Артур Б. Рив
Крейг Кеннеди
Дом смерти
Ранним утром мы ехали на поезде вверх по реке в Синг-Синг, где на станции нас встретила вереница старомодных такси и краснолицых таксистов, так как сам город стоит на холмах.
Дом, к которому нас направили, находился на холме, и из его окон можно было смотреть вниз на похожую на казарму груду камня со злобными маленькими щелями окон с черными решетками, расположенными внизу и, возможно, в четверти мили от нас.
Не было необходимости объяснять, что это было. Сама его атмосфера дышала словом "тюрьма". Даже уродливый беспорядок мастерских с высокими трубами не разрушил ее. Каждый камень, каждая решетка, каждый отблеск винтовки часового означали "тюрьма".
Миссис Годвин была бледной, хрупкой маленькой женщиной, в лице которой светился неукротимый дух, не побежденный даже медленной пыткой ее одинокого бдения. За исключением тех нескольких часов, когда ей приходилось заниматься своими простыми домашними обязанностями, время от времени совершая короткие прогулки за городом, она всегда наблюдала за этим мрачным каменным домом искупления.
И все же, хотя ее дух был непокорен, не нужно было врача, чтобы сказать кому-то, что приглушение света в тюрьме в утро, назначенное для казни, заполнит две могилы вместо одной. Ибо она поняла, что это внезапное затемнение света в коридоре, а затем его почти столь же внезапное вспыхивание, имело ужасное значение, хорошо известное мужчинам внутри. Ее мучения были не меньшими, чем у мужчин в занавешенных камерах, с тех пор как она узнала, что, когда на рассвете в Синг-Синге гаснет свет, это означает, что электричество было взято взаймы всего на то короткое время, чтобы заставить тело напрячься на ремнях электрического стула, обрывая жизнь человека.
Сегодня она, очевидно, смотрела в обе стороны, с нетерпением наблюдая за экипажами, когда они поднимались на холм, а также в направлении тюрьмы.
– Как я могу вас отблагодарить, профессор Кеннеди, – приветствовала она нас у двери, с трудом сдерживая слезы, которые показывали, как много значит, когда кто-то интересуется делом ее мужа.
В миссис Годвин была та мягкость, которая присуща только тем, кто много страдал.
– Это была долгая борьба, – начала она, когда мы разговаривали в ее скромной маленькой гостиной, в которую ярко светило солнце, не думая о холодных тенях в мрачном здании внизу. – О, и такая тяжелая, душераздирающая борьба! Часто кажется, что мы исчерпали все имеющиеся в нашем распоряжении средства, и все же мы никогда не сдадимся. Почему мы не можем заставить мир увидеть наше дело таким, каким мы его видим? Все, кажется, сговорилось против нас – и все же я не могу, я не поверю, что закон и наука, которые осудили его, являются последними словами в законе и науке.
– Вы сказали в своем письме, что суды были такими медленными, а адвокаты такими…
– Да, такими холодными, такими техничными. Они, похоже, не понимают, что на карту поставлена человеческая жизнь. Для них это почти как игра, в которой мы являемся пешками. И иногда я боюсь, несмотря на то, что говорят адвокаты, что без каких—либо новых доказательств ему будет трудно.
– Вы не потеряли надежду на апелляцию? – мягко спросил Кеннеди.
– Это всего лишь формальности закона, – ответила она со спокойной твердостью, – то есть, насколько я могу понять из языка газет. Наш адвокат – Сало Кан из крупной фирмы адвокатов по уголовным делам "Смит, Кан".
– Конин, – размышлял Кеннеди, наполовину про себя. Я не мог сказать, думал ли он о том, что повторил, или о маленькой женщине.
– Да, активный компонент цикуты, – продолжила она. – Это было то, что обнаружили эксперты, они поклялись. В чистом виде, я полагаю, он более ядовит, чем что-либо, кроме цианидов. И это было абсолютно научное доказательство. Они повторили тесты в суде. В этом не было никаких сомнений. Но, о, он этого не делал. Это сделал кто-то другой. Он не сделал… он не мог.
