Аркадий Алексеевич Кузьмин
Свет мой. Том 4
Фабрика выпускала полотно и для шитья водолазных костюмов.
Фабричный коллектив был очень большой. Сменность ткачих небывалая. Администрация набирала иногородних и из провинции девчонок каждый раз, чтобы пополнить штат. Помногу. По сотне девчат.
Проблема с нехваткой чего-то в производстве Антону была знакома.
Что же касается льна, то Антон сызмальства хорошо знал голубые цветущие его поля, ходил часто рядом по дорожкам и слышал перезвон под ветерком их созревших бубенчиков. И боль в руках, когда убирал его с полей вручную, вязал в бабки, и когда позднее писал его в полях.
Антон очень доволен был разговором со спокойной молодой соседкой по купе, отличавшейся спокойными манерами; ее весь облик, но особенно темные крупные глаза точно говорили всем, что она была большая любовь для кого-то и ей, разговаривавшей, следует иногда опускать глаза вниз, чтобы ничем не впечатляться самой.
А также доволен тем, что она созвонилась по мобильнику с мужем, он приедет за ней к вокзалу. Все приятно было.
В Костроме на перрон к вагону, в котором приехал Антон, уже услужливо подоспел улыбавшийся Николай Иванович, как они и условились накануне по телефону: он помог спуститься с громоздким этюдником со ступенек вагонных, повел к машине. Они на стоянке забрались в нее и поехали, направляясь вниз по Волге – за городок Красное-на-Волге и дальше – в деревеньку.
Ожидания Антона оправдались. По краскам и бегущим холмам, и растительности всякой, пышной это был тоже изумительный край, с которым ему предстояло познакомиться ближе и подружиться. Лето еще только-только начиналось.
Только слепили глаза разливы желтых одуванчиков, и на фоне их черная корова паслась на привязи. Колышки синели.
И светло зеленели засеянные льняные полоски.
XVI
Антон Кашин познакомился с Николаем Ивановичем по воле случайности.
Был в стране известный период массового помрачения ума у общественных деятелей. Какую ересь они несли! Вслед за кремлевскими, считалось, зубрами, могущими осчастливить страну. С общей приватизацией пошла на распыл и издательская деятельность: все растаскивалось, убыло куда-то в пустоту; всплыла с легкостью в СМИ невежественность, дикость и болтливость новоиспеченных глашатаев истины; бородачи публично договаривались до того, что нужно выкинуть из Третьяковки все картины художников советского периода, как ничего не стоящие (а значит, поместить сюда их поделки, столь ценимые толстосумами за океаном!).
Все это происходило под знаком того, чтобы осовременить культуру. С благой помощью и западных коллег-светил. Не дай бог отстать от них!
Итак Антон Кашин уже не сотрудничал с издателями. Всплывали лишь редкие предложения. Одно из них было связано с совещанием в Таврическом дворце членов делегаций стран СНГ.
Его сблизило по духу с сорокапятилетним Николаем Ивановичем, мастеровым на все руки, вследствие устройства выполненных Антоном декораций к спектаклям. Николай Иванович с ведома своей жены пригласил Антона присоединиться к нему в деревенский дом, куда он уже приехал на лето вместе с молодой дочерью, мамой только еще ползающей малышки.
Антон с великим удовольствием художничал здесь, в тихой глубинке-заводи, на красочном буйстве природы; можно было писать пейзажи, не отходя далеко от дома, даже с террасы, если прыскал дождик: кругом цвели огородные, будто беспризорные посадки, аллеи березовые, дубовые, сопутствующие жилью, банькам, понатыканным везде колодцам журавлиным; на западе, если взглянуть, Волга водой блещит-искрит сквозь свисающие веточки, на востоке раскатываются складками поля – розовые пашенки и зеленящиеся разливы, засеянные чем-то; около дома колышутся роскошные заросли трав в рост человеческий, которые Антон бесконечно писал; оглушительная безлюдность – мечта сопутствовала здесь времяпровождению: если пойти вдоль покатого волжского берега, то за целый день не встретишь ни души. Дороги где-то вдали – местные, разбитые. Где-то редко прошумят мотором трактор или заблудшая машина отдыхающих, а по Волге проплывет с характерным шумком теплоход или баржа. К югу, за огородными кольями и кустами, за березовым косяком синело призраком полузабытое село Сунгурово, обживаемое нынче в основном московскими дачниками; там маячил силуэт разрушенного храма, подобно тому, что Антон некогда видел и на своей родине: стоячий белокаменный остов церкви среди группки охранных деревьев.
