Дикий Носок
Отстойник
Похищение.
«Мам, я не хотел. Так случайно получилось. Она первая меня толкнула, и сама упала. Я не виноват, мам,» – рыдал Руслан, повиснув на шее у матери.
«Да ты что, парень? Успокойся. Тебя никто не обвиняет,» – потрепал его по голове Андрей.
«Но дело тухлое,» – озабоченно заключил Никимчук. – «Мы тут, похоже, и так никому не нравились, а теперь то и подавно.» И махнул рукой.
«Да не просто не нравились. Нас боялись. Это гораздо страшнее. И теперь никакая сила не убедит местных относиться к нам иначе.»
«А эта их патриарх? Она у них тут главная по религии, не знаю уж по какой? Но, наверняка ей по должности положено проповедовать миролюбие, всепрощение и непротивление злу.»
«Она, судя по рассказам Вану, скорее не патриарх, а психотерапевт, главная по мозгам.»
«Вроде Кашпировского?» – оживился Андрей. – «Толпу гипнотизирует?»
«Точно. И вот кому мы точно не нравимся, так это ей. А насчет миролюбия, то это как посмотреть. Все религии его проповедует. Но ни из-за чего на свете не пролилось больше крови, как из-за религиозных бредней. Может только из-за нефти еще. У них у всех руки по локоть в крови. Сначала уничтожают тех, кто на них не похож, а уже потом вспоминают про «возлюби ближнего своего. Так что не обольщайтесь,» – заключил Эдуард. – «Как ни парадоксально, но надеяться, думаю, стоит только на Стратега, его здравый смысл, способность утихомирить народ и притушить скандал. Но давайте о другом. Руслан, ты можешь рассказать, как это произошло с надувным кругом?»
Все еще всхлипывающий пацан отлепился от Кати: «Я не знаю. Как-то само. Я просто подумал, что водопад – это почти как на водных горках. И вспомнил аквапарк, куда папа меня водил, и круг, и как в животе щекотно, когда съезжаешь по горке. Я схватился руками за воздух, а там уже были и ручки, и круг. Я не знаю, откуда он взялся.»
«Ты не реви, не реви, парень. Тише. Ну появился и появился. Просто ты такой же, как мама. Творец. Странно, конечно, что твои способности появились только сейчас. Я вообще думал, что, когда мы выберемся из отстойника, они исчезнут. Ничего страшного,» – утешил мальчика Никимчук. Но глаза его выражали совсем другое. Для аборигенов все произошедшее выглядело и страшно, и непонятно. И еще неизвестно как им всем аукнется. Хотя едва ли будет страшнее, чем смерть девушки.
Они сидели взаперти уже два дня. Все в той же комнате. Вану приходил, приносил еду, но был словно в воду опущенный. Смотрел печальными глазами и разговоров избегал. Весь вид его выражал такую вселенскую скорбь, что беспокоить юношу в горе казалось кощунством. Стратег не появлялся. Но спутники были уверены, что это лишь вопрос времени.
***
Лючия проснулась в гробу. О, господь Всемогущий! Она умерла! Но, видимо, умерла не совсем, раз может осознавать, что с ней происходит. Лючия помертвела. Руки и ноги налились тяжестью и лежали недвижимыми чугунными болванками, глаза пялились в темноту, тщетно ища хоть искорку света, грудь сдавило так, будто на ней лежал мешок с мукой. Каждый вдох давался с неимоверным трудом. Паника, заметавшаяся в голове загнанным зверем, нашла единственно возможный выход. Девушка закричала. Отчаянный вопль, испущенный заживо похороненной, побился о стенки гроба, точно бильярдный шар о бортики стола, заполнил его без остатка и ударил в уши Лючии, совершенно её оглушив.
Неужели это все? Она мертва и больше ничего не будет? Но сейчас то я где-то здесь, а значит что-то еще есть. Пусть я не вижу, не чувствую рук и ног, но я слышу свой крик и могу думать. Голос разума был слаб и нетверд, словно новорожденный теленок, пытающийся встать на ножки впервые в жизни, а паника была лавиной, катящейся с горы с оглушительным грохотом и сметающей с её склонов все подчистую: камни, деревья, лыжников, что были менее проворны прочих.