Кеннеди несколько минут ничего не говорил, но по его тону, когда он заговорил, было видно, что он глубоко тронут.
– Со времени нашей свадьбы мы жили со старым мистером Годвином в историческом доме Годвина в Ист-Пойнте, – продолжила она, когда он возобновил свои расспросы. – Сэнфорд – это была настоящая фамилия моего мужа, пока он мальчиком не пришел работать к мистеру Годвину в офис фабрики и не был усыновлен его работодателем – Сэнфорд и я вели для него хозяйство. – Около года назад он начал слабеть и редко ходил на фабрику, которой управлял за него Сэнфорд. Однажды ночью мистеру Годвину внезапно стало плохо. Я не знаю, как долго он болел, прежде чем мы услышали его стоны, но он умер почти до того, как мы смогли вызвать врача. На самом деле в этом не было ничего подозрительного, но в городе всегда была большая ревность к моему мужу, и особенно среди немногих дальних родственников мистера Годвина. То, что, должно быть, началось как праздный, сплетничающий слух, переросло в серьезное обвинение в том, что мой муж ускорил смерть своего старого опекуна. Оригинал завещания – я называю его завещанием – был помещен в сейф фабрики несколько лет назад. Но когда сплетни в городе стали ожесточенными, однажды, когда нас не было дома, несколько частных детективов вошли в дом с ордером – и они действительно нашли завещание, другое завещание, о котором мы ничего не знали, датированное позже первого и спрятанное с некоторыми бумагами в задней части шкафа, своего рода огнестойкого ящика, встроенного в стену библиотеки. Второе завещание было идентично первому по языку, за исключением того, что его условия были изменены, и вместо того, чтобы быть наследником имущества, Сэнфорду была предоставлена сравнительно небольшая рента, а Элморы были сделаны наследниками, а не получателями ренты.
– А кто такие эти Элморы? – с любопытством спросил Кеннеди.
– Их трое, два внучатых племянника и внучатая племянница, Брэдфорд, Ламберт и их сестра Мириам.
– И они живут…
– Также в Ист-Пойнте. Старый мистер Годвин был не очень дружен со своей сестрой, внуками которой они были. Они были единственными оставшимися в живых наследниками, и хотя Сэнфорд никогда не имел к этому никакого отношения, я думаю, они всегда воображали, что он пытался настроить старика против них.
– Я хочу увидеть Элморов или, по крайней мере, кого-то, кто их представляет, а также окружного прокурора, который вел это дело. Но теперь, когда я здесь, я задаюсь вопросом, возможно ли, чтобы я мог оказать какое-либо влияние, чтобы увидеть вашего мужа?
Миссис Годвин вздохнула.
– Раз в месяц, – ответила она, – я иду в тюрьму, начальник очень добр ко мне, и тогда я могу увидеть Сэнфорда. Конечно, между нами есть решетки, помимо обычного экрана. Но я могу поговорить с ним час, и в этих беседах он описал мне в точности каждую деталь своей жизни в… в тюрьме. Мы даже договорились об определенных часах, когда мы думаем друг о друге. В эти часы я почти знаю, о чем он думает. – Она сделала паузу, чтобы собраться с мыслями. – Возможно, найдется какой-нибудь способ, если я попрошу начальника тюрьмы. Возможно, если вы будете считаться его адвокатом – вы сможете увидеть его.
Полчаса спустя мы сидели в большой регистрационной комнате тюрьмы и разговаривали с великодушным, широкоплечим надзирателем. Все аргументы, которые Кеннеди мог привести, были приведены в действие. Он даже разговаривал по междугороднему телефону с адвокатами в Нью-Йорке. Наконец правила были смягчены, и Кеннеди был допущен по некоторым техническим причинам в качестве адвоката. Адвокат может видеться с осужденным так часто, как это необходимо.