Местность поразила его прежде всего пластичностью, рельефностью, основательностью и высоким небом. Изображение ее отлично вписывалось красками на грунтованный холст.
И это же все находилось недалеко от знаменитого Левитановского плеса!
Общий стол организовал сам хозяин, Николай Иванович. Они вместе ездили за продуктами в магазины и закупали продукты впрок, а молоко, яички по договоренности брали у местных крестьян и делали превосходные простоквашу и творог. Иногда же Николай Иванович заводил мотор на лодке (он, как уважающий себя хозяин, держал ее на приколе, имел сходню), направлял ее за быстрину, за островки, и там рыбачил. И приносил несколько рыбин. И их вялили на ольховых дровах. У него все получалось.
С обедами помогала и спорая милая Оксана, у которой все получалось; она училась в кулинарном техникуме, умела и варить супы.
Для отдыха, когда еще работаешь по вдохновению, лучшего желать и нельзя.
И конечно же примечательно происходили у Антона разговоры с Николаем Ивановичем по догорающим вечерам на террасе, используя минуты, покамест нагревалась в чайниках вода для мытья столовой посуды, и после этого. Они говорили о смысле и целесообразности ими делаемого и про то, во что они верили и на что нисколько не надеялись, исходя из своего жизненного опыта.
В их словах слышалось лишь желание успокоить себя, свою душу сделанным и делаемым ими для себя и для людей по совести. Больше ничего им не нужно.
Николай Чалов был работающий знающий мастеровой: хорошо смыслил в строительном и в слесарном делах, в электрике, умело пользовался нужными инструментами, коих у него в мастерской хранилась тьма, распасованных в ящичках; он всякий раз копался в них, перебирая все, подыскивая то, что ему требовалось. Он перестроил террасу, и перекрыл всю старую типовую избу и двор железным листом и стал пристраивать к избе с левой стороны – печной, кухню, очень вместительную; он строил ее в одиночку и без всякого чертежа, но учитывал подводку сюда газа и готовя подвести также трубы для подкачки воды из колонки, которую он собрался опустить колодцем в низине. А кроме того сажал картошку, зелень, косил траву. Закупал на строительных базах и привозил все необходимые материалы.
Антона восхищало умение Николая Ивановича так хозяйствовать везде и на природе, хотя он был сугубо городской житель, родившийся в Ленинграде, и ему даже как-то неудобно становилось за то, что тот почитал Антона за талант, а он занимался вроде бы не таким серьезным делом по сравнению с занятиями Николая Ивановича.
Да, он был рачительным мастеровым на все, что говорится, руки. И все свои проекты рассчитывал и строил в голове с предельной точностью и необходимостью, органично используя природные материалы, какие, как песок и камни, которые он насобирал по берегу Волги.
Казалось, любое дело было ему по плечу. И ему очень нравилось благоустраиваться в быту. Он брался за все. И любил возиться по хозяйству. Не любил бесхозяйственных мужиков и рвачей.
Что его и дочь Оксану возмущало: захламление здешней природы (как и везде) отбросами, куда владельцы их зашвыривали, походя, не задумываясь. У таких – в основном наезжих сюда горожан лишь на выходные дни, ставших дачниками – уже башка никак не варила; они скидывали мусор куда-нибудь под куст, в овраг, недалеко от дома, мыли машины у Волги, в пруду, бесились, топтались на чужой усадьбе и что-то ломали. Шло обычное разгульство. Молодеческое. Без которого нельзя отдохнуть всласть. Ведь попросту не принято у таких людей быть тихими. Они с детства не воспитаны нормально. Вследствие этого и у детей этих нетихих родителей уже не стало никаких обязанностей, связанных с работой на земле, что у деревенских ребят: например, коз пасти, заготовить корм для кур, гусей или для кроликов, окучить картошку, прополоть огурцы на грядках. Крестьянские традиции начисто испарились в городских условиях.
