История Зеленой Тары печальна и поучительна. Послушайте.
Зеленая и Белая Тары дружили с рождения. Они появились на свет почти одновременно из цветов лотоса, которые росли недалеко друг от друга в заводи священного озера. Детство девочек-богинь было странным. Странным в нашем, людском, понимании. До совершеннолетия они не могли покинуть свой цветок лотоса, будучи прикрепленными к нему магическими нитями высшей буддовости. Именно здесь они напитывались соками святости, обретали божественную суть. Здесь девочки превращались в богинь – как из куколок вылупляются бабочки. Но пока они не напитались, не превратились и не вылупились, им страстно хотелось оторваться от дурацких стеблей лотосов и выбраться за пределы надоевшего священного озера. Это бурлила в них еще девичья, не божественная сила. Так однажды, верта головами в разные стороны, они заметили прекрасного юношу. Это был Авалокитешвара. Он пришел омыть ноги и глаза, чтобы лучше видеть страдания живых существ и быстрее бежать к ним на помощь. Девочки-богини обомлели и чуть не вывалились из своих соцветий, рассматривая бодхисаттву. Он был бесподобен – ступни плоские, бедра полные, губы алые. Тогда-то обе и влюбились в него. Так началось соперничество подруг.
Зеленая Тара была, конечно, привлекательнее. Одно то, что она была зеленая, уже пленяло воображение окружающих. Яркая, но нежная, блестящая, но сдержанная, чувственная, но скромная.
Белая Тара была попроще – откровенно обольстительная, немного надменная, строгая. Что называется, «без изюминки».
После того, как богини обрели святость, оторвались от стеблей лотоса и вознеслись, они встретили в обители света бодхисаттву Авалокитешвару. Обе сразу узнали его, и что-то девичье колыхнулось в их душах. Но Авалокитешвара изменился. Главное ― его голова раскололась на одиннадцать частей. Это было странно. Хоть он оставался все так же прекрасен, все так же плоск ступнями и полон бедрами, а одиннадцать голов
изумляли красотой, Зеленой Таре теперь он был неприятен. Ей хотелось чего-то возвышенного, она мечтала о будде Амитабхе – сияющем, в радужном ореоле.
Амитабха пребывал в обители безграничного блаженства, а Авалокитешвара, отказавшись от буддства, принужден был изыскивать страдающих и помогать им. Собственно говоря, и голова его раскололась от сострадания к живым существам. Зеленой Таре не хотелось всю жизнь отдать вызволению людей из мира страданий. Авалокитешвара же, наоборот, проникся чувством любви именно к ней, хотя Белая Тара не скрывала от него своей приязни.
Однажды Зеленая Тара сидела в задумчивости. Мысли летели как бабочки. «Господи, этот человек, что идет впереди, сумасшедший. Как можно с такими кривыми ногам носить желтые брюки… Хорошо бы иметь браслетик, как у Сарасвати… Авалокитешвара, пожалуй, всем хорош, но эти бедра… Конечно, я стану его шакти109, это предписано всеми знаками судьбы, но не сейчас. Когда-нибудь позднее». Как раз в это мгновение вошел Авалокитешвара. Весь его вид говорил, что он настроен более чем серьезно.
– Зеля! Ты должна, наконец, решить. Станешь ты моей шакти или нет? Больше ждать невозможно. Будды благо времени требуют, чтобы я выбрал шакти и отправился с ней вместе в сансару110, творить дело милосердия. Если я не найду срочно подобающей шакти, эту миссию будды отдадут другому —бодхисаттвам Манджушри или Ваджрапани. А я не могу позволить им обойти меня. Я столько трудился для воплощения своей мечты! – седьмая голова на голове Авалокитешвары дрогнула.
– Авик, послушай, зачем спешить? Нам так весело вместе. Будды ждали, подождут еще.
– Нет, Зеля, я должен исполнить свой долг сейчас. Если ты мне отказываешь, если не хочешь вершить дело добра в сансаре, я возьму в шакти Белую Тару!
– Белку? Эту дуру? Ха-ха! Вот новости. Да бери кого хочешь, отправляйся куда хочешь. Мне-то что? Белку он возьмет в шакти…
– Прощай, Зеля.
