– Так что, это Чингис-хан придумал футбол? – Габи сосредоточенно размазывала пивную лужу по столу. – Но ведь это наш Хуля его принес туда. Ничего не пойму. Какой-то круговорот футбола в природе.
Я вспомнила, что армянский историк XIII века Киракос Гандзакеци писал, что, когда войска Чингис-хана осаждали какой-нибудь город, они вызывали лучших мужей сразиться с ними в странную игру. Нужно было ногами пинать круглый пузырь. Если выигрывали монголы, они сжигали и грабили город. Если горожане, их оставляли с миром. Весть об этом разнеслась по всему Старому Свету. И все стали учить эту игру, чтобы защитить свои города. Многие города остались благодаря этому: Краснодар, Ростов, Мюнхен, Дортмунд… Там и сейчас хорошо играют в футбол. Вот при чем тут Брюгге, не пойму.
Я решила рассказать об этом друзьям.
– Послушайте. Еще Киркака… Гандзакцаца, – у меня ничего не получалось из-за трудного имени армянского историка. Так и не рассказала им важные исторические факты.
Назавтра мы пошли в другую кнайпу. История с футболом забылась. Только Габи иногда делала вид, что хочет лизнуть Франца.
Шолохов родился в многодетной семье седьмым ребенком, а всего братьев и сестер было одиннадцать. Он был особенный, не такой, как все. Любил слушать стариков, вспоминавших о старом быте, о древних историях, об ученых книжниках. Часами холил своего коня. Знал много хитростей, как его лечить и готовить к скачкам. Голова Шолохова была набита легендами, сказками, шутками-прибаутками из старинной жизни. В шахматы играл со взрослыми на равных. А вот то, что интересовало сверстников, Шолохова не трогало вовсе. На танцы не ходил. Обновы не любил. Не восхищался всякими новшествами. Девицы ему были не безразличны – весь напрягался, когда какая-нибудь краснощекая фея проходила мимо. Но не показывал этого, стойко и упорно «плевал» на них. С людьми сходился трудно. Вот только с Молотовым, одноклассником, дружил. Молотов был совсем другой. Добряк, учился играть на скрипке, читал книжки про приключения. Любил, чтобы все отглажено и белый воротничок.
Так они жили-поживали, пока в классе не появилась Рамзия Рахимовна Янбухтина – красавица, отличница и воображала. Три капроновых бантика – желтый, синий и зеленый, всегда белый фартучек, лаковые туфельки, привезенные из города, и море задранного носа.
Начались душевные муки. Шолохов старательно не замечал, как Рамзия Рахимовна Янбухтина и Молотов шушукались, читая вместе книжки, как ходили в кино, клеили в кружке елочные гирлянды, разыгрывали сценки в народном театре. Но разве это можно не замечать, когда все время тянет дать другу Молотову в его хитрую и гладкую морду! Невыносимо. Шолохов взял своих лучших коней и ушел на дальнее пастбище готовить их к скачкам. Он и раньше исчезал из школы на месяц, на два. Никого это не трогало. Ушел и ушел. Тайно он мечтал выиграть скачки, утереть всем нос. Пусть все увидят… пусть она поймет… пусть… Эх!
С лошадьми было все не просто. Его любимый Серый, летавший как птица, стал разбивать ноги в кровь. При быстрой скачке копыта бились друг о друга. Приходилось много возиться. Видимо, на твердой каменистой почве, к которой Серый был непривычен, копыта расплющились. Чтобы они пришли в норму, Шолохов выезжал лошадь в мягкой травянистой степи. Еще он хотел попробовать в скачках своего рысака, но тот плохо брал подъемы. В общем, голова у Шолохова шла кругом.
Однажды, ближе к лету, появилась Рамзия Рахимовна Янбухтина. Вечером, зайдя в юрту, Шолохов увидел, что термос наполнен чаем, а на очаге варится мясо. У столика сидела Рамзия Рахимовна Янбухтина и подкладывала кизяк в огонь. В юрте сразу стало тепло, уютно. «Пей чай», – сказала она.