При наступившей бесхозяйственности новые хозяева, строившие особняки и заборы к ним, не чурались захватом бесхозной огородной сетки, протянуть шланг в чужой колодец, набросать травы на соседний участок, закрыть частоколом проход, нарвать яблок из чужого огорода.
И нравы проявлялись пещерные. Вот сосед Чаловых – молодой разбитной парень, наезжающий сюда по выходным, однажды вечерней порой просто пострелял в охотку из дробовика. Но в эту пору районное начальство – охотники высадились не столь далеко отсюда. Захотели поохотиться на дичь. Только замеченные гуси не прилетели на означенное место, сбитые с толку шальными выстрелами. И вот охотники вычислили злоумышленника, наведались к нему, поговорили по-мужски с ним и, видно, так накостыляли ему, что он сразу захромал и не показывал здесь свой нос.
В деревне горожанин попадает в сельский быт и заботы, отличительные от груза городских будней, а также и от пляжной атмосферы у моря, и воспринимает это как освобождение от необязательных обязательств, сдерживавших его в поступках, ощущает природную близость, натуральную доступность себе.
Как-то Николай Иванович увидел вблизи от своего гаража в городе роскошный куст шиповника. Подумал: «Возьму-ка кустик на дачу. Отвезу». Прошло время, он уже было забыл о своем желании. Но тут вдруг увидел, что на том самом месте, где рос шиповник, все разворочено бульдозером (видимо, готовилось место под капитальную застройку). Пожалел. Но все же прошел дальше того места и увидел, что тот кустик неизвержен и проволочен бульдозером еще дальше, поломан, искурочен безобразно. Тем не менее Николай Иванович выдрал куст – он был еще живой. Этот куст спаситель держал какое-то время в ванне, а потом привез и высадил его на даче, около баньки. Куст этот прижился и дал цвет.
Николай Иванович стал причастен к маленькому милому эпизоду. Спустившись к моторной лодке, чтобы накрыть кожухом мотор (на случай возможного дождя), он увидел ящерицу, размером почти в карандаш. Стояла лодка на приколе метрах в десяти от берега, – глубина здесь, на Волге, от него по грудь. Она, значит, провела здесь полдня. Он, поймав ящерицу, опустил ее на кожух; оглянулся – а ее уже нет, исчезла. Нет – так и пусть, решил; не искать же ее и на первом этаже, кожух отвернуть. Но, глядь, она опять откуда-то выползла на край лодки: свесившись, глядит на воду. Он хотел снова ее поймать, но она – прыг в воду, поплыла к берегу, именно к берегу: понимает все, хоть и малое создание. Однако, она вскоре стала тонуть. Он быстренько комбинезон на себя – и мигом в воду. Она снова вынырнула – и поплыла. И вновь стала тонуть, брюшком кверху, пропала. Он поднял ее из воды, вынес на берег. Она глядела тут ничего не понимающе, глазенками хлопала. Вот ведь божья тварь. Выбрала перед страхом воды и человека смертельный прыжок в воду. И плыла ведь к берегу, понимая, куда нужно!
И еще Антон подивился другому поступку, что порадовал его.
Раз в четвертом часу пополудни он сидел на ступеньках крыльца и дописывал один этюд с букетом полевых цветов на желтенькой табуретке, как вдруг из-за травяных волн, будто набегая на него в атаке, веером вылетели одна, вторая, третья и четвертая автомашины и стали по краям поляны. Защелкали дверцы притормозивших автомашин, и из них повысыпались гости – семьями. Даже с маленькими детьми.
Подступились к Антону:
– А Лена где?
– Елена Олеговна и все пошли в село, – пояснил Антон.