Свадьба была пышной. Пришли все почетные персоны – будды, бодхисаттвы, идамы, дхармараджи, даже дагини, наряженные кто во что горазд. Под конец банкета противная Шридэви подошла к Зеленой Таре:
– Тарочка, милочка, а тебя когда мы будем отдавать в шакти? На примете-то есть уже кто-нибудь? Смотри, долго не засиживайся. Видишь, какого бравого жениха твоя подруга отхватила?
«Господи, тоже мне "бравый". Одни бедра чего стоят! Это Белке все равно, лишь бы обрести своего шиву, лишь бы пристроить свою йони. Пусть тащатся в сансару и возятся со всякими больными и страдающими, если им так охота!» – думала Зеленая Тара.
К ней подошел Ваджрапани. Этот бодхисаттва был совсем другого толка, чем Авалокитешвара. Мощный, брутальный. Он не будет лить слезы веками. Просто пойдет и все порушит. У него были стройные бедра, а главное – совершенно нормальная голова, не расколотая.
– Ну что, красавица, скучаешь?
– Чего это ты решил, что я скучаю? Мне скучать некогда. Думаю, как обустроить свою мандалу.
– Брось! Полетели со мной. Мне что-то надоело здесь.
Зеленая Тара долго жила в веселье и развлечениях, пока однажды ее не призвали будды. Они сказали:
– Авалокитешвара вместе с Белой Тарой великолепно творят дело милосердия. Мы видим их усилия, ценим их и одобряем. Однако кармой в шакти была ему предназначена ты. С тобой в качестве шакти его энергия, его милосердие были бы в тысячу раз сильнее. Отказавшись от своей миссии, ты лишила его высшей силы и тем самым оставила многих живых существ в пучине страданий. Мы вынуждены наказать тебя. Мы хотим явить тебе мучения людей, чтобы ты на собственном опыте поняла, каково это – быть человеком.
Так Зеленая Тара родилась в мире людей в образе девушки Виолетты. Имя ей дали будды: хотели, чтобы ее звали как-нибудь покрасивее. Они же устроили, чтобы Виолетта встретила в пончиковой Гошу Русакова и влюбилась в него страстно и бесповоротно. Таким образом будды желали наглядно показать Виолетте, что такое страдания. Потому что влюбляться в Гошу Русакова девушкам нельзя ни за что и никогда, это сулит печаль. Гоша Русаков был лингвист. Если человек увлечен своим делом до предела – а таким был Гоша Русаков – он не очень пригоден для создания счастливой семьи. Ведь у него на первом месте дело, а не забота о жене и детях. Но если его дело – лингвистика, да не просто лингвистика, а монгольская лингвистика, то дело и вовсе швах.
Жизнь с Гошей Русаковым оказалась безрадостной. Есть такой штамп: «счастье и мука». Но у Виолетты счастье испарилось быстро, осталась одна мука. Бедность была жесточайшая. Гоша получал в институте мизерную зарплату на полставки, ночами что-то грузил, но этого едва хватало, чтобы снимать замшелые углы в коммуналках. Брать деньги у родителей он считал оскорбительным. Виолетта устроиться на работу никак не могла. Прибирать в дешевых забегаловках или ухаживать за больными стариками не позволяла божественная сущность, неясные воспоминания о которой бередили душу. А для другого не хватало знаний, умения, таланта. Кроме того, даже малые доходы Гоша Русаков тратил, как казалось Виолетте, необдуманно. Однажды на все деньги, что у них были, Гоша купил… нет, не путевку в Турцию для усталой Виолетты, и даже не утюг, которого у них не было, а – не поверите! – антикварную машинку для считывания звуков, записанных на восковых валиках.
– Как ты не понимаешь? – строго сказал Гоша (он был еще и строгий), – в Пушкинском доме лежат восковые валики с записями 1912 года, сделанными среди шира-югуров111, которые давно забыли родной язык. Валики никто не может прослушать, потому что на современных аппаратах они плавятся и бесценный материал исчезает.
–А-а, тогда конечно, – ответила Виолетта.
Но главное – Гоша Русаков не замечал, что рядом с ним живет прекрасная, добрая, умная девушка. Если бы Виолетта была не прекрасной, не доброй и не умной, он все равно рассказывал бы ей о нерегулярной агглютинативности, об укоренившейся диглоссии некоторых монгольских народов, о недостатках структурной лингвистики.
Однажды с соседкой из третьего подъезда Виолетта пошла на рынок.
