Аркадий Алексеевич Кузьмин
Свет мой. Том 4
Ветра не слышно, только двигается в воздухе куда-то мельчайшим роем мзга. Будто сама по себе. И в разных направлениях. Из завеса тумана слышно доносится карканье одной вороны, другой (в другом месте) и редкие голоса мелких птичек. И бежит звук идущих где-то по шоссе автомашин.
Антон отстегнул ошейник на Мухтаре, открыл калитку – и он вприпрыжку мчится за дорогу, к кустам; там он на виду бегает и метит территорию. А тем временем сюда, к дому, к его миске, не мешкая, пробирается бело-черный соседский кот, тихо, осторожно ступая и стряхивая лапки от капель.
Серебристая трясогузка опустилась на перекладинку над кустами смородины, что перед окнами; она держит в клюве какую-то личинку и, поскакивая и помахивая хвостом-лопаточкой, не решается взлететь над крайним окном: там, под наличником, у нее – гнездо, но она, видно, боится «выдать» его местоположение. Антон вспомнил свою первую «встречу» с трясогузкой в далеком детстве. И тихонько скрылся с ее глаз.
Рядом с двором желтеют доски, пахнущие смолой, щепки, кучка привезенного песка; валяются тачка, таз с белым обливным верхом, лейка, труба самоварная с коленом; в бочке и корыте – вода дождевая, поверхность ее колышется от стекающих капель с крыши, с вяза.
Солнце все больше ярчит. Голубеет над головой небо. И все заметней проступают купы деревьев и очертания сельских построек.
Антон наконец зовет к дому Мухтара, и он бежит к нему, успокоенный.
По тропинке, меж огородов, идут – бренчат ведрами (известно: за водой на родник, что под горкой у реки) двое простоволосых мужчин – из-за садовой растительности, бахромы желтеющей пижмы и белеющей ромашки видны лишь их головы и плечи. Переговариваются. Кажется, речь ведут о рыбалке.
– Что такое верховка?
– Чуточку золотистого цвета (как плотва). И чуть глаза скошены…
– Не как красноперка?
– Нет.
– Может, голавль?
– Нет.
– Типа уклейки?
– Да, да! Местное название. Идет на стрекозу.
– Один раз я наловил стрекоз. Смотрю: все без голов – съедены они…
– На красноперку однажды ловили. Вот удовольствие! На подлещика хлеба намнешь. Она сильная. Шарахнет – и в камыши. С полкило будет.
– Да, смотрю: а это большая зелено-синяя стрекоза их полопала, зараза… Тоже хищник, оказывается. А такая красивая…
Вскоре опять спустился туман, солнце скрылось. Вороны шныряли возле огородов и в них. Пел петух. Комары подзвинькивали.
О, как ярко в середине того века писал ему, Кашину (и о тумане) ржевский живописец и рыболов Павел Васильевич Пчелкин, его учитель. И сколь же фантастично представали воочию перед его глазами Исаакиевский собор и дворцы на Неве.
Шедеврам нет повтора. Как и жизни нашей.
Да, здесь зримое волшебство природы вновь торопило Антона к тому, чтобы живописничать, наблюдать, записывать и зарисовывать ее впрок – для души, ее успокоения и для людей, сподвигнутых и воспринимающих такую природную красоту.
Он тут же раскрыл коробку голубую с новенькой масляной пастелью – 60 цветных мелков; ему Даша привезла ее из Америки, где только что побывала в гостях у подруги. Только этот – что товар, что кофточка, купленная там же для матери Любы – были произведены в Китае – пример мировой глобализации.
У Антона пейзажная живопись безусловно была на первом плане, любителям она нравилась своей насыщенностью цвета, естественностью мазков; он теперь периодично выставлял свои пейзажи в Домах культуры, в клубах, в библиотеках, в школах. А прежде всего – до развала государственных издательств – неуемно пополнял здешние зарисовки животных, птиц, насекомых, овощей и фруктов и растений (как всегда и везде) для иллюстрирования детских книжек, книг и брошюр по сельскому хозяйству, по лекарственным растениям и другим.
Без такой натуры ничего путного не вытащить из головы.
И Антон хотел, чтобы попозировал красавец Мухтар.