Но кто-то из приехавших уже успокоил собравшихся:
– Послушайте: они уже идут! Я позвонил им.
Это были родственники Елены Олеговны, как сразу понял Антон. Ладная собой жена Николая Ивановича – настоящая хозяйка дома – приехала сюда в отпуск вместе со старшей дочерью Галиной, пока безмужней; она прожила здесь, на родине, до своей молодости, а затем во время учебы в Ленинградском институте и познакомилась со своим будущим мужем.
У нее был день рожденья, к ней родственники нагрянули с поздравлением.
Родители и дочери вернулись очень скоро. И те по-быстрому собрали на лужайке большой стол, выставили на него привезенные с собой съестные припасы, в том числе и рябиновую настойку местного производства, угостили ею и Антона, похвалили с радостью его увиденные ими картины, посидели немного за столом, поговорили по душам, не пьянствуя нисколько, и так же скоро после этого уехали.
Это было как мираж на этой колхозной земле, которую народ еще обрабатывал. Худо ли, бедно ли.
Антон спившегося народа здесь не видел.
XVII
Складом своего характера Николай напоминал Антону отца, тоже хорошего творческого фантазера, фантазии которого остановила война.
Он никак не хвастался сделанным; все выходило у него как бы само собой, стоило ему только задумать что-либо, как верующему человеку. Яркий пример тому то, как он сдавал экзамен, введенный только что, на знание управления моторной лодкой, чтобы получить обязательное право на вождение. Предстояло ответить аттестационной комиссии на чуть менее дюжины каверзных вопросов.
Соискателей на получение таких прав явилось в районный центр дюжина лодочных водителей. Не шутка.
Николай почувствовал вдруг, что положение сложнее, чем он думал, и раздумывал как быть ему: сейчас рискнуть и попытаться сдать экзамен или же вернуться на дачу и подготовиться получше для следующего раза? Так он, отвернувшись от входа в инспекцию, стоял и думал по-всякому. Как неожиданно засветился перед его глазами куполок церкви и она вся как-то приблизилась к нему в его глазах. Неожиданно он с надеждой помолился в душе богу, после чего обрел в себе какую-то уверенность, повернулся и вшагнул в дверь, ведшую в инспекцию. Словно кто им руководил.
Из всей партии экзаменующихся только трое их счастливчиков сдали экзамен водный – он немного проплутал в одном вопросе. Но пронесло. Отпала забота об этом.
Уж куда серьезней для него, рыбачившего на Волге в лодке, оказался момент, когда он мог и погибнуть запросто под идущем теплоходом; тот буквально в минуту вывернулся откуда-то, вырос перед ним и стремительно надвигался прямо на него. И уже не осталось мига на то, чтобы включить лодочный мотор. Николай, бросившись в воду, попытался отплыть в сторону от хода громады теплохода, но заведомо не успевал. Так что ясно, все осознавая, приготовился к смерти неминуемой. Спокойно смиряясь. Не молясь в душе. Было уже некогда.
И вдруг мужской голос явственно долетел по воде до него:
– Держи! Лови конец!
Рыболов с другой лодки бросил ему веревку. Прямо к нему. Николай поймал ее накрепко, и его вмиг выдернули сильные руки спасателя.
Чудовище-пароход пробухтел рядом; лодка Николая протерлась, спотыкаясь, о борт его.
Не давай «слабину», – такое было рыбацкое напутствие. Видимо, не напрасно придуманное.
Только тут он, очнувшись, увидал, что спасен неимоверно. Слава Богу! Однако радости большой от этого он как-то не испытывал. Не испытывал потому, что у них, гостеприимных супругов, самым кардинальным образом усугубились их семейные вялотекущие отношения. Причем это последнее лето изобиловало и здесь жарой, доходившей до 40 градусов; оттого, наверное, спекались мозги, отключались от какого-то щадящего людей процесса; сделалось так, как сделалось постепенно, – и непоправимо. Тем более, что двое Чаловых ребят уже выросли, определились в жизни, и подлаживаться супругам под прихоти друг друга, имевшим даже финансовые претензии-нерешенки, было нереально, ни к чему. Поправить прожитые годы невозможно.
