полная версия

Анна Цендина
Тэртон Мандавасарпини был сумасшедшим

К ним подошла грязная девочка лет десяти.

– Ты дочь Радны? – спросил Джалбу.

Девчонка еле заметно кивнула.

– На вот, от мамы записка.

Джалбу достал бумажку. Что было на ней написано, он не знал. Какие-то закорючки. Радна из опасения написала ее на французском языке. Но будь это русский, китайский или монгольский, Джалбу все равно не смог бы прочитать. Грамоте он так и не выучился.

Девчонка прочитала и сжала записку в кулачке.

– Сестра где?

– Там, – прошептала девочка.

– Пойдем, покажешь.

Они вышли. Дедушка остался. Очень ему хотелось допить водку и доесть хуйцу.

Князь Со жил за высоким забором. Джалбу с девочкой долго ждали возможности увидеть старшую дочь Радны. Вдруг появились две молодые девицы, возвращавшиеся домой верхом. В нарядных костюмах, навеселе.

– Люля! – закричала младшая.

Та обернулась, спешилась и подошла.

– Джамка, ты чего пришла?

– Вот, – девочка подала сестре записку.

– Ну и что? – пожала плечами Люля, прочитав записку. – Никуда я отсюда не пойду. Еще с этим грязным худонщиной!⁹³ – сестры говорили по-русски.

– От мамы же… Я к маме хочу, – шептала младшая.

– Где мама? Кто знает? Ты как хочешь, а мне и здесь хорошо.

Люля повернулась и вошла в высокие ворота. А Джама села на лошадь к Джалбу, обхватила его руками, и они поскакали.

Джалбу поставил юрту, и они зажили семьей. Он все так же уходил на охоту. Радна смотрела за домом. Младший братишка Джалбу, которого дали им в помощь, пас скот. Джама помогала матери, возилась с братишкой, а скоро – с двумя братишками, с тремя братишками.

Конечно, Радна не собиралась здесь оставаться навеки. Правда, идти в Бурятию страшно. По слухам, там не больно привечали коннозаводчиков. В Урге ее тоже никто не ждал. Но в Урге была Люля, о которой ныло сердце. И она отправилась туда с Джамой.

В Урге жизнь налаживалась. Город теперь назывался Улан-Батором. Между хашанами⁹⁴ бодро трусили всадники с портфелями. Шастали девчонки с обрезанными косами и в беретах.

Радна остановилась у русских друзей. Несколько вечеров они с Верочкой провели за рассказами. Вера, старая подруга Радны, рассказывала об ужасах начала двадцатых в Урге, Радна – о своих приключениях.

– Иди в Учком⁹⁵, тебя возьмут с радостью. Образованных, да просто грамотных людей не хватает страшно, – посоветовала Вера.

Председатель Учкома, старый приятель Аюура, тут же принял Радну на работу.

– Будешь библиотекой заведовать, – сказал он. – Надо книги как-то систематизировать, работу организовать. Ты сможешь!

– А жить где?

– Пока поставим тебе юрту в учкомовском хашане, а дальше посмотрим. В вашем старом доме теперь почта. Ну, что-нибудь придумаем.

– Я только за детьми и мужем съезжу и сразу выйду.

– Давай-давай.

Нашла Радна и дочь. Та курила папиросы, носила шляпу и работала в Зеленом театре – пела и играла «трагические» роли в незамысловатых агитационных спектаклях. Была замужем за красавчиком актером.

– Мамуля, я тебя никуда не отпущу! Жить вместе пока не получится. Мы живем у родителей Цэгмида. Но все равно. Что тебе там, в худоне делать? – От Люли пахло давно забытыми Радной вещами – дорогим табаком, духами, коньяком.

Джалбу грузил скарб и малышей на телегу. Молчал. Радна который раз повторяла:

– Поедем. Джаму и мальчишек учить надо. Да и страшно мне из-за хамниган.

С хамниганами произошла какая-то чушь и ерунда. Но опасная.

