Анна Цендина
Тэртон Мандавасарпини был сумасшедшим
Потом Леха женился на Светке Лизуновой. Потом развелся. Ну, и так далее.
О Чингисовом камне и печатных досках
притча
Одна девочка сделала открытие
Татка Максимова была звезда. На каждом курсе бывает такая – самая-самая. Татка был умной, способной, начитанной, не красавицей, но очень-очень симпатичной. Кроме того, она была не «простым аратом-скотоводом» – ее папа занимал довольно крупный чиновничий пост в городе. Она была чуть-чуть из другого мира, и это придавало ей шарма. Татка общалась абсолютно свободно со всеми, но другой мир был виден – по одежде (из спецмагазинов), по школьным друзьям (английская школа), по манере поведения (не говорила «я кушаю»), по мальчикам, с которыми она крутила романы («золотые мальчики» с английского отделения филфака).
Почему Татка пошла на монгольское отделение востфака? Уж папаша мог бы ее «поступить» на престижное японское отделение, ну хотя бы на Индию или Китай. Но Монголия? В то время это было самое не популярное направление, на котором учились в основном целевики из республик – буряты, калмыки, тувинцы, и те, кто не попал на то, что хотел. Татка выдержала настоящий бой с папой, который предлагал ей английское или французское отделение на филфаке, японское – на востфаке.
– Что ты будешь делать с этой Монголией? – кричал он. – Там кроме баранов ничего нет!
– Есть, – упрямо буркала Татка.
Мама пила то валерьянку, то корвалол.
– Аля, ну пусть учит Монголию, – слабо говорила она.
– И ты туда же! На черта ей эта Монголия? Дура! Пораскинь мозгами! Ты вообще до сегодняшнего дня слышала что-нибудь о Монголии?
– Слышала, конечно. Таточка рассказывала. Чингис-хан, иго…
– Ооо! —кривился папа, – Вот именно! Иго!
Все дело в том, что Татка начиталась. Она как хорошая девочка, конечно, читала и Чехова с Достоевским, и Золя с Мопассаном, и Фолкнера с Воннегутом. Но с детства любила книжки по географии. А тут наткнулась на Пржевальского. Великий путешественник был, вообще-то, суровым дядькой, но писал талантливо. Хотя по большей части он описывал всякие горные хребты с их широтами-долготами, куланов и пищух, ковыль и астрагал, но сквозь эти скучные страницы сквозил воздух путешествий, космическая свобода степей и пустынь, манкость другого мира. Татка заболела Центральной Азией. Она стала читать-читать-читать – русских, европейских, японских путешественников, христианских миссионеров, дипломатов. Ну и вот, никакой папин крик не помог.
Не собиралась Татка заниматься наукой. Боже упаси! На факультете было несколько настоящих ученых. Все – чудаковатые, странные люди. Одного приводила на работу мама, хотя ему было под 50. Другой правильно не произносил ни одной буквы и пугался девушек. Третий ходил в штанах с пузырями на коленях и куцем пиджачке, но с бабочкой. И так далее. Они плохо брились, редко мылись… Те же преподаватели, которые были нормальными, здоровыми людьми, в бльшинстве своем с течением времени становились начетчиками или циниками, а то и законченными мерзавцами. Не имея дара и страсти искать истину, они просто отрабатывали урок, насиловали науку и занимались ее имитацией. Ни тот ни другой вид научного работника Татку не вдохновлял, а ни одной приятной, приветливой, модно одетой, широко мыслящей и в то же время талантливой молодой женщины-ученого ей встретить не пришлось.
Какая там наука! У Татки шла студенческая жизнь. Конечно, молодой возраст девушки имеет много сложностей. Одна из них – выматывающее душу томление. Где-то же ходит кто-то прекрасный. Вот-вот он появится. Часто это завершается беременностью от пьяного сокурсника, но это так, сбой программы. Кроме любовных предчувствий юное существо объято ожиданием прекрасного будущего. Например, у вас есть рубль. На него можно купить банку варенья, книгу, польские духи и 10 плюшек. Перспектив куча! Потом вы покупаете банку варенья, и всё. У вас банка варенья и никаких перспектив. В юности вы еще не купили банку варенья, вы – обладатель бешеного количества возможностей. Как-то так. Правда, уже плохо помню. Поэтому Татка ни о чем не задумывалась, вертела юбками, пила алкогольные напитки обширного спектра, танцевала до изнеможения, целовалась-обнималась, курила то «Данхил», то «Беломор» и жила всласть.