И это печалило Антона по-дружески.
В этот последний раз сюда приехала и Люба, мечтавшая прокатиться по Волге на лайнере. Все жаркие августовские дни она спускалась к реке и сиживала, окуналась в воде. Вокруг пахло гарью: горели леса, торфяники. Какая-то сизая хмарь скрывала солнце. И все равно Антон все писал бесконечно.
В прежней Волге, не испорченной позже гидроэлектростанцией, запружившей ее, вследствие чего водный уровень ее здесь, под Костромой, поднялся и она расширилась, подступила к деревенским банькам, изобиловали жерех – толстая крупная сильная рыба, а также распространенная стерлядь, тоже превосходная по вкусу, существенный продукт. Сезонно рыбачившие волжане тогда вылавливали рыбу, что говорится, до отвала, бери – не хочу, ведрами таскали ее от лодок до жилья; все избы в округе пропахли ею, рыбой; рыбаки что только не делали с уловом, какие отвары, вяления, жарения готовили соревновательно уже с самими собой. Как водится, вялили выловленную рыбу в кирпичных тубах – вяленницах, сложенных за дворами, на свежесрубленных ольховых дровах, передававших рыбе свой особый фирменный запах. В этом важном деле каждый хозяин-гурман применял свои навыки и совершенствовал их с каждым разом. Это была особая отрасль домашней кулинарии, гордость искусства сельчан.
Да, рыбная доля была существенной в рационе питания волжан.
А потребление мясной пищи было незначительно, как во всех крестьянских семьях. Растительная пища в достатке восполняла потребность организма в нужных витаминах от свежих плодов.
Теща Николая, Елена Терентьевна, которая любила его, на волжскую рыбу уж смотреть не могла. Только морскую рыбу стала признавать за продукт.
Столь же распространенно укрепилось тут сезонное пирожковарение. Запах пирожков призывно витал в воздухе.
«Воспрянет ли село?» Мучил Антона здесь вопрос нет-нет. Вот ответ: бывший колхозник на лесопилке работает! Но он подумал: провинция вытащит Россию.
Хотя уповать на провинцию в этом качестве никак не следовало нынче. Пример? Упавшее тяжело поднять. Не сразу можно.
Как-то Антон приехал в поле к одному водоему с дачником, хотевшим здесь порыбачить. И только что расположился с этюдником. От желтизны одуванчиков резало глаза, на фоне темно-синей воды и голубого неба картинка была впечатлительной. Для оживления наглядности картины не хватало пестрой черно-белой коровы. Только Антон подумал об этом, он услышал резкие хлопки, что из ружья: это так щелкал кнутом пастух, пасший стадо перемещавшихся коров. Стадо состояло из двухсот примерно коров. Пасли их, как выяснилось, отец и сын, пощелкивая кнутами.
– Большое у вас стадо, – сказал Антон, приветствуя старшего пастуха.
– Раньше огромное было. Около двух тысяч, – ответил тот.
– Ого! Богатое село – выходит.
– Да. Зажиточно жили. Не чета тому, что нынче.
– Понимаю. Если судить о выстроенном тогда роскошном клубе, ныне запустелом, пригодным лишь как площадка для танцев.
– Да, да. Порядок тогда держался.
– И были требования ко всему. Традиционно велось хозяйство.
– Вот и езжай туда, – проинизировала Люба над Антоном; только он собирался сюда. – Там твои заросшие поляны. Никто ничего не делает, никто ничего не сеет, никто ничего не жнет. Вот и будешь обрабатывать землю – тебе это знакомо. Езжай туда!
Однако и сама Люба под влиянием поездок мужа в последнюю поездку присоединилась к нему – больше из-за любопытства женского.