Вся жизнь пронеслась у Лючии перед глазами в один миг, как часто пишут в романах. Густой, полуденный итальянский летний зной, тяжелый, словно могильная плита, и вязкий, точно свежий мед, от которого всякое разумное создание забивается в любую тенистую щель. Хрусткая, ломкая от крахмала простыня на постели во время дневного отдыха. Благоухание фруктовых садов в пору цветения и удушливый аромат фруктов на кухне в время изготовления домашнего варенья, пастилы, наливок и цукатов. Шелест маминых юбок, мягкость её рук и певучесть родного голоса.
Вот она – юная, беззаботная, кокетливая, но, безусловно, добропорядочная синьорина в широкополой шляпе стоит на перроне в ожидании злосчастного поезда. Сохраняя благопристойный вид, она то и дело стреляет глазками, украдкой рассматривая молодых людей – журналистов развязно-небрежного вида и наряды других дам. Ах, наряды! Кажется, только они тогда и занимали все её мысли. Внимание мужчин юной Лючии, конечно, льстило. Но его она принимала походя, как нечто само собой разумеющееся, словно оперная примадонна с мировою известностью снисходит до улыбки скромному восторженному театралу, бросившему в порыве благоговения ей под ноги охапку роз. А наряды были подлинной страстью: ткани и рисунки, фасоны и шитье, кружева и отделка, складки, вытачки, оборки. По иронии судьбы, много лет она провела в одних и тех же юбке и блузке, даже без шляпки.
Торопливым галопом проскакала и вся её жизнь в отстойнике: от боли выбитого при прыжке с поезда плеча, от ужаса и отвращения при виде трех заросших, будто пастухи в горах, мужчин, ощупывающих ее, как куренка на базаре, на предмет травм и переломов (это она, перепуганная, сообразила много позже), до грехопадения с Андреем, свершившегося за зарослями вишни, в то время как остальные отщепенцы, деликатно нашли себе неотложные дела на другой стороне озера. Больше ничего примечательного не случилось.
Оказавшись в отстойнике, Лючия быстро порастеряла моральные устои и благопристойность, отринула условности, неприменимые к жизни здесь. Куда-то подевалось жеманство и высокомерие, чувство сословного превосходства, снобизм, лицемерие и прочая шелуха. Осталась только она сама – Лючия, будто голая, такая, какой была на самом деле: добрая, сердечная, заботливая, вовсе не пустышка в яркой обертке. Последняя, кстати, до сих пор была очень хороша.
Теперь её похоронят и не будет больше ничего. Перед глазами девушки отчетливо предстало тихое кладбище с фамильным склепом: плотно утыканное мраморными надгробиями разной степени помпезности со скорбными изваяниями ангелов и Девы Марии, с витающим в воздухе ощущением покоя, безмятежности и неизбежности конца всего сущего, нарушаемым лишь колокольным звоном и пением птиц.
Лючия упокоилась бы в одной из ниш фамильного склепа по соседству с дедушкой, бабушкой, умершей родами тетушкой, её младенцем, которого едва успели окрестить и непутевого старшего брата, о котором прислуга шепталась, что сгубил его опиум. Склеп этот выстроил дедушка лет за двадцать до её исчезновения и места в нем с лихвой хватит на несколько поколений их семьи. По внешнему виду склеп напоминал часовню, в стенах которой зияли ниши для гробов. Пустых было больше, чем заполненных. Она станет лишь именем, выбитом на камне, закрывающим нишу, куда её запихнут.
В отстойнике её тело погрузилось бы на дно озера и проросло золотистыми шарами. Исключений там не бывало. Мертвые кормили живых.
А здесь Лючию постигнет та же участь, что и Маала. Её скормят щупальцу. Здесь мертвые тоже кормят живых. Девушка содрогнулась от отвращения. И вдруг поняла, что руки и ноги больше не лежат неподвижными колодами. И дрожит она не только мысленно, на и наяву. Срывающимся шепотом, скороговоркой прочитав знакомую с детства молитву, Лючия завизжала.
Пронзительный этот визг имел чудодейственные последствия. Гроб треснул и разошелся вдоль во всю длину, оказавшись прочным чехлом, застегнутым посередине. Рот девушки немедленно зажала сильная рука: «Тише, Люся! Тише! Все в порядке. Испугалась? Я тоже маленько струхнул.» Рядом, сидя в таком же жестком чехле, очумело вертела головой Катя. Остальные уже выбрались.