Через несколько дней она засобиралась домой:
– Мы с Молотовым едем в город. Хотим в университет. Ты не поедешь?
Шолохов не ответил. Рамзия Рахимовна Янбухтина ускакала.
Шолохов часто захаживал к знакомому русскому майору из советской воинской части, которая располагалась неподалеку. Они садились за шахматы. Майор играл неплохо, но чаще всего проигрывал Шолохову.
– Йэх, нашамамацелочка! – приговаривал он, делая очередной ход.
Шолохов молча быстро передвигал фигуры и только посматривал на соперника.
– Не, ну сопля соплей, а какая сука! – восхищался майор.
Однажды, когда оба сосредоточенно смотрели на доску, неожиданно вошел генерал. Он с друзьями любил охотиться в здешних местах – в горах водились тучи всякого зверья. Если повезет, можно было и снежного барса подстрелить. Вот он и решил заехать в часть без предупреждения.
– Майор, что происходит, ёбты?! – грозно спросил генерал. Зычный голос помог ему сделать карьеру. И еще он пил поменьше других.
– Играем вот, товарищ генерал, – сказал майор, пытаясь спрятать босые ноги.
– И что?! – генерал был не злой.
– Проигрываю, – вздохнул майор, почувствовав, что гроза миновала.
– Да ты что, ёбты?! А ну-ка дай мне. Ты кто такой, пацан?
– Шолохов, – ответил Шолохов.
– При чем тут Шолохов, ёбты? Давай, ходи!
Генерал проиграл за пять минут.
– Кххх, твою налево! Ты откуда такой взялся, ёбты?
Майор объяснил, что парнишку действительно зовут Шолоховым, он неподалеку тренирует лошадей к скачкам, а в шахматы играет как бог.
– Так, отправим тебя в Суворовское училище, – генерал привык все решать быстро, не заморачиваясь. Раздумывать он не любил, потому что долго думать не умел вообще. – Будешь мостом дружбы, ёбты! Чтобы завтра в 9.00 был в части. Я сам тебя заберу! Понял?!
Шолохов понял. Играя с майором, он стал понимать русский язык. Кивнул и вышел. Но он не хотел быть мостом дружбы. Вскочив на любимого Серого, отогнал коней к дому и поскакал в горы.
Через пару дней он отпустил Серого – решил, что тот сам дойдет до дома. Сердце разрывалось, когда он смотрел, как Серый карабкался по камням и сбивал копыта. Он легко хлопнул его по крупу: ступай! Серый постоял-постоял и пошел вниз. Умный был.
Побродив по горам дней семь-восемь, Шолохов набрел на семью цаатанов. Это особый народ на севере Хубсугульского аймака. Живут в чумах, пасут оленей, говорят на своем наречии. Он остался.
Олени – это совсем другое, чем лошади. Они не так привязаны к человеку. Ездовой олень не быстр, но очень вынослив, неприхотлив. Не любит жары. Добр и ласков. Очень упрям. Если олень что задумал, не отступится. В общем, было интересно. Шолохов помогал пасти стадо, строить чумы. Делал всю мужскую работу. Сошелся с дочерью хозяина. Прожив больше года, он однажды встал утром, потрепал любимого оленя по холке, оставил для сынишки вырезанную из дерева игрушку и ушел.
– Где шатался? – спросила мать.
– У цаатанов, – ответил Шолохов.
– Понятно, – мать налила ему чая. – Как там весна? С кормом как? Год вроде хороший.
– Хорошо. Травы полно.
– Понятно, – повторила мать. – Учиться не пойдешь?
– Нет. А как мой Серый?
– Ой, он же скачки выиграл. Скакал соседский малый, а выезжал твой брат Джага. Вскоре после того, как ты исчез, он пришел. Усталый, без седла. Мы решили, раз без седла, ты где-то бродишь на другой лошади.