Любовное направление у Татки развивалось очень бурно. Она постоянно была в кого-то влюблена. Сначала это был старшекурсник по прозванию «Шкаф», с голубыми глазами и широкими плечами. Татка оказывалась на его пути беспрестанно, но замечал ли он ее, неизвестно. Затем появился замдекана. Он носился на длинных ногах по всему факультету и часто цеплялся ими за Татку. Когда на одном вечере через много лет Татка призналась ему, что была в него влюблена, он сказал: «А-а! Вот оно что. А я все думал, почему натыкаюсь на эту девочку». Еще был Али из Мали. Татка ходила к нему на свидания с «Комсомольской правдой» в руках. Все эти любови были платоническими, романтическими и эфемерными. Дым сирени.
На третьем курсе у нее начались «серьезные отношения». Сначала было радостно. Потом мучительно. Рома был женат. Это длилось и длилось, и конца краю не было видно. Они ссорились, мирились, выясняли отношения. В общем, бр-р-р.
Теперь о дружбах. Конечно, дружбы, которые устанавливаются в юности – самые настоящие. Они спонтанны, безоглядны, искренни. Иногда в зрелом возрасте кажется – как я мог подружиться с таким человеком? Что нас связывает? Мы совершенно разные, и интересы у нас не совпадают. А вот подружились и всё. Теперь как родственники, никуда друг от друга не деться. Таткиной закадычной подругой еще со школы была Зóля. Закадычной она и осталась на века. В университете у Татки появилась Роза. Не то чтобы они были «не разлей вода». Нет, просто учились в одной группе. Туда вместе, сюда вместе. Так и получилось. А потом уж и настоящими подружками стали.
Так шла насыщенная событиями и чувствами Таткина жизнь. Как вдруг случился диплом. К этому времени интерес к монгольской культуре у Татки сформировался вполне осмысленный. Ей меньше нравились буддизм, тибетская премудрость, далай-ламы, а по душе была воинственная древность монголов. Как они завоевали мир? Как заставили «просвещенные» народы дрожать перед своим могуществом? Что это за сила? Их же первоначально было так мало. Или как эти кочевники, таскавшие за собой весь скарб и жилища, создали большую литературу? Во что они верили и почему не приняли ни христианство, ни ислам, а обратились к буддизму, такому далекому от номадной драчливости? Вот Татка и выбрала тему поближе к древности. Направление у них было филологическое, поэтому тема звучала так: «История и особенности расшифровки надписи на Чингисовом камне».
Чингисов камень – это глыба примерно полтора метра в высоту, на которой есть монгольская надпись на вертикальном письме. Название свое камень получил от первых слов, которые читались ясно – «Чингис-хан». Стоял он в Забайкальской степи недалеко от Нерчинска. В 1829 г. камень решили перевезти в Санкт-Петербург. Везли камень долго, раскололи по дороге и лишь в 1832 г. поместили в Азиатский музей, откуда в 1936-м он был передан в Эрмитаж, где находится и сейчас. Надпись на камне гласит: «Когда после завоевания сартаульского народа Чингис-хан собрал нойонов всего монгольского улуса в местности Буха-Суджихай, Есунхэ выстрелил из лука на 335 саженей». Вот и всё, но эта надпись считается первым памятником монгольского письма (1224/1225), поэтому ни один большой ученый не прошел мимо нее. Для монголов Чингисов камень – святыня, многие приезжают поклониться ему. На протяжении двух с лишком веков эту надпись читали по-разному, было много споров. Мешала еще и трещина, появившаяся при перевозке. Вот про все это и должна была написать диплом Татка.
Два слова от автора. Камень около двух веков имел одну большую трещину. Не так давно ее замазали. Возможно, потому что появилась еще одна трещина, это видно по швам реставрации. Если во время хранения в Эрмитаже камень был разбит вторично и стыдливо «отреставрирован», это заставляет сомневаться в квалификации персонала самого известного в России музея. Впрочем, замазать трещину камня было не лучшей идеей специалистов музея вообще. Трещина – неотъемлемая часть истории камня и монгольского письма в целом. Уничтожить ее – все равно что приделать руки к Венере Милосской.