Хамнигане живут по границам Монголии и России. Народ совсем немногочисленный и очень гонимый. Это буряты, смешанные с тунгусами. В основном охотники. Буряты их считают дикими и немытыми. Кем тунгусы считают, не знаю, но то, что за своих не принимают, это точно. Многие из них бежали во время революции в Монголию. Вырыли землянки и стали жить. Скрывали, что хамнигане. Старались говорить по-бурятски. Запрещали детям родной язык.

Вот эти хамнигане вдруг решили, что Радна – их ханша. Произошло это так.

Однажды на охоте Джалбу набрел на логово, где копошились еще слепые волчата. Не успел он ничего сделать, как сзади налетела волчица. А потом и волк появился. Ружье помочь не могло, времени на то, чтобы зарядить его, вскинуть, не было. Пришлось бороться врукопашную. Волки разодрали бы Джалбу, если бы не хамнигане. Двое молодых охотников, скакавшие неподалеку, услышали рычанье волков и стоны человека. Они меткими выстрелами уложили хищников и спасли Джалбу.

Когда его окровавленного принесли в юрту, Радна, умыв и перевязав мужа, стала потчевать гостей. Налила им молочной водки, наварила мяса. А потом возьми и заговори с ними по-хамнигански. Дело в том, что у ее отца было несколько работников из хамниган. С одним из них, дедушкой Дамбой, Радна подружилась. Смотрела, как он мастерит из дерева утварь, кладет маленькие печки и т.д. От него и научилась говорить на этом смешном наречии, полном искаженных бурятских, русских, монгольских и эвенкийских слов.

Охотники, вернувшись к себе, рассказали про Радну родственникам. После этого то один хамниганин, то другой, стали захаживать к ней посоветоваться, полечиться. Радна помогала им как могла. Когда она спасла от верной смерти маленькую девочку, метавшуюся в горячке, заставив ее хорошенько пропотеть, хамнигане уверовали в особенную силу этой женщины.

– Будь нашей ханшей, – сказали они. – Нет у нас вождя, нет шамана. Мы – как дети без родителей. Устали очень. Не отказывайся от нас.

Радне до слез было жаль этих неприкаянных людей. Согласиться? Но ее даже как дочь богача, как жену министра чуть не убили, что уж говорить о ханше хамниган?! Совсем не время было становиться ею. И Радна решила поскорее уехать.

В Улан-Баторе жизнь пошла своим чередом. Радна работала, дети учились. Джалбу все-таки поехал с Радной. Он то пропадал на несколько месяцев, то появлялся. Никогда ни одним словом не попрекнула его Радна: понимала, что без свободы он жить не может. А окончательно расстаться с ним – об этом она даже думать не хотела. Друзья сначала с недоумением смотрели на эту пару, а потом привыкли. Очень полная, белолицая женщина под пятьдесят. Хромая. Умная. Образованная. Бурятские женщины вообще склонны к авторитарности, а тут еще несколько лет работы руководителем – Радна превратилась в жесткую, властную даму. Рядом с ней – худонский парень лет на десять младше. Черный, корявый. Читать так и не выучился. Мылся только после скандалов. Говорил мало, а иногда казалось, что и вовсе не умеет. Когда оставался в городе, сидел у печки и курил. Мясо разделывал мастерски. Не ходил в гости к друзьям Радны отмечать Новый год там или еще что-нибудь такое. Своих друзей у него не было. Люля немного презирала его, стеснялась.

Так и жили, пока в 1938-м Радну не арестовали. В один зимний день были посажены в «черные юрты»⁹⁶ все иностранные жены монголов. Через два месяца их выпустили. Так никто и не понял, почему арестовали, почему выпустили.

Женщины сидели в одной юрте, мужчины в нескольких других. Кстати, однажды Верочка увидела в дверной проем, как цырик вел маленького, худенького человека. Это был мой папа. Но сейчас не об этом…

За несколько дней до освобождения в юрту вошел офицер госбезопасности. Он медленно окинул взглядом всех женщин, подумал и указал пальцем на Радну:

– Ты! Выходи!

Радна вышла. Через минуту раздался выстрел. Что уж там не сходилось у госбезопасности, почему один человек был лишний, теперь не узнает никто.