– Где он?
– Джага отогнал на склоны.
– Пойду посмотрю.
– Пойди, пойди.
Серый встретил его взволнованно. Задрожал, заржал, закосил глазом. Шолохов вскочил на него и понесся. Как это описать? Невозможно. В голове у Шолохова ничего не было, только ветер и ветер. Серый летел ровно, счастливо. Сейчас они бы выиграли все скачки мира. А через несколько дней Серый лег и больше не поднялся. Смотрел на Шолохова большим коричневым глазом. Что-то хотел сказать. Шолохов лежал рядом и ничего не мог понять.
– Сердце не выдержало, – сказал дядюшка Пэрэнлэй, знаток лошадей.
– Да я же и скакал-то совсем не много, – пробормотал Шолохов.
– Да не от скачки. От другого.
– От чего же?
– Может, от счастья, – хмыкнул дядюшка Пэрэнлэй.
Через несколько лет Шолохов, будучи в городе, решил зайти к друзьям детства. Застал Рамзию Рахимовну Янбухтину дома.
– Как вы?
– Хорошо. Как ты?
– Хорошо.
Вот и все. Рамзия Рахимовна Янбухтина толкнула сына:
– Подойди к отцу-то…
Тот насупившись подошел. Шолохов погладил мальчика по голове и подарил деньги.
– А Молотов где?
– Не знаю. Мы давно не живем вместе. Пьет он. Дирижировать не может. Музыканты смеются, что у него особая манера, а это у него руки трясутся. Сейчас вообще бродягой уличным стал. Давно его не видела. Иногда заходит денег попросить. Ты бы его не узнал.
– Мда… Ну ладно, пойду я.
– Посиди, сейчас муж придет. Поужинаешь.
– Да нет, надо уже на автобус.
Быстро-быстро наступили «взрослые» годы. Молотов стал «лопаткой». Так в Улан-Баторе называют опустившихся пьяниц, стоящих у магазина и просящих деньги, вытянув руку «лопаткой». Рамзия Рахимовна Янбухтина вышла в третий раз замуж и стала академиком химических наук. Видная дама, немногословная и жесткая. А Шолохов? Шолохов продолжает готовить хороших лошадей. Сейчас у него отличный Чалый. С Серым не сравнить, но лошадь редкая.
Ах да, следует, наверное, объяснить, почему мои герои носят такие странные имена. Понятно, что никто не звал Рамзию Рахимовну Янбухтину Рамзией Рахимовной Янбухтиной. Люди все-таки не такие чудаки. Чудаком был ее отец. Он очень любил слушать радио, и особенно Московское. В то время по нему для монгольских слушателей передавали викторину «Знаешь ли ты СССР?». Отец Рамзии Рахимовны Янбухтиной очень хорошо знал СССР и однажды победил в викторине. Из Москвы приехала редактор и ведущая этой викторины, моя незабвенная подруга, которую как раз и звали Рамзией Рахимовной Янбухтиной.
Победителя привезли в Улан-Батор, и Рамзия Рахимовна Янбухтина вручила ему телевизор и грамоту. Это сразило мужчину. Грамота. Телевизор. А главное – сама Рамзия Рахимовна Янбухтина из радио приехала ради него, жала его руку и даже целовала в щеку. Вот он и назвал свою дочь, которая как раз тогда родилась, этим великолепным именем. Люди же звали ее по-домашнему Джиджий. Когда девушка закончила университет и поступила в аспирантуру, ей посоветовали сменить официальное имя Рамзия Рахимовна Янбухтина на красивое монгольское имя тибетского происхождения – Балджордашиймаа. Но все равно она осталась Джиджий. Даже ее ученики говорят: «Джиджий гуай». Хотя какая она Джиджий? Джиджий – от слова «джиджиг», «маленькая», а она – толстая тетка с тяжелым взглядом. Но все равно…
Шолохов получился еще проще. Когда мама его рожала, папа читал «Поднятую целину». Поэтому его и назвали Шолоховым. Роман хороший, папе нравился, мама не возражала.