Нас провели вниз по лестнице и мимо огромных дверей со стальными решетками, по коридорам и через обычную тюрьму, пока, наконец, мы не оказались в том, что тюремные чиновники называли секцией для осужденных. Все остальные называют это тайное сердце мрачного места домом смерти.
Она состоит из двух рядов камер, всего около восемнадцати или двадцати, немного более современных по конструкции, чем тысяча двести архаичных пещер, которые считаются камерами в главной тюрьме.
В каждом конце коридора сидел вооруженный охранник, не сводивший глаз с рядов камер ни днем, ни ночью.
В стене, с одной стороны, была дверь – маленькая зеленая дверь – дверь из дома смерти в камеру смерти.
Пока Кеннеди разговаривал с заключенным, охранник вызвался показать мне камеру смерти и "стул". В маленьком кирпичном доме из одной комнаты не было никакой другой мебели, кроме этого ужасного стула из желтого дуба с широкими кожаными ремнями. Вот он стоял, единственный предмет в ярко покрытой лаком комнате площадью около двадцати пяти квадратных футов со стенами чистого синего цвета, этот мрачный прислужник современной научной смерти. Там были мокрые электроды, которые крепились к ногам через прорези в брюках на икрах; наверху было приспособление, похожее на трубу или на ужасный кожаный шлем, который надевается на голову, с другим электродом.
За спиной осужденного был выключатель, высвобождающий смертельный запас энергии, а за ним – тюремный морг, куда доставляют тела. Я огляделся по сторонам. В стене слева, по направлению к дому смерти, тоже была дверь, с этой стороны желтая. Почему—то я не мог выбросить из головы очарование этой двери – порога могилы.
Тем временем Кеннеди сидел в маленькой клетке и разговаривал с осужденным через трехфутовое расстояние между камерой и экраном. Я не видел его в то время, но Кеннеди повторил впоследствии то, что произошло, и это так впечатлило меня, что я запишу это так, как если бы я присутствовал при этом.
Сэнфорд Годвин был высоким мужчиной с пепельным лицом, на тюремной бледности которого была написана решимость отчаяния, человеком, в голубых глазах которого горел странный, полубезумный огонек надежды. Каждый знал, что если бы ни маленькая женщина у окна на вершине холма, надежда, вероятно, давно бы угасла. Но этот человек знал, что она всегда была рядом, думала, наблюдала, жадно планировала, помогая любому новому плану в долгой борьбе за свободу.
– Алкалоид присутствовал, это точно, – сказал он Кеннеди. – Моя жена сказала вам об этом. Это было научно доказано. Нет смысла опровергать это.
Позже он заметил:
– Возможно, вам кажется странным, что человек, находящийся в самой тени смертного стула, – слово застряло у него в горле, – может так безлично говорить о своем собственном случае. Иногда мне кажется, что это не мой случай, а чей-то еще. А потом – эта дверь.
Он вздрогнул и отвернулся от нее. С одной стороны была жизнь, такая, какая она была; с другой – мгновенная смерть. Неудивительно, что он умолял Кеннеди.
– Ну, Уолтер, – воскликнул Крейг, когда мы возвращались в кабинет начальника тюрьмы, чтобы позвонить в город и заказать машину, которая отвезла бы нас в Ист-Пойнт, – всякий раз, когда он выглядывает из этой клетки, он видит это. Он может закрыть глаза – и все равно увидеть это. Когда он тренируется, он это видит. На яву и во сне, она всегда там. Подумай о тех ужасных часах, которые должен пережить этот мужчина, зная, что маленькая женщина выедает свое сердце. Действительно ли он виновен? Я должен это выяснить. Если это не так, то я никогда не видел большей трагедии, чем это медленное, безжалостное приближение смерти, в этой ежедневной, ежечасной тени маленькой зеленой двери.