Да тут хозяйским шагом вышла за порог, открыв двери сеней, сестра Таня, потолстевшая с возрастом, одетая в рабочую одежду; она, уже семидесятисемилетняя прабабушка, по-прежнему была неусидчива, деятельна. Позвала командирски:
– Антон, идем до завтрака чай пить! – Сгребла в сенях и выволокла для качелей подушки и кинула их на сиденье. – Пойдем! Я, конечно же, кофеечку выпью, чтобы не качало меня из-за низкого давления…
Ей бывало тяжко ездить в метро: она сразу задыхалась в нем и нередко падала там в обморок; притом иной раз она и успевала предупредить – попросить идущих рядом пассажиров: «поддержите меня – сейчас я упаду»…
Все братья и сестры Кашины страдали болезнью сердца. Вследствие ее и их дед скончался преждевременно. Таня, закончив институт, работала инженер-конструктором. А с годами, выйдя на пенсию, неожиданно почувствовала, что ее конек, ее призвание – земледелие, возня на огороде с фруктами, ягодами, овощами – их выращивание по научному, по навыкам; она много узнала, испытала и научилась так обрабатывать почву без грамма химии, что все у нее получалось по задуманному. У нее вызревал в теплицах даже виноград, и все имело свой настоящий природный запах: клубника, морковь, картофель, хрустящая капуста; ягоды с кустов, яблоки были отборные – собирать ей уже стало невмоготу; просила желающих что-то из этого взять – приезжайте – и сами собирайте. Да это же факт, что когда ни у кого из дачников не вызревали огурцы и томаты, то они (то киношный режиссер, то отставник какой) прибегали с просьбой именно к ней: «Танечка, дай огурчик, помидорчик – выручай; гости у меня, а нечем закусить».
И она еще разводила такое половодье разнообразных цветов на участке…
Сын Утехиных – Илья, крепко и красиво сложенный физически мужчина, выйдя из спальни, завозился в сенях с какими-то трубочками или снастью; он с женой Машей, очень приветливой, и малышом Ильей еще проводили лето тут же, на даче.
– Сынок, водички бы надо привезти, – попросила мать. – А то ребята прикатить могут, раз звонили, обещали…
– Сейчас, как наш воин проснется, вот с ним и Мухтаром махнем за водой. – Спокойно он продолжал что-то мастерить с инструментами.
ХХI
Треть века назад Утехины отдыхали здесь. И сынок Илья, поэт в душе, влюбился в эти сказочные места, настоял на покупке нынешней избы. И вот с той поры они ежелетне обустраивались: укрепили фундамент большого дома, разобрали ненужный им двор, оставив только сени, перекрыли крышей заново, от печей избавились, переконструировали кухню, определив в нее колонку газовую, от той же трубы провели по стенкам, чтобы обогревать жилье, когда сыро, холодно. И выстроили баню настоящую. Сюда-то уж внучок Сергей, Надин сын, с друзьями наезжал и зимой – испытать блаженство так попариться в ней…
В летний сезон Илья, москвич, на усадьбе не отдыхал – занимался постоянным деланием чего-нибудь на природе, поиском прекрасного, какой-то гармонии с ней. На тенистом участке приусадебном вырыл пруд, окаймил его живописно камнями-утесами, собранными с полей колхозных (след от ледникового периода), обсадил его папоротником, можжевельником, ромашкой и иными красивыми растениями; запустил сюда подкармливаемых рыбок, устроил цементные ступеньки на спуске. Камушками он также выложил дорожки по проходу – между бочек с водой, заполняемых дождевой водой с крыши или из колодца. Под раскидистым зонтом поставил круглый стол (гостевой) и около него – белые плетеные кресла. А над ним возвышался белый балкон открытый – над сенями – целая видовая площадка.
– Тань, а может, я дотилипаю к роднику?.. – Высунулся из передней, приоткрыв дверь Костя – в растоптанных тапках на босых ножищах, как всегда. Живота у него уже почти нет – он (урезанный в операции) не нависает, как прежде, над брюками. – У меня давление упало – только сто шестьдесят…
– Да сиди ты, мой инвалид!.. – Прикрикнула Таня.
– Ну, а как же, Танечка, гостей встречать?.. Я тебя люблю…
– Уйди с моих глаз долой!
Таня встретилась с ним на танцах в Раменском, где сестры – она и Вера – работали ткачихами, когда он, еще служивший на срочной в Дербенте, приехал домой на пару дней и снова уезжал на службу, только проводил раз ее, девушку. Она не придала этому никакого значения: «Ну, какой-то баламут… Наговорил черт знает что»… Но вскоре на ее имя пришла от него из Дербента посылка – целый ящик винограда! Для голодных сестер это было чудом несказанным…
Константин обладал какой-то магией общения, был личностью по складу характера и ума; он равно вел себя с разными людьми – и по положению, быстро сходился со всеми, обладал и острым словом, несмотря на малое образование. От многолетнего вращения в зоопарке, среди животных, по сути чернорабочим, добытчиком мотылька – корма для рыбок в плановом количестве, он, здоровяк, словно усвоил особый стиль общения среди людей. Просто товарищеского. И его везде принимали хорошо. Может быть, еще оттого, что у него была и другая практика: он, будучи пионером, часто служил старостой в пионерских лагерях и часто топал запевалой в тогдашних походах. И хорошие песни оттуда остались у него на всю жизнь. А они через него служили уже другим. Это ж так замечательно!