Раньше:
Теперь:
Вернемся к Татке. Прочитав Ванчикова, Шмидта, Банзарова, Клюкина, Рахевильца и прочих, занимавшихся расшифровкой надписи, а также кучу литературы по истории последних лет жизни Чингис-хана, Татка отправилась в Эрмитаж.
Поехать с ней на машине обещал Роман, но в последний момент он заявил, что подъезжать к служебному входу Эрмитажа очень сложно, останавливаться там нельзя, и лучше Татке обойтись городским транспортом. Татка обиделась. Мог бы высадить ее где-нибудь поближе. Всё лучше, чем в дождь переться троллейбусами. Поэтому, когда Татка искала нужный отдел, вручала там бумагу от университета, получала разрешение, она думала не о предстоящей радости встречи с камнем, а о том, что Рома – гад. Обмеряя маминым швейным сантиметром камень (в то время он еще не стоял под стеклом, как сейчас), она в который раз пришла к твердому решению расстаться с Романом. Измерять камень было не обязательно, он давно был описан сверху до низу, но Татка для диплома решила все сделать сама. Очень обижало Татку то, что Рома не носит часов, которые она ему подарила. Выбирала несколько дней, дорогущие, а он не носит. Наверное, боится вопросов своей Гулечки. Ну, милый друг, пришло время решать. Сколько можно? Татка тоже должна как-то о своей жизни подумать. Не так ли? Вон – сколько их, желающих, и не самых завалящих, между прочим, есть даже очень ничего.
Так. Что-то не сходится. Высота в многочисленных описаниях указана 1,47 м, а на мамином сантиметре получается 1,46. Пришлось Татке все же переключится с Ромы на камень. Разница в 1 см несущественна. Но главное, на тыльной стороне камня были какие-то бороздки, похожие на затертую надпись. Особенно хорошо видно, когда посмотришь чуть сбоку, и свет падает на бороздки с той же стороны. Что-то про надпись на тыльной стороне камня ни у кого ничего не написано. Со всех надписей на камнях ученые всегда снимали эстампажи, подумала она. Слово помнила, но как это делается, не знала.
Умный Бирюков рассказал, как снимать эстампажи, хотя знал об этом только теоретически. Берешь бумагу, прикладываешь к камню и карандашом заштриховываешь поверхность листа. Места, где есть буквы или просветы, остаются не закрашенными. По ним можно судить о надписи. Эстампаж – это первичный способ изучения надписей на камнях. Дальше следуют новые методологии, основанные на фотосъемке. Татка решила начать с дедовского способа – снятия эстампажа, а затем уже фотографировать. Притащила рулон миллиметровой бумаги, которую мама использовала для выкроек, много карандашей, папин фотоаппарат и приступила.
Благословенные времена! Можно было дипломнице в Эрмитаже работать с ценнейшим экспонатом. Можно было студентам читать манускрипты из рукописного фонда. Можно было сидеть среди шкафов с ксилографами и писать курсовую. Можно было снимать копии.
– Татьяна Петровна, можно я сделаю ксерокс с рукописи.
– Конечно, деточка, только аккуратнее.
Эх!
Вышла из Эрмитажа Татка «усталая, но довольная». Чулок она порвала, вся вымазалась в графите, руки черные. Но настроение отличное! У нее были огромный рулон эстампажей и целая пленка негативов. «Сейчас попробую расписать то, что сделала, – подумала она. – Надо еще раз посмотреть, упоминал ли кто-то надпись на тыльной стороне. Но я не могла пропустить. Вообще, не помню, чтобы это как-то звучало. Ммм!» У Татки чесались руки. Про Рому она за день не вспомнила ни разу.
Аккуратно, по науке, она составила схему расположения черточек. Было видно, что их сбивали, от этого и появились бороздки. Однако кое-где значки остались. Татка долго пыталась разобраться сама, что это такое. Квадратное письмо Пагба-ламы? Цифры? Руническое письмо тюрков? Какое-то индийское письмо? Но уж точно не иероглифы! Что может быть еще?!
– Это иврит! – сказал папа, увидев то, над чем билась дочь. – Я тебе говорю. Точно иврит!
– Какой иврит, папа? Это нашли в Забайкалье в начале XIX века. Какой иврит?
Вообще-то, папа был страшно образованный. Версию стоило проверить, и Татка пошла к Бирюкову. Тот учился на семитологии.
– Бирюков, посмотри, что это может быть.