Ист-Пойнт был странным старым городом в верховьях Гудзона с разнообразным ассортиментом отраслей промышленности. Совсем рядом, на утесе, возвышался старый дом Годвинов, возвышавшийся над величественной рекой. Кеннеди хотел увидеть его до того, как кто-нибудь заподозрит о его миссии, и записки миссис Годвин другу было достаточно.
Он осторожно осмотрел заброшенный и теперь наполовину разрушенный дом, поскольку власти ничего не жалели в поисках яда, даже обошли сад и лужайки в надежде найти немного ядовитого кустарника, болиголова, который, как утверждалось, был использован, чтобы покончить с мистером Годвином.
До сих пор ничего не было сделано, чтобы снова привести дом в порядок, и, прогуливаясь, мы заметили во дворе груду старых жестяных банок, которые не были убраны.
Кеннеди перевернул их своей тростью. Затем он взял одну и внимательно осмотрел.
– Х-м – взорванная банка, – заметил он.
– Взорвалась? – повторил я.
– Да. Когда содержимое банки начинает портиться, оно иногда выделяет газы, которые выдавливают концы банки. Ты можешь видеть, как эти концы выпирают.
Наш следующий визит был к окружному прокурору, молодому человеку Гордону Килгору, который, казалось, не прочь был откровенно обсудить это дело.
– Я хочу принять меры для извлечения тела из могилы, – объяснил Кеннеди. – Вы бы были против такого шага?
– Вовсе нет, вовсе нет, – резко ответил он. – Просто договоритесь об этом через Кана. Я не буду возражать. Это самая сильная, самая неприступная часть дела – обнаружение яда. Если вы сможете сломать ее, вы сделаете больше, чем кто-либо другой смел надеяться. Но это невозможно сделать. Доказательство слишком сильно. Конечно, это не мое дело, но я бы посоветовал выбрать другую точку атаки.
Я должен признаться в чувстве разочарования, когда Кеннеди объявил после того, как мы покинули Килгора, что в настоящее время в Ист-Пойнте больше ничего нельзя сделать, пока Кан не примет мер для вскрытия могилы.
Мы поехали обратно в Оссининг, и Кеннеди попытался успокоить миссис Годвин.
– Кстати, – заметил он, как раз перед тем, как мы ушли, – вы использовали много консервов в доме Годвина, не так ли?
– Да, но не больше, чем другие люди, я думаю, – сказала она.
– Вы помните, как использовали какие—нибудь, которые были… ну, возможно, не совсем испорчены, но в них было что-то особенное?
– Я помню, как однажды нам показалось, что мы нашли несколько банок, на которые, казалось, напали мыши – по крайней мере, они так пахли, хотя как мыши могли пробраться через жестяную банку, мы не поняли.
– Мыши? – спросил Кеннеди. – Был мышиный запах? Это интересно. Что ж, миссис Годвин, сохраняйте надежду. Положитесь на меня. То, что вы рассказали мне сегодня, более чем заинтересовало меня в вашем деле. Я не буду терять времени и дам вам знать, когда появится что-нибудь обнадеживающее.
Крейг никогда не испытывал особого терпения к бюрократической волоките, которая преграждала путь к истине, но все же были времена, когда закон и юридическая процедура должны были соблюдаться, независимо от того, насколько они мешали, и это было одно из них. На следующий день был получен приказ, разрешающий снова вскрыть могилу старого мистера Годвина. Тело было эксгумировано, и Кеннеди приступил к изучению того, какие секреты оно могло скрывать.
Между тем мне казалось, что неизвестность была ужасной. Кеннеди двигался медленно, подумал я. Даже сами суды не могли бы быть более осмотрительными. Кроме того, он многое держал в себе.
И все же в течение еще одного целого дня медленно и неизбежно приближалось то, чего я теперь тоже стал бояться, – вынесение окончательного решения по апелляции.