Помещение, в котором они оказались, напоминало операционную. Было безлико, стерильно, функционально. О назначении помещения догадаться было невозможно. Узнай путешественники, что это мусороперерабатывающая лаборатория, удивлены были бы безмерно. Мусор в Доме был ценнейшим ресурсом. Переработке и многократному использованию подлежало почти все. Обитатели Дома не могли себе позволить разбрасываться хоть малой толикой пригодных и использованию ресурсов. То же, что уже никоим образом нельзя было переработать, не мудрствуя лукаво, паковалось в такие вот прочные чехлы и сбрасывалось на землю. Некоторые вещи никогда не меняются.
«Прошу прощения за столь странный способ … похищения. Надеюсь, Вы не очень пострадали?» – заботливо спросил Стратег. Он стоял рядом с выбирающимися из чехлов пришельцами. – «Сожалею, но я не смог придумать другого, более цивилизованного способа сохранить Ваши жизни. Да и времени было мало.»
«Сохранить жизни? Вы о чем?»
«Мне нужно рассказать Вам так много, а времени так мало. Поэтому, простите, если повествование будет несколько сумбурным.»
Старик замолчал на мгновение и продолжил: «Трагическое происшествие в саду, конечно, не могло остаться без последствий. И они, увы, могут быть весьма печальными для Вас. Мои сограждане испуганы. Дело в том, что много лет наше общество выживает благодаря строгой системе правил, и насильственные смерти у нас такая редкость, что я и не припомню прецедента. Смерть девушки, а я точно знаю, что это лишь несчастный случай, и страх по отношению к Вам, который старательно культивируется в городе, – гремучая, взрывная смесь. Страх влечет за собой ненависть, ненависть – насилие, насилие – хаос и беспорядки. Устоявшийся десятилетиями порядок жизни может быть разрушен в один момент. А что придет ему взамен, даже предсказать не берусь. И источник всех этих проблем, к сожалению, Вы.
Увы, но я беспомощен в этой ситуации. Боюсь, здесь, в Доме, ничего хорошего Вас не ждет. А потому Вы должны уйти, точнее, бежать.
Когда Вы появились здесь, от Вас веяло какой-то первобытной силой, волей, жизнестойкостью. Всем тем, чего так не достает моим соотечественникам. Я надеялся, что с Вашей помощью мы сможем изменить свою жизнь. По моему глубокому убеждению, нам давно пора выбраться из тесноты Домов на свободу.»
«На свободу? Куда? В болото?»
«Земля вовсе не везде так ужасна, как здесь, рядом с Домом. Есть места, на мой взгляд, вполне пригодные для обитания. И одно из них совсем рядом. Я полагал, что Вы могли бы стать первопроходцами, теми, кто исследует эти земли и проложит путь для моего народа.»
Старик тяжело вздохнул: «Но не получается. Ничего не получается. Вану научит Вас управлять пауком. Это несложно, надо только задавать направление.»
Юноша подошел поближе.
«И покажет путь к плато.»
«Какому плато?»
«Огромному, зеленому, с обилием пресной воды и живности. Оно недоступно для Дома, нам просто не взобраться туда. Технически невозможно. Поверьте, если бы у нас было время, мы бы детально обговорили все возможности и подготовились к этой экспедиции как следует. Но сейчас альтернативы у Вас нет. Вы должны пойти, иначе … Вы бы предпочли погибнуть, я думаю, чем то, что будет иначе.»
«Так что с нами будет иначе?»
«Вас поместят в медицинские баки и настоят мозг на создание так необходимого нам белка,» – без обиняков ответил Стратег.
Спутники переглянулись. Катя прижала к себе сына.
«Ладно, мы идем,» – ответил за всех Никимчук. – «Но что мы будем там делать?»
«Жить.»
«Жить?» – недоверчиво хмыкнул Андрей.
«Вы сумеете, я уверен,» – твердо заключил Стратег. – «Идите за Вану, он проводит.»
Пребывая в полном смятении от резкой перемены своей участи, спутники двинулись вслед за юношей.
Паук.
Паук оказался той самой машиной, многочисленные длинные, коленчатые, пружинистые ноги которой были снабжены поплавками. Той самой, что подобрала их в болоте по прибытии. Двигался он сам, скользя по болоту, как по льду, плавно перебираясь через препятствия, либо обходя их и тут же возвращаясь на заданный курс. Да так мягко, что внутри лишь едва заметно покачивало.
«Да, это Вам не колхозный УАЗик,» – удовлетворенно заметил Андрей.
Эта фраза была единственной, произнесенной за долгое время. Все были подавлены случившимся. Дом все еще нависал громадиной позади, закрывая солнце, впереди расстилалось подрагивающее в зыбком мареве испарений болото. Справа медленно ворочалась неповоротливая змея многокилометрового щупальца, все глубже и глубже зарываясь в болотную жижу. К счастью, паук держался от него на почтительном расстоянии.