– Смотри-смотри, – сказала Виолетта подруге. «Здравствуйте, Гоша», – поздоровалась она с Гошей Русаковым, шедшим им навстречу. «Здравствуйте», – вежливо кивнул головой Гоша и прошел мимо них.
– Вот так и живем. Он даже не заметил, что это я.
– Да-а, – согласилась подруга.
В другой раз Виолетта нажарила сырников. Творог был дешевый, кисловатый, просто так его есть было невозможно, а сырники получились замечательные.
– Вкусно? – спросила она Гошу.
– Ага, – пробурчал Гоша. – А на чем это стоит сковородка?
– Подставки же нет. Нашла какие-то бумажки.
– А-а-а! – завопил Гоша Русаков, – это же мои записи с алгоритмом употребления неустойчивого н в восточных диалектах монгольского языка! Ты что, совсем дура?!
Виолетта обиделась.
Еще была Катька, однокурсница Гоши. Ооо-очень некрасивая. Глазки маленькие, волосы сальные, ноги колесом, да еще косолапит. Но она не стеснялась своего тела, не комплексовала. Делала вид, что живет только духовными интересами. Виолетта считала, что Катька здорово притворяется. Не может же она не желать мужского внимания, мужской ласки, любви наконец. Они с Гошей часами разговаривали по телефону. Катька могла без предупреждения завалиться к ним в коммуналку и день напролет дуть пустой чай. И говорить, говорить, говорить. Гоша Русаков при Катьке как будто не замечал Виолетты. А та ни слова не понимала из того, о чем они беседуют, о чем спорят, над чем хохочут.
Однажды Виолетта вышла на балкон и взмолилась. Ей казалось, что с балкона ее мольбы быстрее достигнут адресата.
– О будды, – возопила Виолетта, – заберите меня отсюда, разнимите меня с Гошей Русаковым! Нет больше моих сил испытывать эти ужасные страдания. Я готова воссоединиться с толстозадым Авалокитешварой, быть ему верной шакти и сподвижницей, спасать живых существ и милосердствовать. Только прекратите мое горестное сожительство с Гошей Русаковым. Я вся измучена и растоптана в угоду монгольскому языкознанию.
– То-то же, – устроившись поудобнее в своих мандалах, удовлетворенно хмыкнули будды. – Мы довольны твоим решением. Отправляйся скорее к Авалокитешваре и исполни с ним свой шактийский долг.
– А как же Белая Тара? Все-таки сейчас она его шакти и будет, наверное, недовольна моим появлением.
– Об этом не беспокойся, – хитро улыбнулись будды. – Кармой ей предназначен вовсе не Авалокитешвара, она заняла это место своевольно. Ее судьба – отправляться с Падмасамбхавой в северные пределы усмирять тамошних чертей, демонов и бесов. Ей не по нраву пришлась эта миссия, она, видишь ли, не выносит запаха и вида нечистой силы, не умеет отрубать головы и ноги, вертеть уши и носы, а Падмасамбхава страшит ее своей свирепостью. Но мы приняли решение отправить ее на время к Гоше Русакову. Пусть, погруженная в разговоры о когнитивной лингвистике, конвенциональных правилах употребления монгольской лексики и генеративной грамматике, подумает над тем, что важнее – личное желание или высшая миссия.
Осенью Гоша Русаков в пончиковой встретил девушку Снежану.
Яков Блюмкин родился в Одессе в многодетной еврейской семье. Он являл особый тип еврейского революционера начала ХХ века – деятельный, талантливый, малообразованный, настырный. Был левым эсером, т.е. террористом. Убил посла Мирбаха. Расстреливал и экспроприировал. Потом судьба свела его с Львом Троцким. Стал большевиком, работником Иностранного отдела ОГПУ, т.е. шпионом. Тоже расстреливал и экспроприировал. Был резидентом в Персии, Палестине, Афганистане, Константинополе. Некоторые детали его операций в романтическом свете отражены в книгах Юлиана Семенова о разведчике Исаеве. Блюмкин – герой мифов. В частности, якобы он участвовал в Центральноазитатской экспедиции Николая Рериха и осуществлял связь последнего с ОГПУ.
В начале прошлого века в воздухе носились самые разнообразные идеи, касающиеся не только социального, но и духовного переустройства. Теософы, масоны, мистики… Использование магических практик во имя революции, объединения людей, усовершенствования человечества… построения коммунизма, наконец! Этими практиками занимался Спецотдел ВЧК, а затем ОГПУ во главе с Глебом Бокием. Был близок к нему и Блюмкин.