После смерти Радны Джалбу, наконец, осел. Стал работать истопником в Учкоме. Я его помню. Он часто приходил к нам. Молча сидел на полу у папы в кабинете и пил чай. Маму любил очень.

Дети выучились и разлетелись. Джама вышла замуж за венгра. Мальчишки жили отдельно, правда, часто заглядывали к отцу. Джалбу так и умер бобылем.

Были они счастливы? По-моему, да.

Маленький трактат о запахах

Я знала трех представителей мира запахов. Одного звали Готовын Бадамцэрэн. Другого Афанасий Петрович Жиркин. Третьего Ма Шаоци. Говорят, в их компании были и другие – Махмуд Юнус-бей, Кумараджива, кто-то еще. Но я с ними была не знакома, а первых трех знала очень хорошо. Просто – родные люди.

Однажды они поехали в Ташкент на какой-то конгресс. В гостинице их поселили в один номер. Тогда были такие времена: гостиниц мало, стандарты западного общежития известны плохо. Поселили и посели. Да мои друзья и не возражали. Что тут такого? Но «такого» было. Потому что меня назначили к ним помощником. Собственно говоря, я была переводчиком у Готовын Бадамцэрэна. Китайского переводчика не оказалось, и Ма Шаоци прикрепили ко мне. А Афанасий Петрович прибился сам. Поэтому я все время с ними общалась в этом гостиничном номере.

Начнем с Афанасия Петровича. Он как средний русский мужчина любил выпить и делал это регулярно. А мыться, наоборот, не любил и в этом вопросе регулярность исключил напрочь. Хотя был пахуч, и основательно. Выпив вечером, он считал обязательным опохмелиться. Не будучи алкашом, он непременно закусывал, утром – обычно селедочкой с лучком. Чтобы прибить запах алкоголя – все же на конгрессе он как-то был не к месту, – Афанасий Петрович обильно поливал себя одеколоном «Саша». Потом он садился в кресло, снимал башмаки и начинал править свой доклад.

Ма Шаоци с уважением смотрел на Афанасия Петровича. Важный человек Афанасий Петрович, если может вставлять в свой доклад разные слова и фразы, а другие вычеркивать. Доклад Ма Шаоци был давно написан кем-то, многократно проверен специальными людьми и заверен в обкоме партии. Ма Шаоци только несколько раз прочитал его для тренировки, чтобы говорить громко и без запинок. Восхищаясь Афанасием Петровичем, Ма Шаоци доставал из огромного чемодана китайскую снедь в пакетиках. Овощи в пудре с перцем, плавающие в кунжутном масле, кусочки сыра тофу в соусе из тухлой рыбы, куриные лапки в чесноке и сахаре, еще что-то. По номеру моментально расползался запах китайской харчевни. Острый, специфичный.

В это время входил Бадамцэрэн. Аромат, который источал мой монгольский подопечный, был цельный, единый, не имевший никаких оттенков или побочных ноток. Но он был очень мощный, очень. Бараний жир. Так как монголы всё готовили на этом продукте, он въедался в одежду, вещи, книги, утварь. Приезжая из Монголии, мы открывали чемодан, и оттуда шел знакомый дух. Вот так однажды мой брат, вернувшись из Монголии и разбирая вещи, взял что-то, подозвал сына и сказал: «Нюхай и запоминай, это пахнет Монголией!» Тот тут же подозвал младшего брата, показал ему кулак (он не понял, что в руке у отца что-то было) и сказал: «Монголией пахнет! Понял?!» Жест привился у нас в семье. В последнее время этот запах стал исчезать. Монголы перешли на рафинированное подсолнечное масло…

Но вернемся в Ташкент. Дело было летом, когда запахи приобретают жгучий, дурманящий характер. Вокруг еще бродят местные Сайфуддины… Представляете? Нет, вы не представляете.

Запахи у меня, как и у многих, вызывают более тонкие, неуловимые и щемящие ассоциации, чем цвет или звук. Я хотела бы поехать в Крым, только чтобы выйти из самолета и окунуться в жаркий запах моря, эвкалиптов, шиповника и пр. Запахи моего детства – пыль, прибитая летним дождем у свежих деревянных заборов Улан-Батора. Или флоксы – сладкий, парфюмерный запах. Наша соседка по коммунальной квартире в Ленинграде ставила вазу с флоксами на стол. Проходя мимо ее комнаты, я вдыхала цветочный аромат. Если сейчас вдруг ощущаю похожие запахи, я столбенею от счастья.