Бирюков долго сопел, что-то шептал, калякал на бумаге каракули. Потом сказал:
– Надо взглянуть на твой камень.
– Бирюков, холера! Ты мне что, не доверяешь?! – завопила Татка.
– Не доверяю, – спокойно ответил тот.
Пришлось доставать пропуск в Эрмитаж и Бирюкову. Тот заново сделал несколько эстампажей. Принес специальные ластики, пасты. Тер, залеплял, дул, промокал. Татка злилась, но молчала. После всех процедур Бирюков, не попрощавшись, убежал. «Вот обормот!» – подумала Татка.
– Второзаконие. «Шма Исраэль, адонай элоэйну, адонай эхад». Что в переводе значит: «Слушай Израиль, господь – бог наш, господь един». Вот оставшиеся буквы от «Шма Исраэль». Вот кусок от «элоэйну», вот следующий – «адонай». Все пропуски соответствуют. А эти закорючки – дата. Ее надо читать наоборот. В общем, восемьсот какого-то года, весенний месяц. Дня разобрать не смог. Твой папа была прав. Иврит!
Все это страшно взволнованный Бирюков прокричал Татке утром у дверей факультета. Не сговариваясь, оба развернулись и быстро направились в ближайший пивбар – думать, что с этим делать. К часу они напились.
– Нет, без тебя я бы ничего не смогла. Давай вместе напишем.
– Тогда уж и папу притарань.
– Причем здесь папа?
– А причем здесь я?
– Холера, кончай юродствовать!
– Сама дура!
– Но ты прав, как вариант фанатик катит.
– Конечно, катит. Может, сослали иудея. Он там в Нерчинске очумел совсем и выбил молитву на каком-то камне, который торчал в степи.
– А дата?
– И дату придумал.
– Есть другая возможность. В хронике Джелал ад-Дина упоминается какая-то иудейская святыня, которую увезли монголы. Это может быть нашим камешком! Ха-ха!
– Ха-ха-то хаха, но надо исследовать вид камня, и где такие породы имели место быть.
– Самое простое объяснение, что в степях Монголии до XIII века водились те, кто исповедовал иудаизм!
– Ну какой иудаизм?! Там были уже христиане. Несториане.
– Да, это мы знаем. Но есть же и то, чего мы НЕ знаем. Иудаисты!!! Бум-бурум-бум-бум! И-у-да-ис-ты!!!
– А какие доказательства?
– Скучный ты, Бирюков. Бе-бе-бе, доказательства… В записках одного китайского монаха, между прочим, IX века, рассказывается, что он встретил в северных пределах караван, и там были люди с косичками, растущими из ушей.
– Дык твои китайцы писали и об одноногих, трехглазых и прочих чудищах. Косички из ушей туда же.
– Нет. Трехглазый – это монстр, страшный черт. В фольклоре других народов подобных персонажей куча. А вот с косичками из ушей нет. Простой человек, даже если он древний китаец, такого не придумает. Понял, друг ты мой Бирючина?!
На защите диплома Татку назвали сионисткой и фантазеркой. Поставили четверку и в аспирантуру не рекомендовали. Самое противное – никто не захотел пойти и взглянуть на камень.
Татка плюнула на все, вышла замуж за Али и уехала в Америку. Живет в Нью-Йорке. Али – детский врач. Она работает в консалтинговой фирме. У них пятеро детей. Пушистые, как черные одуванчики. Когда по TV показывают Монголию, Татка садится на диван и морщится. Картина называется «Мама грустит по Монголии». Али хватается за свою голову – большой черный одуванчик – и начинает бегать по квартире. То же делают дети. Наконец, увидев, что мама смягчилась, они бросаются на нее, визжат, валяются по полу, прыгают у нее на животе. Потом разбредаются по книжкам-куклам-компьютерам. Али идет с собакой Псю гулять. А Татка остается одна. Со своей тоской.
У другой девочки было упорство
Роза была из Марий-Эл. Семья большая, Роза – старшая. Когда она уехала учиться в Ленинград, все очень гордились. Куда поступила, не задумывались. Что-то монгольское. Младшая Катька всем сообщала: «Лозка в Лингладе уцоная».
Учиться Розке очень нравилось. Даже военка, где приходилось разбирать автомат Калашникова, даже история про 25-й съезд. У нее всегда были аккуратные конспекты, исписанные ровным мелким почерком. Все ими пользовались. Она не пропускала занятий, все семинары тухло-скучного Мурина посещала, хотя ребята договорились ходить к нему по очереди.