В 1926–1927 гг. он был командирован в Монголию в качестве главного инструктора по государственной безопасности. Выполнял специальные задания в Китае, Тибете, Индии.
Находясь в Монголии, Блюмкин сочинял письма своей жене Кате, маме, которой уже давно не было в живых, любви своей юности Рахили и многим другим, в том числе другу Владимиру Фогельбойму. Лежа на железной кровати в Консульском городке Улан-Батора, дымя в потолок папиросами, он проговаривал эти письма про себя. Писать было нельзя.
Письма к В. Фогельбойму приведены ниже.
1.
Здравствуй, друг Володимир!
Надеюсь, ты, как всегда, бодр, весел и душишь вражескую гидру на всех фронтах. Как хочется увидеть тебя, выпить чарку, пожать твою крепкую руку! А главное – поделиться тем, что вижу и слышу здесь, в Монголии. Обсудить, разобраться. Ты всегда умел привести в систему факты и сведения, на первый взгляд, не связанные друг с другом. Тем более, что все это касается тех вопросов, которые мы с тобой обсуждали в Палестине; тех сил, которые мы мечтали направить на цели построения коммунизма. А я, друг Володька, один здесь, как сыч. Вокруг монголы да наши буржуи, все сплошь кадеты. Словом перекинуться не с кем. Буду рассказывать тебе о самом интересном.
Итак. Расстреливали мы одного ламу. Он поднял у себя в монастыре мятеж против новой власти. Монгольские солдатики отказались стрелять, так как он, видишь ли, великий кудесник, владеющий магической силой. Мол, после смерти может навредить им и их семьям. Взялись мы с моим помощником Батом. Вывели его из юрты, отошли шагов на пятнадцать. Ты знаешь – для ближнего боя или расстрелов я люблю браунинг, он мне еще в 1906-м достался после экса в Гельсингфорсе. Надежная машинка! Беру я браунинг и стреляю. Что такое? Лама как сидел, так и сидит. То ли спит, то ли что, не понять, глаза-то – щелки. Подхожу – живой. Опять стреляю, уже прицелился получше. Сидит. Я очередью. Сидит. Говорю Бату: «Ты давай». Тот расстрелял весь магазин. Наш лама хоть бы хны – ни царапины. Мы уже с близкого расстояния стрелять стали. Мать твою за ногу! Его пули будто облетают – не берут и всё! Вдруг он что-то сказал Бату. Коротко так, властно. Бат передал, что он просит нас уйти. Как так уйти? Мы же его расстрелять должны! Тоже мне, сука, приказывать вздумал… Но Бат меня уговорил. Пойдем, мол, пообедаем. После обеда – я даже пару рюмок хватанул, так разволновался – приходим мы в тюремный хашан. Смотрим – наш лама сидит там, где мы его оставили. Бат его легонько так толкнул, тот и повалился. Мертвый. Ей-богу, Вулик, мертвый! Осмотрели его тело – ни дырки от пули, ни ранки, ни царапинки. Целехонький, а мертвый – сердце не бьется. Вот и подумай, что это? Пули его не брали, точно говорю. А сам взял и помер. Бат сказал, что ламы так умеют. Называется это – «собрать дыхание». Могут сами себя умертвить без всякого внешнего воздействия.
Ложусь спать, Вулик-Володька! Прощай.
Твой Яков
20 июня 1926 г.
Улан-Батор
2.
Здравствуй, Вулька!
Эх, брат, какие здесь бабы! Как водка – терпкие, забористые. Никаких футы-нуты. Я Катюху с Сонькой сюда вызывать не стал, хворей много. Ну и даю себе послабление по женской линии.
Впрочем, писать тебе хотел не о том. Опять был свидетелем события, которое объяснить не могу – ни с научной точки зрения, ни с житейской. Прямо чудо какое-то. Посуди сам. Прибыли мы с Батахой в монастырь Брэвэн, это восточнее Улан-Батора. Места там красивые – речка, горы, лес. Монастырь лежит в горном распадке. Издалека – сказочный город. Брэвэн славится ламами-лекарями. Вот я и решил посмотреть, что такое излечение от болезней по-ламски.
Палатку поставили в небольшом укрытии. Утром пошли в монастырь. Принимал лама-лекарь. Не старый, довольно высокий. Лицо умное, спокойное. К нему выстроилась очередь – хромые, косые… Отдают помощникам подношения, и – к ламе. Нам разрешили находиться с ним в помещении.