XVIII
Когда Антон и Люба ехали в Кострому, их спутник по купе в вагоне, мужчина зрелый, сдержанный, после того как почитал «Известия», заговорил несдержанно, даже с вызовом, как римский ритор, словно бы оповещая окружающих:
– Вот политологи рассуждают… Все на свете устроено сложней, чем хочется видеть и знать избалованному жизнью простолюдину; он гонит прочь ее сложность, не желая тормознуть там, где необходимо, важно; он не хочет проявить усилия ума, и все упрощает в своем рвении отпочковаться, чтобы побыстрее выделиться, показаться всем. К искусу непознания мироустройства запустили удобную религию и отпуск самим себе грехов. Согрешил – будь добр – покайся; потому и происходят массовые сумасшествия, войны, катастрофы, великие заблуждения.
Но ведь человек ленив, чтобы лечиться самому целенаправленно. Покаялся разок – и вроде бы чист душой. Так мы и бредем себе по свету, как слепые. Сложность развивает, простота же развращает.
Диссонанс – устройство человеческого бытия: грабь и благоденствуй, будь демократом для себя любимого. Это не принесло счастья даже римской империи, как самой благоустроенной. Мы неуправляемы в своем идиотизме, как развлечь себя. Прав был Достоевский. Отказаться от пороков – кому же такое-то по силам?
Немецко-гитлеровские генералы, мнившие себя лучшими стратегами, были не умнее советских генералов в эту мировую войну, но безжалостней к русским, советским жителям, чем к европейцам, примкнувшим к ним, как только они кашу заварили.
– Сейчас мир стал другой, – лишь заметила тихо Люба.
– Не мир стал другим, а мозги у людей спеклись от чрезмерных доктрин правовидцев, о которые они спотыкаются. И не знают, куда идти.
Эй, инопланетяне, или кто там парит над нами, помогите нам выйти на дорогу ясную!
Антон при этом хмыкнул. Ему почему-то вспомнилось, как увлеченно раз в вагоне метро целовались стоявшие в обнимку напротив его сухопутный лейтенант и девушка светлоликая – как бы намеренно для демонстрации перед всеми пассажирами. Девушка стояла голыми ногами на ботинках кавалера (туфли она сняла), чтобы быть повыше. Она потом, покончив с целованием и поглядев лукаво на Антона, соседа, будто говоря ему: «Вам, может быть, это уже и ненужно, а мне-то невтерпеж», надела туфли и присела сразу на только что освободившееся место. Не уступила его и другому стоявшему вблизи старцу. Ровно в кураже, позабыв обо всем на свете.
И поэтому Антон, восхищаясь и удивляясь ей, размышлял о своих исканиях в творчестве.
И вдруг тень зимы 1941 года легла на него: немецкий солдат пытался расстрелять его, безоружного мальца двенадцатилетнего за то, что он русский, на своей земле. Вот почему с тех пор он шарахается, если слышит металлический немецкий язык, и его коробит от придуманного слова толерантность, от которого пахнет нафталином.
Потому ему давно неинтересна Германия. Он индифферентен к ней.
Вот фуги Баха он понимает и с удовольствием слушает его раздумья.
Некто шепнет над тобой:
– Боже, какая была порода! (Это о белой эмиграции из России после революции). И мы – люмпены… – С самоуничижением… – Отчего?
– У-у, какой красавец!.. (про разрисованного артиста-героя). И что ж – возносить его до небес? Благочинно ли это? Пустое!
Жизнь идет не по равнине, на подъем подымаешься сам – соразмерно своим силам – нравственным и физическим.
В музейной табличке в Лувре о Наполеоне указаны его победы, в том числе и взятие Москвы, чем, видно, гордятся французы. Пусть хоть так тешат свои амбиции. Антон был равнодушен к его подвигам и восхвалениям, как и к подвигам Александра Македонского. Почто ходил? Ради посмертной славы? Зачем? Что двигает людьми? Почему отрекся от престола Николай Второй? На что обрекли Россию белые воротнички? Либералы… Такие завихрения смуты? Как воспрепятствовать тому?
Как бы не забыть начала в моей исповеди-истории. Если будет длинно, путано… А если укоротить событие нельзя? Это все равно, что питаться всухомятку, мимоходом, неполноценно (что сейчас и происходит у молодых-студентов). Зачем же тут куда-то бежать, запыхавшись, ничего не обмозговав? Мы и так все шедевры укоротили, упростили, дошли до «Черного квадрата», превратив то в предмет моления, изолгали, осмеяли, поместили в предмет подозрения.