А Молотов – ну просто красивое имя. Из радио тогда неслось: «Молотов, Молотов»…
Дадал-сомон. Родина Чингис-хана. Мы с моими молодыми коллегами в экспедиции. Изучаем хамниган84. В домике туристической базы жужжат мухи, но здесь не так жарко, как снаружи. Я лежу и слушаю – соседняя компания празднует двадцатилетие окончания школы. Господи, какие же они неугомонные. Пьют с утра. Потом играют в волейбол, потом поют песни, потом устраивают конкурс, кто первый добежит, кто больше поднимет и т.д., потом снова пьют, потом дерутся, потом… в семь утра истово поклоняются обо85 в «энергетическом» центре, где, якобы, родился Чингис-хан. Я смотреть-то на них устаю. Мои молодые коллеги что-то расшифровывают, что-то переписывают. Тоже неутомимые… Мне ближе мухи. Жу-жу-жу, жу-жу-жу, здесь посидят, там полежат, каких-то гадостей поклюют, глазами повертят…
Стук в дверь нарушает мой полусон. Выхожу. На скамеечке сидит унылый человек с пачкой книг. Местный журналист на пенсии, предлагает что-нибудь купить. Господи, как мне это надоело! Я уже не могу с книгами иметь дело. Писать еще кое-как, а читать… Однако приходиться держать марку. Мол, интеллектуал, дочь известного отца. Ах, как интересно, да что вы говорите! Покупаю самую тонкую книжку из пачки – потом ведь таскать на себе. Открываю первую страницу. И… Нет, вы не так поняли – я засыпаю. А потом про книжку забываю.
Все-таки я ее прочитала. В Улан-Баторе шел проливной дождь. Было уютно лежать на диване и читать. Тяжелые тома не подходили, планшет надоел. Я взяла из стопки книг ту, что потоньше. Это оказалась книжка унылого журналиста из Дадала. Написана довольно непритязательно. Слог, близкий к газетному. В этом смысле ничего замечательного. Потрясала судьба, рассказанная в ней.
Научные мои интересы далеки от истории ХХ века. В годы ученичества об этом времени говорили предвзято и очень неинтересно. Позднее мое любопытство утухло, я перестала поглощать сведения отовсюду, нужны они или нет. В общем, я ничего не слышала о второй жене Богдо-хана, а книжка была о ней. Видимо, журналист написал ее потому, что она родилась в Дадале.
Осталась лишь одна фотография Гэнэнпэл. Во всяком случае, только она представлена в книгах и интернете. Есть среди монголок женщины, обладающие особой грацией, неторопливыми движениями, прирожденным достоинством. Мне кажется, Гэнэнпэл отличали именно эти качества.
Гэнэнпэл была уже замужем, имела сына, когда к юрте ее отца, местного князя, подскакала кавалькада нарядных всадников. Это были гости из столицы во главе с сановником Навааном. Они долго беседовали с князем, громко смеялись, много выпивали, ели, курили…
Лидер монгольской церкви Богдо-гэгэн был своеобразной личностью. Тибетец по происхождению, он являлся твердым монгольским националистом, выступал за независимость Монголии от Цинской империи, что и было достигнуто при его жизни (1911). Без ожидаемого почтения, а напротив – с ревностью и неприязнью отнесся он к Далай-ламе, приехавшему в Ургу в 1904 г. со своими геополитическими прожектами. Одним из поступков Богдо-гэгэна, выходящих за рамки канонического поведения главы ламаистской церкви, было то, что, будучи провозглашен главой государства – Богдо-ханом, он добился, чтобы его верную подругу, с которой он жил с молодости, возвели в ханши как Улсын их дагиню86. До него это не удалось никому из буддийских иерархов Тибета или Монголии, даже Далай-ламе, фактическому главе тибетского государства. Хотя все они, я уверена, «жили-поживали и добра наживали» с разнообразными женщинами.