Смотрим, заходит молодуха, ногу волочит и дергается. Сама ничего себе, только грязная очень. Лама сажает ее перед собой на колени и читает молитвы. Бубнит, закрыв глаза. Потом легонько касается ладонью ее лба, несильно толкает. Она чуть отклоняется назад, как от удара, потом встает. Что за чудо! Не дергается и не хромает. Сама удивлена. Отползает задом к двери и уходит. Вот тебе первый пример.
Еще один. Пришел мужчина с бельмом на глазу. Лама заставил его сесть перед собой, долго рассматривал глаз. Затем позвал помощника и велел принести чашу с жидкостью. Что там было – чай, вода или молоко, я не поняли. Батаха тоже не знает, но говорит, что, наверное, вода с молоком. Лама поставил помощника сбоку, дал ему чашу и заставил держать рядом с глазом. Сам снова стал бубнить. Бубнит-бубнит, уже устали все. А потом как дунет в глаз, может, и плюнул – я не заметил. Из глаза что-то мутно-белое выскочило и упало в чашу. Мужчина моргает, оглядывается, смеется, плачет, в ноги ламе падает. Оказывается, он охотник, глаз повредил и охотиться не мог. А теперь видит!
Что это, Вулька? Значит, есть какая-то сила в этой тибето-монгольской мудятине? Разгадать бы… По-хорошему надо этого ламу взять под микитки и везти в Москву. Пусть там Бокий со спецами его изучают с помощью всяческих приборов. Какие волны и импульсы он издает, что вообще происходит, что испытывает объект и т.д. Посмотрим…
Обнимаю,
твой Яков
17/VII 1926
Улан-Батор, Монголия
3.
Здравствуй, брат Вулька!
Хочу рассказать тебе об одной поездке. Тем более она для меня была очень важной. Слухай.
Приходит как-то Батаха, мой помощник и переводчик, и хитро так говорит. Видно, понял, чем я интересуюсь.
– На Хубсугуле – это озеро такое в Монголии, похоже на Байкал, но меньше – есть один шаман. Ой, его все боятся. Он все может, все знает. Ему духи сообщают.
– Ладно, – говорю, – поехали на Хубсугул. Мы не пугливые.
Я здесь сам себе хозяин, но сказал все-таки монгольскому председателю и нашему представителю, что поехал инспектировать работу на местах. Добирались до Хубсугула с трудностями. Сначала доскакали до аймачного центра. А там, оказывается, надо еще в горы карабкаться. Лес, увалы, ущелья, речки, скалы. Еле доползли до нужного места.
Шаман оказался интересным дядькой. Толстый, даже одутловатый какой-то. Монголов, как я заметил, толстых не бывает. Все жилистые, темные. Едят-то путем один раз в день – вечером, в остальное время только свой чай попивают. Чай, Вулька, это песня – с молоком, солью. Часто крупу туда кладут, мясо, жир, в общем, все, что есть. Бывает чай с молоком и пельменями. А?! Если не называть это чаем, вполне сносная еда.
Так вот. Кроме того, что он толстый, у него две жены. Одна постарше, та по хозяйству заправляет, другая помладше – для души, как говорится. Если отмыть, была бы хорошенькой. Детей тьма. Старшие за скотом присматривают, младшие бегают – босые, голопузые, голозадые. В горах холод страшенный, особенно ночью. А этим хоть бы хны. Погреют ноги в свежих коровьих лепешках и дальше бегут по своим делам.
Вернусь к шаману. Властный, жесткий. Все вокруг исполняют его желания беспрекословно. Буквально ловят их из воздуха, а он и не говорит ничего. Я заметил – он просто руку протянет, а ему уже кто-то пиалу с чаем подает, водку наливает. Молочную водку – она градусов пятнадцать, не больше – попивает все время, но не помногу, а так, по глоточку. Часто нюхает табак.
У него несколько юрт. Та, в которой нас принимал, ничем особым не отличается от юрт остальных аратов, только божницы нет, да пол устлан толстыми шкурами зверья.
Бат долго объяснял, что мы хотим, чтобы он покамлал и спросил своих духов о том, о чем мы желали бы узнать. Он молчал, ничем не выдавая своего отношения. На лице – ни движения, ни эмоции. Потом приказал угостить нас чаем, поставить перед нами блюдо с арулом и прочим. Долго молчал, я уж решил, что он не понял ничего. И тут он говорит:
– Что дадите?