«Ну, хорошего помаленьку. Пожили в светлом будущем и будя,» – тяжело вздохнул Никимчук.
«Да уж, не жили хорошо, нечего и начинать,» – подтвердил Андрей. – «Получили под зад коленом.»
«Опять. Опять все то же самое. Ну почему люди такие? Почему не дают нам просто жить? Не оставят нас в покое? Что мы будем делать на этом плато? Как выживем?» – безучастно уставясь в одну точку и крепко прижимая к себе Руслана, спросила Катя. Вид у нее был отчаявшийся и виноватый донельзя. Она и чувствовала себя виновницей всех несчастий. Если бы не способность ее, которую она так глупо и неосмотрительно выставила напоказ, да не внезапно проявившийся дар её сына, возможно, жили бы они спокойно в Доме. Пообвыкли бы, подстроились под тамошние порядки, прижились. А что теперь?
«Погоди отчаиваться, девонька. Глядишь, и выживем. Мы ведь еще не знаем, что там, да как,» – рассудительно ответил Иван Петрович. – «А люди? Что люди. Они везде одинаковы. Ни время, ни место не меняют нашей натуры. Будущее, прошлое, война или мир, неважно. Люди всегда остаются людьми: жестокими, эгоистичными, с тонким налетом благовоспитанности и цивилизованности, который слетает, быстрее, чем шелуха с семечек, когда жизнь перестает быть гладкой да спокойной. Ты себя не вини, да и их тоже. Всякий хочет спокойной жизни. Без этих, как их, стрессов.» Неслыханные ранее им словечки из лексикона своих потомков, вроде: стресс, депрессия, коммуникабельность или креативность, Иван Петрович пробовал на язык, как диковинный фрукт, гоняя их между зубов туда-сюда, смакуя и обсасывая, точно пес мозговую косточку. И хотя употреблял он их абсолютно правильно и по делу, у Эдуарда это почему-то всегда вызывало улыбку, будто было какой-то нелепостью, вроде плитки шоколада с черным перцем.
«И где?» – добавил Эдуард. – «Пока на горизонте только болото, да туман. Вот солнышко взойдет повыше, может разгонит его чуть-чуть.»
«Есть никто не хочет? А то на меня при стрессе такой жор обычно нападает,» – поинтересовался Андрей.
Лючия снисходительно улыбнулась. Нервная система у её невенчанного мужа была на редкость крепкой. Жору и сну не могло помешать ничто.
«Надеюсь, Вану туда еды положил,» – кивнул он на прочный прямоугольный чехол с продольной застежкой, единственное имущество, которым их снабдили в дорогу.
«Распотрошим?» – вопросительно предложил Андрей и, не дожидаясь ответа, азартно приступил к делу.
Помимо пищевых шариков и воды, что было вполне ожидаемо, в чехле оказался баллон для напыления одежды и некий прибор, напоминающий собачий ошейник, но толщиной сантиметров пять, с неровной, бугристой поверхностью и точно изготовленный из чего-то более прочного, чем кожа. Недолго думая, Андрей примерил его себе на шею, словно туземный царек дешевые бусы. Ошейник щелкнул и застегнулся. Андреева непутевая голова оказалась в ловушке. Попытка, дергая туда-сюда прибор, высвободиться из него, успеха не имела. Ошейник, тем временем, ожил. Едва слышно жужжа и перемигиваясь огоньками, он слегка завибрировал.
«Черт,» – вскрикнул Андрей, словно его ужалила пчела, и попытался схватиться за шею.
«Что? Что такое?» – кинулись к нему друзья.
«Кольнул в шею, гад. Больно,» – шумно возмутился он.
Ошейник погудел еще несколько секунд, остановил мерцание огоньков на зеленом цвете и, внезапно расстегнувшись, упал на пол. Вся процедура заняла секунд тридцать от силы.
«И что это было?» – недоуменно спросил Андрей, глядя себе под ноги, где лежал не подающий больше признаков жизни прибор.
«А ты что-нибудь чувствуешь?»
«Да нет. Все как обычно.»
Посовещавшись, пришли к выводу, что ошейник больше всего смахивает на медицинский прибор и аккуратно положили его обратно в чехол. Авось пригодится.
«Хоть бы инструкцию какую дали,» – недовольно пробурчал Никимчук.