Но вот его Их дагиня умерла, Богдо остался один. Это был 1923 г. Он был очень нездоровым человеком. Пьянство, слепота, сифилис. А тут совсем стал чахнуть. Вельможи из государственного и церковного аппарата решили, что ему надо найти вторую жену. Они свято верили в идеи китайской, да и тибетской доктрины о здоровье и витальности – что сексуальные утехи оздоровляют человека, дают ему новые жизненные силы. Поэтому в разные части Монголии послали группы разведчиков с задачей найти достойную замену Их дагини.
Одну из таких делегаций возглавлял сановник Наваан. Он обратил внимание на дочь своего дальнего родственника в Хэнтийском аймаке. Гэнэнпэл была из аристократического рода потомков Чингис-хана, обладала красивым лицом, ровным нравом. Позвали ламу-астролога. Тот долго вычислял. По расчетам выходило, что все мэнги, ороны, хулилы и прочие знаки годов рождения Богдо-хана и Гэнэнпэл находились в полной гармонии и предвещали счастливую жизнь. Через несколько дней Гэнэнпэл увезли в Ургу. Отца с матерью распирала гордость – в случае благорасположения Богдо они становились тестем и тещей самогó святого хана. Муж был растерян. Сынишка плакал.
В Урге ее поселили у Наваана. Тот начал подковерные игры, продвигая Гэнэнпэл в число претенденток, которых представят Богдо-хану. Таких набралось много. Еще нужно было, чтобы придворные ламы вычислили года их совместимости подобающим образом. Дел хватало.
Наконец, была устроена аудиенция. Мимо трона проводили девиц. Богдо-хан ощупывал их лица, руки, гладил и нюхал. «Эта!» – указал он на Гэнэнпэл.
Гэнэнпэл переехала в ставку Богдо. Ей выделили служанок. Стали шить наряды. Много было споров о рукавах праздничного дэли новой ханши. Делать отвороты такого же размера, что были у Улсын их дагини? Или меньше? А может, больше? Наваан требовал, чтобы рукава были такие же, как у почившей правительницы. Меньше никак нельзя. Настоятель Дзун-хурэ87, большой приятель Богдо-хана и вечный противник Наваана, настаивал на том, что Улсын Их дагиня была великая хубилганша, и Гэнэнпэл не может равняться с ней. Все-таки решили делать такого же размера. Сколько жемчуга нашить на жилетку, сколько соболиных опушек – на зимний наряд… Все это требовало государственных обсуждений и решений.
Гэнэнпэл ждала Богдо с неспокойной душой. С одной стороны, она была преисполнена решимости исполнить свой долг, ведь ее новый муж – хан и хутухта88. Если бы раньше во время паломничества ей позволили коснуться хотя бы дэли великого святого, она была бы счастлива. С другой стороны, как живой человек он был ей омерзителен. Старик с мокрым беззубым ртом и бельмами вместо глаз. Когда он ощупывал ее лицо, она содрогалась от отвращения. Была и третья сторона – Гэнэнпэл скучала по сыну и молодому мужу.
Однажды она почувствовала, что во дворце что-то произошло. Слуги были суетливы больше обычного, бегали, шушукались. Приехали несколько высших лиц из правительства. Прибыли сановные ламы, государственный оракул. Наконец и до Гэнэнпэл дошла весть: Богдо-хан умер.
О Гэнэнпэл как будто забыли. Она не участвовала в церемониях, не присутствовала на религиозной службе, посвященной молению о загробном пути святого. Видно, не успела стать самостоятельной ханшей – Наваану не хватило влияния для возвеличивания своей ставленницы. Через несколько дней его слуги спешно отправили ее домой, в Хэнтий. Гэнэнпэл пробыла в Урге четыре месяца.