Восприятие цвета и звука, т.е. зрение и слух, породили великие виды искусства. Вкус и осязание участвуют в полезных для человека действиях – поглощении пищи и продолжении рода. Если бы в них не было привлекательности, может быть, человек перестал бы есть и вступать в соитие с другими особями. Просто по присущей ему лени. А обоняние?! Оно-то что?

Восточные люди были близки к созданию такого вида искусства. Они считали, что богам надо приносить жертвы всеми теми вещами, которые дают наслаждение. Поэтому включали в число жертвенных предметов приятные запахи: воскурение, ароматы цветов. Уж не говоря про лечебные свойства запахов. Ранним летом в пору цветения вереска в Монголии на горных склонах можно встретить сидящих там и сям людей, глубокомысленно вдыхающих его аромат. Это очень полезно для здоровья, считают они.

Сидя в полузабытьи в номере жаркой ташкентской гостиницы с тремя своими друзьями, я подумала, что запахи могли бы стать основой для особого вида искусства. Из них создавались бы симфонии, оратории и кантаты. Один солист сменяет другого. Вдруг вступает хор. Чуть слышны скрипки, звук нарастает, гремят духовые…

Основу закладывает Афанасий Петрович – такая грунтовка. Она многоголосая, многооттеночная. С этим полотном конкурирует тема Ма Шаоци. Яркая, нарастающая, постепенно вытесняющая тему Афанасия Петровича, хотя последняя часто и успешно спорит с ней, выбрасывая струи то там, то сям. На этом фоне вдруг гремит Бадамцэрэн. Тра-та-та-та!!! Тра-та-та-та!!! Он подавляет темы Афанасия Петровича и Ма Шаоци своим мощным колоритом. Бараний жир это вам не жалкий чесночный соус и наскучивший аромат алкоголя…

Чего-то не хватает. Какое-то фольклорное произведение, сыгранное силами поселкового коллектива. Исполнено с первозданной простотой, грубовато, искренне, но нет какого-то оттенка, придававшего бы произведению изысканности.

А! Тут выхожу я! С флоксами!

Тэртон-блоха Мандавасарпини

Тэртон⁹⁷ Мандавасарпини⁹⁸ был сумасшедшим. Какой нормальный человек в наше время будет называть себя тэртоном, да еще Мандавасарпини? А он называл. Причем, не просто тэртоном, а тэртоном-блохой. Жена и дети старались скрыть безумие мужа и отца. Когда кто-нибудь заходил к ним в гости, они говорили, что отец отдыхает или куда-то ушел. Если же тэртон Мандавасарпини выходил к гостям и затевал с ними нехитрую беседу, домашние не давали ему много говорить. Выглядело это не очень прилично, гости уходили в недоумении, считая, что это не тэртон Мандавасарпини сошел с ума, а его жена и дети ведут себя не подобающим образом.

Тэртон Мандавасарпини был на самом деле шофером третьей автобазы, располагавшейся в районе Толгойт города Улан-Батора. Звали его Бат-Очир. Лет ему было 52. Детей – семеро. Двое внуков. Жена держала магазинчик на выезде из города. Он владел машиной «Делика». Летом возил туристов. Живи – не хочу. Так нет! Случилась с ним беда.

Однажды они вместе с друзьями из автобазы посидели немного. Посидели культурно, но напились сильно. Пошли домой. По дороге встретилась большая яма. Бат-Очир в нее упал. Ну, упал и упал, что такого. Ребята его вытащили. Но когда тащили, он три раза падал обратно. Не удерживали. Так вот, на какой раз, не знаю, но он стукнулся головой. Очень неудачно.

