михаил Андреевич не спешил приобщить сына к делам. Для начала определил его в Санкт-Петербургскую таможню. Служба здесь могла помочь Василию установить связи в коммерческих кругах Европы – очень важного источника информации. Вести с торговых судов нередко оказывались и оперативнее, и конкретнее тех, что прибывали диппочтой. К тому же командовал столичной таможней большой приятель князя Александр Николаевич Радищев.
В конце концов эта дружба обернулась для Верейских большими проблемами. Михаилу Андреевичу доводилось бывать в доме Радищева на Грязной улице. Нередко хозяин в близком кругу устраивал читку своих произведений. Они носили дух вольнодумства, товарищи – такие, как князь – могли и не разделять всецело позицию автора, но ценили образ его мыслей.
Иную оценку сочинениям главного таможенника дала императрица. Автора «Путешествия из Петербурга в Москву», изданного в 1790 году, Екатерина назвала «бунтовщиком, хуже Пугачёва». Подобная рецензия может как обессмертить любого сочинителя, так и укоротить его жизнь, открыв дорогу на плаху. Радищева арестовали. На допросах он не выдал никого из тех, кто посещал читки, и этим уберёг их от беды. Самому ему рассчитывать на милость не приходилось. По уложению о «покушении на государево здоровье», о «заговорах и измене» Радищева приговорили к смертной казни. Но именной указ Её Величества «по милосердию и для всеобщей радости» заменил высшую меру десятилетней ссылкой в Илимский острог.
Молчание каторжника не уберегло от неприятностей Верейского. Нашлись завистники его положению в Коллегии иностранных дел, тем более что князь смог занять это место без высокого положения в обществе и фавора. Донос лёг на стол шефа – Ивана Андреевича Остермана, назначенного главой Внешнеполитического департамента после смерти Панина. Если бы бумага ушла в Тайную экспедицию, «доброхоты» потирали бы руки.
Граф не дал пасквилю ход. К тому же, зная, что это не остановит доносчиков, настоял на отставке князя и выезде его на лечение за границу.
Президент Коллегии в своё время также едва не пострадал от интриг. После восшествия императрицы Елизаветы на трон его родителя – графа Андрея Ивановича Остермана, вице-канцлера при Анне Иоанновне, обвинили в государственной измене. Колесование уже на лобном месте заменили «вечным заточением в Берёзове». Сына же лишь перевели из гвардии в армию. Мало того, разрешили выехать по делам за границу. Цель такой милости – завладеть капиталом семьи, его отец благоразумно перевёл в голландский банк с непременным условием выдать их лично ему или сыну.
Русскому министру при Генеральных штатах направили указание: по получении Остерманом денег арестовать его под благовидным предлогом и выслать домой. Посланник, возмущённый таким коварством, посоветовал молодому человеку не настаивать на выдаче капитала, а совершить заграничное путешествие. Благодаря этому будущий главный дипломат империи объехал почти всю Европу, изучил несколько языков и существенно пополнил своё образование. Всё это по возвращении на родину позволило ему сделать блестящую карьеру по дипломатической линии.
Советом Верейскому немедля ехать в Карлсбад на лечение Остерман возвращал долги провидению.
Глава Коллегии иностранных дел оказался прав. Вскоре после отъезда Михаила Андреевича по его душу явились агенты Тайной канцелярии. Остерману пришлось лишь руками развести, а людям главы политического сыска Шешковского – возвращаться в казематы ни с чем.
Желудок у князя и вправду, как у любого работающего день-ночь человека, давал сбои. Год нахождения на водах Карлсбада и хлопоты местных эскулапов настроили желудочно-кишечный тракт не хуже механизма Пражских курантов – средневековых часов с астрономическим циферблатом. Именно Прагу князь выбрал следующим местом жительства. Здесь Верейский открыл бюро по консультации желающих вести торговые дела в России среди подданных австрийских Габсбургов. Таких оказалось немало, так что дела у конторы Vereisky&Co шли хорошо. В компаньонах ходил сын, для чего Василию Михайловичу пришлось выйти в отставку и уехать из России. Тут-то пригодились и его знание языков, и европейской жизни, а также опыт работы и связи на таможне.
После смерти императрицы Екатерины и коронации Павла I наметились изменения и в политической жизни. Радищеву вышла амнистия, ему разрешили вернуться из Сибири – пока лишь в своё имение в Калужской губернии. Только при Александре I его призовут в столицу и назначат членом Комиссии для составления законов.
Коснулись эти изменения и Верейских. Остерман не забыл укрытого за границей до поры до времени козыря. Михаилу Андреевичу предложили вернуться на работу в Коллегию иностранных дел, но уже на нелегальном положении. Бюро Верейских оказалось отличным прикрытием и местом сбора информации. Человек с репутацией пострадавшего «за вольнодумство», да ещё и знатный, в чьих жилах текла кровь двух царственных родов, вызывал доверие недругов России. От них-то и шли наиболее важные сведения политического, экономического и военного характеров.