Следующий выуженный из чехла прибор и вовсе привел всех в недоумение. Стоило только Эдуарду взять его в руку, как выскользнувшие из основания щупальца немедленно обвили сначала запястье, а потом оплели руку до локтя. Попытка стряхнуть их ожидаемо ни к чему не привела.
«Блин, и я вляпался,» – спокойно прокомментировал ситуацию Эдуард. – «И что же ты такое, интересно знать?»
В ладони у него удобно лежала круглая и гладкая, точно большой бильярдный шар, часть прибора. Пальцы слегка тонули в ней, словно мужчина сжимал круглую головку мягкого сыра. Ровно в центре свободной части шара, куда пальцы Эдуарда не доставали, зиял блестящий глаз. Сходство было поразительное, ведь когда прибор уютно устроился в руке мужчины, точно кошка в кресле, крышка сползла с отверстия, будто открывающееся веко.
«И чего дальше?» – спросил Андрей, заглядывая в глаз.
«Подождем,» – хладнокровно решил Эдуард.
И, о чудо, после пары минут спокойного ожидания щупальца уползли восвояси и подозрительный шар замер в руке.
«Не трогайте, не трогайте. Я сам,» – сделав шаг, он осторожно убрал прибор обратно в чехол. – «Инструкция точно не помешала бы.»
Больше заняться было решительно нечем. Спутники сидели на полу, разглядывая унылые окрестности сквозь прозрачные стены кабины. Громадина Дома постепенно отползала назад, словно гигантская улитка. Солнце уже выбралась из-за него. Его лучи расплывались в болотном тумане, золотя зловонную жижу. Где-то далеко впереди, едва различимая глазом, темнела узкая полоска. Убаюканные мерным движением паука, пассажиры уснули.
А пробудились, энергично расталкиваемые Лючией, эмоционально причитающей на родном языке, жестикулирующей и от волнения позабывшей все русские слова. Впереди по курсу была река – широчайшая, суровая, мощно катившая свинцовые воды в неизвестную даль. Левый ее берег, откуда равномерным шагом приближался паук, был заболоченным, пологим и поросшим невнятными кустарником, зато на правом прямо из воды вставали горы. Не то чтобы очень высокие, но почти отвесные, голые и дивные. Макушки их были будто срезаны острым ножом, и на образовавшихся плато клубились горками взбитых сливок облака. Сходство с тортом дополняло тот факт, что горы были слоистыми, точно стопка аккуратно сложенных коржей. Дом все еще был виден отсюда. Торчал атомным грибом на горизонте.
«Он, что, в воду полезет?» – в ужасе металась по кабине Лючия, имея в виду паука. – «Он нас утопит! Такую реку на перейдешь.»
Река и правда пугала своей дикой, первобытной мощью. Паук действительно намеревался форсировать ее с наскоку и никак не реагировал на безуспешные попытки пассажиров покинуть кабину. Зайдя на пару метров вглубь реки, паук, видимо, сообразил, что это уже не болото, сложил свои коленчатые ноги, опустив кабину к воде и поплыл. Поначалу казалось, что его просто несет течение, будто невесомый осенний лист. Но левый берег неуклонно удалялся, а правый приближался. Пассажиры выдохнули. Паук, определенно, не собирался их утопить. Он форсировал реку очень грамотно, не борясь с течением, а используя его и не спеша подруливая к высокому правому берегу.
Место, где они вошли в воду, уже давно скрылось из глаз, когда паук оказался в тени гор. Но выбираться на берег не спешил. Да и некуда, откровенно говоря, было выбираться. Вряд ли паук умел штурмовать отвесные стены. Некоторое время он так и плыл по течению, но вот начал подгребать к берегу и вскоре выбрался из воды в ущелье между двумя горами. Здесь в Реку с большой буквы впадала петлявшая по ущелью мелкая, говорливая речушка. За многолетнюю свою суетливую деятельность она утащила сверху и набросала в своем устье изрядное количество камней и почвы, сформировав относительно пологий участок берега.
Паук хрустнул коленками, встряхнулся, как мокрая собака, снова поднял кабину на двухметровую высоту и пошагал вверх по ущелью.
«Похоже, у этого парня есть план,» – проникся уважением к пауку после переправы через реку Никимчук. – «И он не выпустит нас раньше, чем дойдет, куда положено.»
«Надеюсь только, что это место не окажется жерлом вулкана или чем-нибудь подобным.»