Ночью ему приснился кошмар. Накрыла какая-то жуткая тоска. Даже в пот бросило. Он проснулся, сел на кровати, свесил ноги. Тоска – это не монгольская болезнь. Но как еще назвать чувство, когда все плохо, а причины нет? Бат-Очир вышел на воздух. Присел на ступеньки своего домика. Домик был крепкий, ладный. Закурил. Посмотрел на монгольское звездное небо. Оно было огромным, глубоким, бездонным. Говорило о вечности. Но Бат-Очир слушал, как душа саднит. Попил остывшего чаю. Только стал пристраиваться под бок к сопевшей жене, как его осенило – тоска оттого, что он в прошлом рождении был блохой и кусал Нагарджуну, когда тот занимался медитацией. Фу-ты! Ну, теперь все понятно!

Дело в том, что у внучки Бат-Очира появился новый учитель. Продвинутый. Он решил рассказывать детям не только о Павке Корчагине и Тумуре из «Прозрачного Тамира»⁹⁹, но и о старой монгольской литературе, давая знания о корнях национальной культуры. Как-то раз учитель задал прочитать и пересказать разные известные притчи. Одна из них была об отшельнике, который договорился с вшами, жившими в его одежде, что они не будут кусать его и тревожить во время молитвы и медитации, а он не будет их прогонять, убивать и пр. Договориться-то договорился, но к ним явилась одна блоха по имени Мандавасарпини, бойкая и нахальная. Она сказала, что ни с кем и ни о чем она не договаривалась, и стала кусать отшельника во всю ивановскую. Тот рассердился и всех раздавил. Мораль очевидна. Это известная притча, пришедшая к монголам через переводы с тибетского языка. Корни ее индийские, но она была широко распространена среди монголов. Внучка стала спрашивать деда, что такое отшельник, что такое медитация, чем отличаются вши от блох и т.д. Бат-Очир объяснил притчу, как мог. Но при этом глубоко задумался над ее смыслом, да и жизнью вообще. Позднее удар, полученный в яме, что-то сдвинул в голове и соединил его жизнь с притчей. Бывает.

Бат-Очир понял, что, пока он не замолит свои грехи, выразившиеся в кусании отшельника Нагарджуны, он не сможет жить спокойно. Стыд и сожаление сжигали его изнутри. Он нашел изображение Нагарджуны и стал истово молиться ему по ночам. Жена и дети махнули на него рукой. Лишь бы никто не заметил. Он молился и молился, но чувствовал: Нагарджуна не прощает. Некому было объяснить ему, что в притче не было никакого Нагарджуны, а был простой отшельник, к тому же, на картинке, к которой он обращал свои молитвы, был изображен не Нагарджуна, а вовсе Миларэпа. И ему-то молитвы Бат-Очира были абсолютно непонятны. Путаница произошла, видимо, от небольшого промежуточного удара по голове, случившегося между вторым и третьим падением в яму.

Сравните – это Миларепа. Знаменитый тибетский мистик, поэт, йог (1052–1135). Он изображается с ладонью, прижатой к уху. Этот жест имеет различные объяснения. Одно – он поэт, поэтому – маг благозвучия. Второе – слушает учителя. Третье – внемлет всем страждущим. Так или иначе, Миларэпа не похож на Нагарджуну, индийского философа II или III века, чье имя переводится как «Серебряная змея» и который поэтому изображается со змеями. 

Этот с ухом, а тот со змеями – ну ничего общего. И при этом оба – не при делах. Ладно, блоха, но спутать Нагарджуну с Миларэпой? Эх, Бат-Очир, Бат-Очир, что там случилось в твоей голове?

Так или иначе, нужны были какие-то другие, более радикальные шаги. Ребята с автобазы предложили еще раз выпить и упасть в ту же яму. Выпили. Но ту яму не нашли. Упали в другую. Три раза тащили, роняли, все сделали, как надо. Однако эффект был противоположный. Бат-Очир совсем забыл, что он шофер третьей автобазы, и окончательно уверился, то он – блоха Мандавасарпини.

Тогда один приятель сказал:

– Ладно, Бат-Очир или, как там тебя теперь, Манда-Занда, тебе надо к моему дяде. Он лама. Очень знающий и сильный в магии. Он поможет.

Лама был строгий. Жестом показал Бат-Очиру, садись, мол. Тот сел. Лама продолжал бормотать молитвы с закрытыми глазами. Потом посмотрел на пришедшего:

– Что у тебя?