На вид Роза была обычная. Выделяла ее только легкая хромота. Из-за этой физической ущербности Роза выросла замкнутой, немногословной. Но ум у нее был острый, наблюдательный, и юмор – особенный, парадоксальный. Подружившись с Таткой, она иногда ходила на ее вечеринки. Потом так едко описывала всех, кто там был, что Татка аж бегала в туалет – так смеялась.
Несмотря на хромоту, за Розой ухаживали молодые люди. Например, симпатию к ней выражал тот преподаватель, которого на работу водила мама. Однажды он подарил Розе цветок, в другой раз – конфету. Пригласил домой на чай. Отказать было неудобно. Мама преподавателя очень обрадовалась. Особенно ее воодушевила Розина хромота. Ей хотелось передать сына в надежные, долгосрочные руки, и Роза под этот критерий подходила. Правда, возникало маленькое сомнение: не хочет ли хромая марийская девочка просто остаться в Ленинграде с постоянной пропиской? Эти сомнения, как и надежды, вскоре развеялись, так как Роза больше не пришла.
Влюбилась она один раз и навеки. Это был особенный паренек, характер – под стать Розиному – каменный. Петька родился в глухой бурятской провинции. Никто не знает, как бы сложилась его судьба, если бы к ним в поселок не приехал латыш Андрис, охваченный страстью к познанию буддизма, и не заразил своей болезнью бурятского мальчика. Но приехал и заразил.
– Как ты, бурят, не знаешь своих корней, духовных опор своего народа (слово «скрепы» в то время относилось только к канцелярским приспособлениям)? Скоро это уйдет совсем, а вы, молодые и здоровые, не хотите бороться за сохранения своей национальной самобытности, своей религии!
Петька поехал поступать в Ленинград на восточный факультет, на тибето-монгольское или какое-нибудь другое отделение, лишь бы там изучали буддизм. Поехал поступать и не поступил. Оказалось, в их школе в старших классах не было английского языка, потому что учитель уехал. «Нет, мальчик, без иностранного языка никак нельзя», – сказали ему в приемной комиссии.
Петька вернулся домой. Слава богу, у него был еще год до армии. Работая сторожем на лесопилке, он учил английский. Летом опять приехал, сдал экзамены и был принят. Без всякой протекции. Железный человек Петька!
Роза и Петька полюбили друг друга. Полюбили сильно и серьезно, как полагается цельным натурам. Но Петька сразу сказал, что семьи у них не будет, потому что он станет монахом. После окончания он поступит в единственный буддийский монастырь в СССР, находившийся недалеко от Улан-Удэ. Всё. Ну всё так всё.
Потом с Петькой случилась беда. Летом после четвертого курса он решил поехать в монастырь и «подать документы» загодя. Но в то время каждый монах проходил проверку в тайных органах. «Ты же в университете учишься. Государство на тебя потратило деньги. Получишь диплом и будешь отрабатывать!» – сказал ему товарищ чекист, курировавший монастырь.
Петька ушел из университета, когда ему оставались один госэкзамен и защита диплома. Все факультетское начальство бегало за ним и умоляло вернуться. Напирали на судьбу Петьки, которую он ломает, но на самом деле сильно ломались их показатели.
Петька плевать хотел на судьбу и на показатели. Он уехал. Роза проводила друга. Горевала очень, но внешне не показывала своей печали. Даже у Татки, когда рассказывала про Петькин отъезд, слезинки не проронила.
– Надо ехать за ним, – Таткина натура не могла примириться с очевидной несправедливостью жизни. – Надо же что-то делать!
– Да что делать-то? Он же уйдет в монахи. Если он решил, то решил. Ты же его знаешь.
В монастырь Петьку не приняли. Он шесть лет работал дворником и учился у старых монахов буддийской премудрости. После распада СССР закончил учение в Дхармасале, получил посвящение от Далай-ламы и стал крупным буддийским священнослужителем.
Диплом Роза писала о ксилографических изданиях сочинений из буддийского канона. Писала истово, погрузившись в тему полностью, будто хотела работой потушить горе. Сначала выделила сочинения, которыми будет заниматься. Потом стала собирать материал. Бегала между библиотекой востфака, Рукописным фондом Института востоковедения, Библиотекой имени Салтыкова-Щедрина, Эрмитажем.