Беглецы прильнули к прозрачным стенам, разглядывая окружающий пейзаж. Не считая журчащей внизу, под ногами речушки поначалу вокруг были только камни: камушки, каменья, каменюки, булыжники, глыбы, валуны. Потом появилась растительность: островки цепляющихся за скалы кустарников и пятна невысокой травы тут и там.
Паук, мерно перебирая лапами, спешил вверх по течению реки пока не столкнулся с неожиданным препятствием. Река раздвоилась. Раздвоилось и ущелье, разрезанное острым скальным уступом горы. Она круто поднималась вверх. Две речушки, сливавшиеся в этом месте в одну, огибали ее с двух сторон. Паук, казалось, растерялся на мгновение, а потом решительно свернул налево. Путешествие продолжилось. Маршрут, как оказалось, был выбран верно. Ущелье круто забирало вверх и заканчивалось небольшим водопадиком, искрящимся и весело прыгающим по уступам. Дальше пауку хода не было. Он, как показалось путешественникам, печально вздохнул, сложил лапы в сочленениях, опустил серебристую кабину на землю и замер.
Одна из прозрачных стенок истаяла, и на беглецов пахнуло свежим воздухом. Шум водопада, радостный и непринужденный, оглушил. Люди выбрались из кабины. Легкий ветерок дохнул на них сотнями водяных брызг. Лючия радостно засмеялась, захлопав в ладоши. Место оказалось чудо как хорошо. Сверх всяких ожиданий. Здесь, наверху, не было и следа удушливых болотных испарений, не висел клочками ваты в воздухе туман. Пахло мокрыми, позеленевшими в воде камнями, водой, такой холодной, что ломило зубы, мелкоостролистым кустарником на склонах ущелья, в котором пряталась целая стайка мелких серых пичужек. Вспугнутые, птички взвились в воздух, перемахнули стрекочущим облачком через водопад и унеслись прочь. Люди проводили их восхищенными возгласами. Это была первая живность в этом мире приятная глазу и безопасная. А раз здесь есть птички, то, наверняка, найдется и кто-нибудь еще.
Первоначальной задачей было выбраться из ущелья наверх. Паук признаков жизни не подавал. Рассчитывать можно было только на себя. Учитывая почти отвесные склоны тесного ущелья, единственным путем наверх был сам водопад. Карабкаясь с уступа на уступ, оскальзываясь на мокрых камнях, ободрав ладони в кровь и вымокнув до нитки, Андрей упрямым первопроходцем выбрался на плато.
«Народ, красотища то какая!»
«Что там? Что?» – загалдели внизу.
Перед глазами у Андрея расстилалась долина, окруженная невысокими слоистыми горами с плоскими лысыми вершинами. Склоны их были изрезаны продольными трещинами, будто старческое лицо морщинами. В лучах заходящего солнца розовели облака, небо, еще голубое с одной стороны, с другой уже наливалось вечерним багрянцем. В глубине долины темнело узкое длинное озеро, из него и тянулась извилистая ниточка реки. Склоны гор, окружавших озеро, поросли лесом. Местность выглядела диковатой, первобытной, но такой знакомой, земной, обыденной. У Андрея было ощущение, будто после долгой отлучки он, наконец, вернулся домой.
Из ущелья выбирались до ночи и едва успели до темноты. Промокшие путешественники продрогли до костей, дожидаясь рассвета. Идти куда-то в темноте было сущей глупостью, только ноги ломать, в том числе и за дровами в лес к озеру. До него, по прикидкам Андрея, было несколько километров. Едва развиделось и в воздухе проступили силуэты окружающих гор, спутники собрались уходить.
«А паук? Мы же не можем его там бросить?» – неожиданно возмутился Руслан.
Беглецы сгрудились на краю обрыва, глядя вниз. Паук, сиротливо замерший там с торчащими вверх коленками, словно брошенный голенастый щенок, выглядел трогательно и беззащитно.
«Руслан, было бы здорово, если бы у нас был паук. Какая-никакая, а защита и пристанище на ночь, да и шагать бы на своих двоих не пришлось. Но если бы он мог взобраться сюда, то сделал бы это. Мы его поднять точно не сумеем. Паук сделал свое дело, доставил нас сюда,» – попытался утешить ребенка Эдуард. – «Мне очень жаль.»
Руслан насупился, развернулся и понурив плечи побрел вдоль реки. Взрослые двинулись за ним, чувствуя себя по меньшей мере коварными обманщиками. Первый день новой жизни не задался прямо с утра.