Бат-Очир рассказал о своих несчастьях.

– У тебя сознание омраченное. Во второй дияне вихри, – начал перечислять лама. – Карма сотрясается. Активизировались вишаи. Праджня замутнена. Ой-ой, не просто замутнена, а почернела вся сверху донизу. Парамиты не видно совершенно. Ты кого-то кусал в прошлом рождении?

– Да…

– Мда, кусание замаливается особенно тяжело. Если бы это было плевание или сморкание… мы бы враз справились. А вот с кусанием надо будет попотеть. Это ведь нанесение вреда живому существу. Тем не менее, приступим. Сначала тебе следует прочитать молитву «Мани» дунчур¹⁰⁰ раз. Держи четки и на каждое чтение откладывай одну бусинку. Каждый вечер будешь приносить результат. Иди!

Бат-Очир стал истово исполнять задание. Читал-читал-читал молитву. «Мани» – это знаменитая мантра «Ом мани падме хум!», которая обращена к милосерднейшему из бодхисаттв Авалокитешваре. Он должен был сжалиться над Бат-Очиром и послать ему освобождение от страданий.

Не сжалился.

– Угу, – понимающе сказал лама. – Теперь сделай монастырю подношение. Лучше деньгами. На мандзу¹⁰¹ и на лампадки¹⁰².

Это было легче всего. Бат-Очир собрал все, что было в доме, и отнес в Гандан¹⁰³. Жена сжала губы и молчала. С характером была женщина. Кроме того, она успела перепрятать основные деньги в другое место.

Опять не помогло

– Теперь сделай тысячу поклонов простершись перед буддой Амитабхой. Если это не поможет, нужно обойти все буддийские святыни, простершись. Иди! – напутствовал лама.

Нагарджуна не прощал. Душа продолжала болеть.

– Здорово же ты насолил Нагарджуне в прошлом рождении, – с удивлением и даже восхищением сказал строгий лама. – Остается одно. Уйти в затвор и предаться глубокому созерцанию. После нескольких месяцев ты должен призвать Нагарджуну. Когда он явится, поговори с ним напрямую, как мужик с мужиком. Все, больше ничем тебе помочь не могу.

Бат-Очир так и сделал. Дети построили в горах будочку. Сделали в ней две дырки. Одну – для подачи пищи, другую – для наоборот. Бат-Очир сел в будучку и попросил замуровать дверь. Просидел четыре месяца. Дети носили ему нехитрую еду. Он молился.

Наконец явился Нагарджуна.

– Добрый человек, ты пришел ко мне не по адресу, – это было первое, что он сказал. – Ты ошибся. Никакие вши и блохи не договаривались со мной о проживании на моем теле. Никто меня не кусал. И уж точно я никого не убивал! Лишение живого существа жизни считаю большим преступлением. Я сочинял теорию «срединного пути»¹⁰⁴. Может быть, это и медитация, но все остальное – чушь! Иди, откуда пришел, и не морочь мне голову!

– Я жить не могу! Душа саднит! Кто бы ты ни был, прости меня! А-а-а!!!

Нагарджуна стал отбиваться от блохи Мандавасарпини. На спасение Нагарджуны прилетели доблестные вши-монголоведы Ямпоскандини¹⁰⁵, Туранскандини, Сизоскандини. Немного запоздали Скринкинскандини и Кульганскандини – у них болели спины, ноги, головы и руки. Яхонскандини вовсе не прилетела. Сказала, что не сделала прививки. Бог ей судья! Из Москвы на подмогу явились Грунтоскандини, Сабирскандини, Леманскандини. Цендинскандини сказала, что Нагарджуна ей «по барабану». Ишь ты, какая! Из Бурятии и Калмыкии решили никого не вызывать. Далеко. Все дружно накинулись на Мандавасарпини. Ж-ж-ж!!!¹⁰⁶ Тот сопротивлялся и настойчиво взывал к милосердию философа. Особенно усердствовала Ямпоскандини, боец и любительница справедливости.

– Кому сказали «ж-ж-ж»! – грозно пищала она.