И все же, что Крейг мог сделать иначе, спросил я себя. К этому времени я глубоко заинтересовался этим делом и потратил время на чтение всех доказательств, сотен страниц. Это был холодный, жесткий, жестокий научный факт, и по мере того, как я читал, я чувствовал, что надежда угасла для мужчины с пепельным лицом и бледной маленькой женщины. Это казалось последним словом в науке. Был ли какой-нибудь способ спастись?
Каким бы нетерпеливым я ни был, я часто задавался вопросом, в каком напряжении должны были находиться те, для кого это дело значило все.
– Как продвигаются тесты? – рискнул я спросить однажды вечером, после того как Кан организовал вскрытие могилы.
Прошло уже два дня с тех пор, как Кеннеди отправился в Ист-Пойнт, чтобы руководить эксгумацией, и вернулся в город с материалами, из-за которых он задерживался в лаборатории дольше, чем когда-либо.
Он с сомнением покачал головой.
– Уолтер, – признался он, – боюсь, я достиг предела в том направлении расследования, которое планировал с самого начала.
Я посмотрела на него в смятении.
– Что? – ахнул я.
– Завтра я снова еду в Ист-Пойнт, чтобы осмотреть этот дом и начать новую линию. Ты можешь поехать.
Никаких уговоров не требовалось, и на следующий день мы снова оказались там. Дом, как я уже сказал, был почти разнесен на куски в поисках завещания и улик с ядом. Как и прежде, мы отправились туда без предупреждения, и на этот раз нам не составило труда попасть внутрь. Кеннеди, который принес с собой большой пакет, направился прямо в нечто вроде гостиной рядом с большой библиотекой, в шкафу которой было обнаружено завещание.
Он развернул пакет и достал из него огромную скобу и длинную, тонкую, убийственно выглядящую штуку, такую, какую можно было бы взять из набора грабителя. Я рассматривал это именно в таком свете.
– Что это? – спросил я, когда он постучал по стенам, чтобы выяснить, из чего они состоят.
Не говоря ни слова, он опустился на колени, сверля дыру в штукатурке и планке. Наткнувшись на препятствие, он остановился, вынул долото, вставил другое и начал снова.
– Ты собираешься вставить детектофон? – снова спросил я.
Он отрицательно покачал головой.
– Детектофон здесь был бы бесполезен, – ответил он. – Никто не собирается разговаривать в этой комнате.
Снова скоба и долото были в работе. Наконец стена была пробита, и он быстро удалил все следы с другой стороны, которые привлекли бы внимание к маленькой дырочке в темном углу обоев в цветочек.
Затем он вытащил что-то похожее на длинную шпаклевку, примерно фут длиной и три восьмых дюйма в диаметре.
– Что это такое? – спросил я, когда он поднялся, осторожно вставив ее.
– Посмотри через нее, – просто ответил он, все еще работая над каким-то другим аппаратом, который он принес.
Я посмотрел. Несмотря на малость отверстия на другом конце, я был поражен, обнаружив, что могу видеть почти всю комнату по другую сторону стены.
– Это детектоскоп, – объяснил он, – трубка с линзой "рыбий глаз", которую я попросил опытного оптика сделать для меня.
– Объектив "рыбий глаз"?" – повторил я.
– Да. Фокус может быть изменен в диапазоне, так что любой человек в комнате может быть виден и распознан, и любое его действие может быть обнаружено. Оригинал этого был разработан Гайяром Смитом, изобретателем детектофона. Инструмент представляет собой нечто вроде цитоскопа, с помощью которого врачи заглядывают внутрь человека. А теперь посмотри еще раз. Ты видишь шкаф?
Я снова посмотрел.
– Да, – сказал я, – но придется ли одному из нас все время дежурить здесь?
Тем временем он работал над черным ящиком и теперь начал устанавливать его, приспосабливая к отверстию в стене, которое он увеличил с нашей стороны.