Воистину: есть два мнения. Одно мое, другое – неправильное.
Земля в вечном движении.
Поэтому нет ничего постоянного в жизнеустройстве людей.
Да, в начале этого 21-го века в России (не только в Подмосковье) толстосумы – приверженцы капитализации – озаборили около своих воздвигнутых хором-тюремушек пространства так, что стало нельзя написать натурный нормальный (т.е. беззаборный) пейзаж. Дикий капитализм везде свою лапу накладывает. Купля-продажа выставляет свое пуза напоказ: «Я – герой нынешний!» Мир будет шататься до тех пор, пока доллар будет гулять. Но небеса поддерживают всякого, если он мил-человек и находит себя на каком-то полезном для общества поприще и собирает его крупинки к крупинке и не хвастается тем, каким он стервой был в молодости и даже тем, каких неугомонных женщин имел, кого из них он осчастливил своей любовью.
Куда спешит все человечество? Куда прет вслепую капитализм и гонит туда же народ очумело? Слепота напоказ и в пику другим? Государственный терроризм? Бессильны правительства? И не к кому обратиться за помощью?
Жена превращается в мегеру?
– Что ты сказала?
– Ничего! –нет желания разговаривать с тобой.
Оправдать свое присутствие на земле? Разве это признак тщеславия? Ведь в этом же не есть желание отличиться? Или нет?
Что же такое: избранность судьбы? Сам тому хозяин или то как складывается?
XIX
Сложилось, главное, для Антона то, что он, уже много поживший фантазер неумолимый, не сдающийся, физически, отнюдь, не бутозер, как никто нужен понимающим, ценящим красоту людям. Только бы успеть доделать начатое. Успеть, и все. За него-то никто ничего не доделает, в чем он убеждался не раз.
И в том некогда убеждал его друг Меркулов. Его облик вольнодумца-философа часто возникал перед глазами Антона. Так было и теперь, когда он сидел в купе вагона, возвращаясь в Петербург вместе с Любой и одним бизнесменом.
Да, странное впечатление производил Меркулов, если не знать его. Свое внимание к собеседнику он проявлял лишь до тех пор, покуда его не отвлекало что-нибудь другое, более интересное, возможно. И это происходило довольно скоро, часто. Может, это происходило еще потому, что он, весь, кажется, медлительный и замороженный в движениях, как глубокий древний старик, но цепкий в суждениях, медлительно реагировал на все и в первую минуту смотрел на все будто с испугом, с широко раскрытыми глазами, как бы медлительно осваиваясь; но уж если он посмотрел куда-то в сторону в середине твоего рассказа, он отключался насовсем и напрасно было тут распускать свое красноречие, – он не сразу бы пришел в себя опять. Так, вероятно, тяжело происходило у него переключение какой-то важной мысли. И все это под влиянием того, что он думал в возможной болезни своего злополучного желудка, будто все время прислушиваясь к нему. В последнее время.
Бизнесмен же отчаивался. Он ругал вслух чиновников, мешавших ему благоустраиваться и ругал правительство, не строившего который год магистраль из Москвы в Петербург; это осложняет ему бесконечные поездки туда-сюда, тем более, что частники – не будь промаха – что на железнодорожный, что на авиатранспорт цены вздули с потолка – немыслимые. На порядок выше европейских. А нищета прет из всех нор. Несчастная Россия!
Подсидеть, завидовать – черта недоброжелателей. Объегорить. Прежнего отношения к товарищам и трудолюбию не стало.
Итак, бизнесмен думал о будущем.
А Антон? Он знал, что не бессмысленно жил. Отнюдь. Никого не убил, не подвел. Были лишь мелкие неурядицы семейные.
И кого ему-то винить и в чем-то?