На шум подлетел Миларэпа.

– Что у вас тут такое?

– Иди отсюда! Тебя еще тут не хватало.

– Так меня этот Мандавасарпини тоже замучил. «Прости да прости…» А за что? И кто он такой? Я сначала не обращал внимания, но чувствую, надо разобраться.

– Этот блоха Мандавасарпини на самом деле шофер. Никого он не кусал. Он перепутал Нагарджуну с тобой. А Нагарджуна тоже ни в чем не виноват. Понял?!

Вши-монголоведы, как это водится у монголоведов, излагали мысли четко и ясно.

– Везде бардак, – сказал Миларэпа. – Хорошо я оставил черную магию, а то завалил бы вас всех камнями! Придурки!

– Ж-ж-ж!!! – ответили доблестные вши-монголоведы.

Мандавасарпини заплакал.

– Ладно, – поверх монголоведов крикнул Нагарджуна. – Откопай парочку тэрчоев¹⁰⁷. Тогда прощу! Ха-ха!

Нагарджуна был все-таки ехидный. Недаром Цендинскандини, которая была в прошлой жизни двоюродной сестрой самой левой змеи на голове Нагарджуны и много о нем слышала, не испытывала к философу большого почтения.

Бат-Очир вышел из состояния транса, размуровался и пошел искать тэрчои. Гадалка ему указала несколько мест, где что-то зарыто и спрятано. Одно было на берегу реки, где когда-то стоял монастырь. Бат-Очир копал долго, уже достал эмалированный чайник маньчжурского времени, но продолжать работы не смог, так как упал в обморок, искусанный комарами. Второе место находилось прямо посередине дороги. Подогнав туда экскаватор со своей работы и ночью выкопав огромную яму, нашел в ней ящик со сгнившими оленьими рогами – видимо, клад какого-то китайца, собиравшегося отправить рога на родину и продать на лекарства.

Третье место оказалось настоящим тэрчоем. Ура! Этот деревянный сундук с книгами нашелся в горах на родине нашего героя. Бат-Очир вспомнил, что дедушка говорил, будто монахи после разрушения монастыря спрятали там книги и ритуальные предметы. Взяв несколько книг, он поспешил в будочку для затвора и медитации. Во второй раз Нагарджуна явился быстрее.

– Что ты мне принес?! Какие это тэрчой?! Ты соображаешь? Это же болтовня Васубандху и Асанги¹⁰⁸ в поздних переводах. Всё! Иди! И слушать не хочу!

Бат-Очир был обескуражен. Все-таки он нашел бесценные книги, которые много лет назад ученые монахи старались сохранить от поругания и уничтожения. Наверное, в них мудрость и истины. А Нагарджуна так с ним поступил. Огорченный, Бат-Очир пошел домой и стал рассказывать жене, как дурно с ним поступили Нагарджуна и вши-монголоведы. Жена долго слушала молча. Потом взяла сковородку и стукнула его по башке. Потом подумала и стукнула еще один раз, посильнее. Потом много-много-много раз. От души! Бат-Очир обиделся, лег в кровать, отвернулся и заснул.

Проснулся он от тревожной мысли: слили ли сыновья охлаждающую жидкость из мотора «Делики»? Пора ее ставить в гараж. Зима на дворе. И колеса надо снять. А то будет, как в прошлый раз, когда колеса за зиму примерзли к доскам. Бат-Очир оделся и вышел. Повозился с машиной часа полтора. Вернулся в дом. Попил чаю. Выгреб золу из печки. Полез на крышу поправить покосившуюся трубу.

– Ты чего это? – осторожно спросила жена.

– А что?

– Голова не болит?

– Ага, болит. Вот тут. Где это я приложился? Ну что, поедем сегодня на рынок?

Жена что-то пробормотала в ответ.

И они поехали на рынок. Бат-Очир не вспоминал больше, что он – Мандавасарпини. Но изображения Нагарджуны и Миларэпы, которые встречались в книжках, продолжал путать. Наверное, точный удар сковородкой поставил на свои места все нейроны, выбитые падением в яму. А вот последствия промежуточного падения исправить не смог.