Я уже знал, что монгольские ламы и шаманы за просто так ничего не делают. И не только потому, что охочи до богатства, а потому, что будто бы боги и духи хотят получать подношения через них. Иначе, мол, ничего не получится. Зная это, я захватил с собой денег.
Шаман не стал даже слушать насчет денег. Презрительно хмыкнул и показал на мой наган. Встал и повел нас в другую юрту. Там у него настоящая коллекция ружей и пистолетов. Мосин, Энфильд, Пепербокс… Господи, как их сюда занесло? Некоторые я и не видел никогда, а ты же знаешь, я по части оружия спец.
Вытащил я наган. Он взял его в руки, стал любовно поглаживать. Говорю: «Нет, не отдам, он именной. Меня им Менжинский наградил за одну операцию. Видишь табличку с надписью? Возьми Батахин». А шаман все гладит наган, прицеливается, рассматривает. Очень он ему понравился. «Если отдашь, сделаю, что хотите. Нет – не сделаю. Другой не нужен. Последнее слово».
«Пошли, – приказал я Батахе. – Нагана не отдам». Легли мы спать. Надо же отдохнуть перед обратной дорогой. Настроение ужасное. «Как этого шамана сломить? – думаю. – Такой путь тяжелый проделали и уйти ни с чем? Я сдаваться не привык. Тьфу, да отдам ему наган, только наградную табличку свинчу. Уж больно важные вещи на кон поставлены». Ворочался, ворочался, заснул.
Утром подозвал Батаху. «На, – говорю, – отдай, согласный я!» Тот пошел в юрту шамана. Вдруг оттуда выбегает сам хозяин. Я и не знал, что он может быть таким шустрым. Тычет в наган и что-то говорит быстро-быстро. Оказывается, ему табличка-то и понравилась. Без нее он ничего делать не будет.
Да господи! Бери табличку, подавись!
– Чего надо? – спрашивает.
– Значит, так. В настоящее время на севере (так монголы называют Россию) происходят важные события. Пусть твой дух посмотрит, кто там начальником станет, главным над всеми, ну ханом, в общем. Понял? Это очень важно.
Шаман сел прямо на лужке перед юртой. Молодуха из числа то ли его жен, то ли дочерей, то ли сестер стала ходить вокруг, чего-то давать выпить, чем-то обмахивать. А тот раскачивается, все больше и больше. Потом встал да как подпрыгнет. И забегал, запрыгал. Молодуха ему дала бубен, похожий на крышку от котла. Как забил в него, как закричал. Глаза выпучил, слюною брызжет. Мне даже не по себе стало. Долго он прыгал, потом изнемог и свалился. Когда пришел в себя, чаю попил. Отдохнул и говорит:
– Ничего там важного нет. Людей мало, одни олени. Снегу много. Никаких начальников не видно.
– Да ты же промазал, шаманская твоя душа! К каким-то чукчам попал.
– Сказали «на север», я на север и отправился.
– Не, давай еще раз. Надо в Орос! «Орос» знаешь? Или наган вернешь!
– Экен окмор112, так бы и сказали! А то «на север, на север»… Ладно, завтра пойду. Сейчас не могу.
Назавтра все повторилось: раскачивание, беготня, прыжки.
– Ну что?
– Ой, еле протолкался. Там демонов туча собралась. Отовсюду понабежали. Даже наших видел. Крови море. А будет еще больше. Начальником станет усатый такой, не русский.
– Какой усатый-то? Они оба не русские! Один в оспе усатый, другой – в пенсне усатый. Скажи, который из них начальником-то будет.
– Какой оспа? Какой пенсне? Чего говоришь? Ничего не понимаю. Будет тот, что с усами. Больше ничего не скажу. Хочешь забирай свой наган, а только снова туда не пойду. Еле выбрался.
И вот я думаю, Вулька. Если победит этот усатый, то мне крышка. А если тот – малиновое варенье. Или надо бежать куда подальше, или возвращаться. Эх, Вулька, не прогадать бы…
27/VII 1926
Твой Яков
Владимир Фогельбойм погиб в конце 1920-х в Туркестане. Яков Блюмкин расстрелян в 1929-м, как предполагается, за связь с Л. Д. Троцким.