– Нет, это мое собственное усовершенствование. Ты помнишь, как однажды мы использовали камеру с быстрым затвором с электрическим креплением, которая перемещала затвор при контакте человека с предметом в комнате? Ну, у этой камеры такой быстрый затвор. Но, кроме того, я адаптировал к детектоскопу изобретение профессора Роберта Вуда из университета Джона Хопкинса. Он изобрел камеру "рыбий глаз", которая "видит" в радиусе ста восьмидесяти градусов – не только прямо перед собой, но и по полукругу, в каждой точке этой комнаты. Ты знаешь преломляющую силу капли воды. Поскольку это глобус, он преломляет свет, который достигает его со всех сторон. Если он расположен подобно объективу фотоаппарата, как это пробовал доктор Вуд, так, чтобы одна его половина улавливала свет, то весь пойманный свет будет преломляться через него. Рыбы тоже обладают широким кругозором. У некоторых глаза видят больше половины круга. Так объектив получил свое название. Обычные камеры, из-за плоскостности их объективов, имеют диапазон всего в несколько градусов, самый широкий в использовании, я полагаю, охватывает всего девяносто шесть, или чуть больше четверти круга. Итак, ты видишь, что мой детектоскоп имеет диапазон почти вдвое больший, чем любой другой аппарат.
Хотя я не знал, что он ожидал обнаружить, и знал, что спрашивать бесполезно, эта вещь показалась мне очень интересной. Крейг, однако, не остановился, чтобы подробнее рассказать о новой машине, а собрал свои инструменты и объявил, что нашим следующим шагом будет визит к адвокату, которого Элморы наняли в качестве своего личного адвоката, чтобы он защищал их интересы, теперь, когда окружной прокурор, похоже, прояснил уголовную сторону дела.
Холлинс был одним из видных адвокатов Ист-Пойнта, и до избрания Килгора прокурором был его партнером. В отличие от Килгора, мы нашли его особенно необщительным и склонным возмущаться нашим присутствием в деле в качестве незваных гостей.
Разговор не казался мне продуктивным. На самом деле, казалось, что Крейг давал Холлинсу гораздо больше, чем получал.
– Я буду в городе всю ночь, – заметил Крейг. – На самом деле, я подумываю о том, чтобы в ближайшее время очень тщательно осмотреть библиотеку в доме Годвина. – Он говорил небрежно. – Вы знаете, на стенах вокруг этого шкафа могут быть отпечатки пальцев, которые могут оказаться интересными.
Быстрый взгляд Холлинса был единственным ответом. На самом деле, он редко произносил больше, чем односложное слово, когда мы обсуждали различные аспекты этого дела.
Полчаса спустя, когда он ушел и отправился в отель, я спросил Кеннеди с подозрением:
– Почему ты рассказал все Холлинсу, Крейг?
Он рассмеялся.
– О, Уолтер, – возразил он, – разве ты не знаешь, что почти всегда бесполезно искать отпечатки пальцев, за исключением некоторых обстоятельств, даже через несколько дней после этого? А здесь месяцы, а не дни. На железе они держатся лишь короткое время, и не на много дольше на серебре, стекле или дереве. Они редко бывают постоянными, если только они не сделаны чернилами, кровью или чем-то еще, что оставляет более или менее неизгладимый след. А здесь бумага.
– Но что ты ожидаешь получить?
– Ну, – загадочно ответил он, – необязательно, что все честны.
Было уже далеко за полдень, когда Кеннеди снова посетил дом Годвина и осмотрел камеру. Не говоря ни слова, он снял со стены детектоскоп и отнес все это в проявочную местного фотографа.
Там он принялся за работу над фильмом, а я молча наблюдал за ним. Он казался очень взволнованным, наблюдая за проявлением пленки, пока, наконец, не поднял ее, капающую, к красному свету.
– Кто-то вошел в эту комнату сегодня днем и попытался протереть стены и деревянные части этого шкафа, как я и ожидал, – воскликнул он.
– Кто это был? – спросила я, наклоняясь.
Кеннеди ничего не сказал, но указал на фигуру на пленке. Я наклонился ближе. Это была фигура женщины.
– Мириам! – удивленно воскликнул я.