Было уже почти все готово, расписано, описано, подсчитано, проанализировано, как вдруг Роза увидела у себя в записях маленькую неточность. Она хорошо помнила лист с белым пятном – прямоугольным, не очень ровной формы, с выступами. Такие пятна на оттисках появлялись тогда, когда резчик оставлял место, чтобы заполнить его позднее, но по какой-то причине этого не делал. Или когда он ставил заплатку вместо выкрошившегося фрагмента, но вырезать на нем текст забывал. Этот лист был из книги, которая лежала в ИВАН-е29. Роза скрупулезно измерила лист, рамку, буквы, пагинации. И вот встречает в Салтыковке книгу с таким же листом, но размеры его иные. Ладно бы бумага. А рамка? Не могло же быть двух оттисков разного размера с одной доски. Роза отправилась в ИВАН перепроверять. Нет, все точно. Еще раз померяла в Салтыковке. Все правильно. Скатала лист с пятном в трубочку и, дрожа, вынесла из института. Когда положила его рядом с листом из Салтыковки, оказалось, что они совершенно идентичны, все детали совпадали, вплоть до каких-то огрехов, кривых букв, ошибок. Все детали совподали, кроме одной – листы отличались на 7 мм.
Вечером, лежа в постели в общежитии, Роза думала про эти миллиметры. Про Петьку она не думала, эта боль была глубинной и постоянной. Про то, что будет делать после окончания, не думала. Чего тут думать – перспективы поступить в аспирантуру нет. Какие перспективы у простой марийской девушки? Вон, Татка боится, что ее не возьмут. Что уж про Розу говорить? Так что она думала про миллиметры.
В Институте ботаники Розе объяснили, что доски, которые варились в масле, выдерживались на солнце несколько лет, и так два-три раза, не могут ссохнуться. Расколоться – да, и то скорее от механического воздействия, но не ссохнуться. А вот бумага… Если та, на которой сделан оттиск, была свежей, еще содержащей влагу, то с течением времени да, она могла усохнуть. Роза с молодым аспирантом-ботаником даже вычертили график усушки-утруски бумаги в зависимости от органического материала, из которого она была произведена.
Защита диплома прошла блестяще. Все ее хвалили. Особенно всех потряс график. Один член комиссии, уважаемый академик, даже предложил Розе работу в Эрмитаже. Он сначала узнал, что у той нет постоянной прописки в Ленинграде, а потом смело предложил. Но Таткин папа сделал Розе временную прописку, и академику пришлось сдержать слово. Розу взяли в Эрмитаж уборщицей.
– Розка, не дури, – кричала по телефону мама. – Быстро возвращайся. Какой уборщицей?! Найдем тебе тут работу. Тетя Нина, если что, обещала взять в управление. Серега на Тракторном работает. Зарплата хорошая. Еще вроде ждет тебя. А то его быстро какая-нибудь заарканет. Парень-то хороший. Подумай, женихов на тебя охотников не много, чего уж. Катька вон, скучает по тебе, аж куклу Розкой назвала.
Но Роза была счастлива. Постепенно на своих досках и бумаге она защитила диссертацию, Эрмитаж выбил ей прописку и дал комнатку. Роза стала высочайшим специалистом по ксилографии Центральной Азии. Единственным в России, да и в мире. Что за доски, из какого дерева, какого века, чем, в каком монастыре резаны – Роза может определить, взглянув на них мельком. Иногда даже резчика назовет. Про бумагу, особенно тибетскую, расскажет вплоть до того, в окрестностях какого монастыря она произведена. А уж о стилях, способах резьбы и говорить нечего. Даже Йон Свенссон на нее чуть ли не молится, а он – профессор Кембриджа как-никак. Роза часто ездит в командировки. То в Кяхту, то в Париж, то еще куда-нибудь. Ее слово в профессиональном мире – как диплом или сертификат. Роза сказала, значит, всё!
Так и живет Роза. К ней ходит Самуил Аркадьевич из реставрационной. У него жена больная, уже который год лежит. Он хороший. Продукты приносит, блинчики печет. Вечерами Роза ест кашу и смотрит по телевизору детектив. А потом ложится спать. Устает очень. В ногах пристроится кот Васька. Полежит-полежит и уходит. Кастрированный, а все равно как все мужики. И Роза остается одна. Со своей тоской.