И Антон подумал: «Какой мужественный бизнесмен! Какую ношу тянет! Как толково рассуждает! Я против него букашка, бумажная крыса; но разве я и в молодости, бывало, не служил профессионально со знанием дела? Не бегал вприпрыжку за автобусами, чтобы успеть вовремя на работу. Все это ведь было.
Опять все вернулось вспять. Эта поездка в поезде.
Время словно остановилось, попятилось; заслуга в этом Горбачева, мямли. Дали людям колбасу, отняли веру, смысл жизни. Извратились понятия. Обнажились догола сокровенные чаяния. Деревни вымерли. Новые дачные хозяева озаборили и подступы к Волге, застолбили спуски.
Император – римский Константин за счет признания христиан укрепил империю, дал народу идею укрепительную, а что нынешняя псевдодемократия либеральная дает сверхлиберальным толстосумам – розовую пудру?
Посему у нас до сих пор противоборство новоявленных героев.
Я не сделал резкого шага относительно семьи. Разногласия семейные – пусть. Главное – долг перед ней; шагать по трупам – не мой конек».
Он все понимал и представлял себе как-то иначе, проще, приземленней, ярче. Как в живописи, когда пишешь картину – тут тьма красок, но важен тон, движение вещей, форм, их соотношения, гармония. Он тут един с самовыражением… Не простит, не упрощает, а напротив: в самовыражении и многовосприятии приемлет выражение чувств. Сознание созидания. В единственном ключе. Никак не иначе. Не порабощение работой, а подчинение ее.
ХХ
Студило везде: держалась скверная погода, Антон снова ехал во Ржев и в вагоне скользил глазами по мелкогладким строчкам письма двоюродного брата Жени, сына тети Дуни, с печальной вестью о старшем – Славе. Женя писал: «… В Калинине у него взяли пробы из лимфатических узлов, они уже тогда обозначились как желваки, и отправили его опять на лечение во Ржев – по месту жительства… То есть опухоль не локальная… В отношении операции врачи мне сказали, что она бессмысленна… лишь ускорит исход…»
В купе прорезался спокойный женский голос едущей:
– Мой год рождения – тридцать второй. Жили мы в военных лагерях в Тамбове. До сих пор не разберусь: кубики, ромбики – при каком они офицерском звании носились на одежде. Потом попали на Дальний Восток – опять же военный городок. Раздольное. Здесь закончила первый класс. Отсюда – как началась война – в Сибирь. Местечко – Крутинка. Жили на частной квартире. Отца послали под Владивосток.
В Крутинке училась уже во втором классе. Нашей семье, как и другим в гарнизоне, возили воду в бочках. И вот я, идучи из школы и увидав, что знакомый возница солдат поехал к сопке за водой, подсела на бочку и поехала с ним. Там, на месте, пока солдат наливал бочку, пряталась за поленницей дров. Потом опять подсела к нему за бочку. Пока он наговорился с товарищами – припозднились и приехала домой, когда меня уже заждались. Я вижу: мать стоит с палкой у порога; я не могу спрыгнуть с саней-дровней: шуба моя пристыла к бочке, из которой капало по дороге. Тогда я расстегнула шубу и кинулась в дом, раздетая. Тут уж не до наказания родительского…
Так вот мамин случай в Крутинке же. В сорок втором. Зимой мать шла лесом в деревню, чтобы выменять вещи на хлеб. И ее окружили волки кольцом. Сибирь же! Она стояла, говорила им, волкам: «Ну, что, съесть меня хотите? Но есть-то меня нельзя – и нечего. Посмотрите!..» – распахнула на себе пальтишко. Мол, смотрите – одни кости у меня остались… Волчица повернулась и увела прочь всех волков. Даже хищники, выходит, понимают голос разума, каково людям бывает…
Ну, а в сорок седьмом – пятидесятых годах я уже училась в старших классах. Во Владимире-Волынском. Оторвы, конечно, мы, детки, были; мы, оглаженные, умудрялись всем классом уходить с занятий. Но для нас самым любимым учителем стал молодой, но мудрый историк, которого поначалу мы пытались «прокатить». Ну, с тех пор я сама учительствовала и терпела козни шалых малолеток.