Он очень сдружился с Сашей Кашиным.
Помимо же хозяйственных забот и приобретений его делом стало снабжение семьи продуктами магазинными. Он мотался на тачке всюду, знал всех продавщиц в округе и где, когда лучше всего купить: мясо, буженину, яички, молоко, творог, мед…
Все заладилось, обрелось. Выросло и сжалось.
И примечателен Надин взгляд – взгляд племянницы, ставшей уже бабушкой. В нем выражались столь знакомые черты: цельность натуры и светлое умиротворение; это и нередко можно было уловить у матери – Анны Кашиной – и уже проглядывалось в облике повзрослевшей Даши, такой же отзывчивой.
У Антона с Надей, установились с самого начала особые – как бы партнерские по художеству – отношения, только она культивировала свое творчество, как живописца, на религиозной основе. На православных канонах, приемлемых для народа. Она стала писать иконы, лики святых; помогала восстанавливать тем самым в окрестных церквах алтари. Встречалась с церковнослужителями, посещала церковные службы. Была провидицей. Раз словно провидение само спустилось к ней с неба. Она зимним днем преодолевала поле, направляясь к храму для встречи с батюшкой; да, спохватившись, подумала: «Никакого же цветка я не несу – бессердечная»… Как откуда ни возьмись вдруг завьюжило, и порывом пурги кинуло прямо ей в руки живую ветку полыни. И все вокруг сразу успокоилось опять.
Надя уже давно студийствовала – учила деток началам иконописания. Без всякой вычурности. В традиционно принятой манере. И у нее самой заказов хватало.
Теперь она передала заказ Антону – иконку с написанным изображением Лика Христа – для передачи Николаю Васильевичу.
О, чудеса вселенские! Мы умираем, и мы рождаемся.
– Ну, знаешь, сын и дочь теперь не помощники мне, – говорила Антону Таня. – Хотя с нашей дачи кормятся по-прежнему три семьи. Правда, от дочери уже посланники – сыновья ее приезжают и сами забирают овощи. А ведь раньше Костя самолично отвозил им, боярам…
– Да, я знаю. Присутствовал при сем, – подтверждал Антон.
На встречу с Антоном приехали вместе с его сестрой и два его сынка – богатыри Леонид и Игорь, ведущие небольшой бизнес уже давно и также славящиеся своей добротой, не раз выручавшие кого-нибудь в трудный момент.
Да, в Москве и под Москвой жила особая Вселенная.
Вселенная не так сложна, как проста в устройстве, не так безгранично велика, как мы малы, не так зависима от нас, как мы от нее, не так пространственно древна, но мы с ней не одногодки, и она не под нас подстроена, а мы вынужденно подстраиваемся под нее, коли появились в ее жилище и не знаем, где у ней есть окна, двери. Свет ее и свет мой. Конца тому пока еще нет.
В поле, что под Ржевом, рожь шумит, шумит под ветерком.
Как шумела тогда – в военном лете 1941 года, в декабре которого под Москвой черные немецкие силы споткнулись о крепость духа наших защитников и – при равном соотношении сил – были биты; они не смогли поставить на колени и жителей блокадного Ленинграда, хотя блокадников погибло в несколько раз больше, чем англичан во время Второй мировой войны.
Верно, высшая предопределенность ведет нас по пути. Есть что-то символичное в этом. Отец Кашиных погиб, защищая Ленинград. Антон даже не грезил о том, что будет здесь когда-нибудь жить. Но вышло, что стало же так; он тоже писал этюды на Каменном острове – как в предвоенные дни и художник Тамонов, его первый учитель.
Антон словно исполнял святой долг перед подвигом сослуживцев, друзей, стоявших насмерть в сражениях с врагом и победивших смерть, – исполнял тем, что красками изображал на тиражных открытках символы городов-героев Сталинграда и Ленинграда. И не только. И также готовил срочный выпуск фотоальбома «Сталинградская битва».
Вот слышно в поле Ржевском рожь шумит, шелестит; она колосится, и ее пыльца с колосков развевается светлым облачком.
Величавая Нева синевой воды рябит. А за переулком же Лаврушенским Третьяковки дар открыт: в ней видишь на иконе «Троицы» Рублевской лики, сопряженные с думами великими, непреходящими.
Ты ношу свою до конца смоги нести. Ее ни на кого не перекладывай. Постыдно от нее не уклонись. И ничем не обольстись, дружок.
И где ж ты, эта девочка, гарцующая на коне? Куда едешь, малая?