Тут уж отцу пришлось вводить в курс дела и сына. Тот легко усвоил непростые правила жизни тайного агента. Оба оказались причастны к секретному договору между Австрией и Россией о военной помощи в случае, если Пруссия нападёт на какое-нибудь из союзных государств. Позже младший Верейский отправился в Англию открывать представительство Vereisky&Co. Основной же целью поездки в Лондон стала добыча сведений, необходимых для заключения трактата между Россией и Англией о дружбе, торговле и мореплавании. Это стало для Василия Михайловича проверкой на зрелость. Успешной, надо сказать.
Бюро Верейских после этого стало работать на два направления – английское и французское. Главный офис теперь находился в Париже. Здесь, с узурпацией власти Бонапартом, находился главный центр противостояния и угрозы России.
Казалось бы, для Верейских и дела, и обстоятельства начинают складываться наилучшим образом. Но в 1797 году, ссылаясь на возраст и «болезненные припадки», испросил себе увольнение Остерман. За этим последовал целый ряд едва ли не ежегодных назначений на руководство Коллегией иностранных дел: Безбородко, Ростопчин, Панин, Кочубей.
До этого у кормила внешней политики люди стояли по десятку лет и более: тот же Остерман – шестнадцать. Вся эта чехарда не сулила ничего хорошего и сказалась на деятельности ведомства как в штатном, так и в особом режимах. Не жди доброго сидра, когда трясут несозревшие яблони. В итоге в 1802 году Коллегию высочайшим указом подчинили только что учреждённому Министерству иностранных дел.
В эти годы задания Верейским из Петербурга фактически сошли на нет. О том, что их не забыли напрочь, говорило лишь жалованье, исправно поступавшее на банковские счета. В этих франках не было ни радости, ни нужды: доходы от коммерции с имения и так позволяла жить, ни в чём себе не отказывая. Михаил Андреевич, воспрянувший духом от того, что снова в строю, пусть и невидимого фронта, сник. Хотя продолжал собирать информацию, анализировал её в надежде, что когда-нибудь она будет востребована.
Позднее сын думал, что именно жажда действий заставила отца броситься в холодную воду ноябрьской Сены. О том, как русский князь спасал пассажиров рухнувшего с моста Менял омнибуса, говорили на всех рынках. Но не одни торговки языки чесали, заметки о происшествии опубликовали La Gazette, Journal de Paris, Journal des Dеbats.
Плавал Михаил Андреевич, чьё детство прошло на берегах Днепра, отлично. А вот от закалки с годами не осталось и следа. Пневмония сожгла его лёгкие за неделю. Париж не забыл своего недавнего героя. Сообщения о его кончине в столичных газетах располагались рядом с некрологами о Шарле Леклерке, генерал-капитане Сан-Доминго, муже сестры Наполеона.
Сын не успел из Лондона на похороны. Отца упокоили на недавно открытом кладбище Пер-Лашез. Наследнику оставалось лишь позаботиться о памятнике. От печальных мыслей отвлекали заботы. Василий Михайлович денно и нощно пропадал в конторе Vereisky&Co. Приходилось вникать в суть дел парижского офиса и его «тайной бухгалтерии».
Во многом помогли записки отца, составленные им перед смертью. Понимая, что не выкарабкается, князь, пока мог, записывал наставления сыну. Каждый новый лист запирал в сейф, код от него знали только Верейские, опасался, что в какой-то момент обессилеет или впадёт в беспамятство. Тогда секретная информация окажется доступна кому угодно, хоть гробовщику, когда он придёт снимать мерки.
Вскоре наступил 1805 год. Он положил начало открытому российско-французскому противостоянию. Здесь-то и проявился военный гений Наполеона, злой для россиян и их союзников. Противостоять ему можно было отнюдь не числом, а уменьем. И разведка в этом значила не меньше, а то и больше, чем тактика со стратегией.
Осознавал это и граф Виктор Павлович Кочубей, последний руководитель Коллегии иностранных дел и первый – Министерства внутренних дел Российской империи. По его указанию активизировалась работа с Верейским. Уже скоро получаемая от него информация оказалась в категории «особо важная». Успешная работа поначалу во многом зиждилась на тайном наследстве отца. Но много ли хлеба испечёшь на старой закваске? И вот уже «выпечка» сына по-своему могла поспорить с лучшими булочными Люксембургского сада.
Сознавали это и в Петербурге. Довольно быстро там перестали употреблять слово «сын», когда речь заходила о Верейском. Свой почерк в работе молодого князя узнавался без труда, а положение его упрочнялось. Не повлияла на него и отставка Кочубея с поста министра по собственному желанию в знак несогласия с Тильзитским миром. Даже наоборот, в результате князя назначили на должность помощника министра внутренних дел по особым поручениям.
Сохранился этот пост и с передачей функций внешней разведки Министерству военных сухопутных сил. Незадолго до отъезда из Франции Верейского известили о присвоении ему чина статского советника. В армии он занимал положение между чинами полковника и генерал-майора.