Прежняя жизнь не вернулась к Гэнэнпэл. Даже мать с отцом приняли дочь с опаской. Побаивались. Все-таки ханша, жена (то есть вдова) Богдо-хана. Может, толика его чудотворности передалась и ей? Люди сторонились ее, никто теперь не смел зайти к ним в юрту, запросто поговорить, поделиться новостями, как раньше. Муж странно посматривал на нее, а вскоре, забрав сынишку, перекочевал в другой хошун89, где женился и завел семью.
Лишь через два года Гэнэнпэл вышла замуж. Взял ее бывший борец, горький пьяница. Ему было глубоко наплевать, кто такая эта Гэнэнпэл. Ее родители дали двести коней, вот что было важно. Жила Гэнэнпэл без большой радости. Муж пил, бил. Родились дети, двое в младенчестве умерли.
В 1938-м явились работники госбезопасности и увезли Гэнэнпэл в Улан-Батор. Там ее расстреляли. Говорят, в этом решении принимал участие Чойбалсан. Все-таки ханша, жена Богдо-хана, мало ли что…
Книжку я прочитала быстро. Дождь еще не кончился. Что там было читать – сто с чем-то страниц. Судьба Гэнэнпэл потрясала. Приводили в замешательство случайность, простота, с которой была разрушена судьба этой женщины. Сколько таких судеб было в ХХ веке? Тьма. Да и до ХХ в. Да и теперь. Таких, кто не успел родиться, а уже оказался виноват. Кто же распорядился этой жизнью? Какие высшие силы решили, что так надо?
В христианстве есть понятие теодицеи. Это оправдание бога за то, что существует зло. Еще на довольно раннем этапе развития христианства люди стали недоумевать: как мог Бог допустить существование зла, как мог создать такой мир, где человеку приходится столько страдать? Что же это за Бог? Богословам и христианским философам пришлось придумывать оправдание Ему.
А что буддисты? В христианстве Абсолют, регулирующий судьбы людей, – это Бог, а в буддизме – карма. Все твои деяния в прошлых рождениях ответственны за твои страдания или радости в настоящем. Мол, сам виноват. Хорошо, я согласна: грешил в прошлом – родись червяком! Но зачем – родись сначала счастливой женщиной, а потом испытай жуткую жуть. Какие-то изуверские подсчеты у этой кармы. И почему ни один буддист не восстал против такой кармы, как восставали христиане против своего Бога? Почему так покорно верят в нее? Почему никогда не усомнились в ее справедливости?
Нет, я не буддист.
Я не люблю ни Федора Достоевского, ни Льва Толстого. Достоевского – за надрыв и всяких сонечек мармеладовых. Льва Толстого – за то, что он все время учит. Еще за то, что не лишен был позерства, хотя играл роль мудреца. Сочинил знаменитую фразу о том, что «все счастливые семьи похожи друг на друга, а каждая несчастливая семья несчастлива по-своему» явно не потому, что считал это истиной, а просто для красного словца. Не мог же он не понимать, что счастливые семьи тоже счастливы по-своему.
Охота была страстью Джалбу, нет, не страстью, а образом жизни. Месяцами он слонялся по степи и лесам. На тарбаганов, косуль, лис охотиться не любил. Это было легко.
Тарбагана надо выманить из норы и – стреляй не хочу. Тарбаган (степной сурок) очень любопытен. Если он видит что-то странное, не ныряет в норку, а смотрит, сев столбиком.
Монгол, охотясь на тарбагана, надевает белую одежду, берет палку с ленточками и идет к нему, пританцовывая. Мол, я – волк. Бедное животное вместо того, чтобы бежать со всех коротких лапок, смотрит на представление с нескрываемым интересом. Тут и получает пулю.
Косули быстро бегают, но быстро же и устают. Загнав их, можно стрелять с близкого расстояния. А вот волки, кабаны, барсы – это хитрые и злобные звери. Они так легко не даются. А еще соболи. Умные, юркие, чуткие.
Охотой на них Джалбу и занимался. Продавал шкуркы часто за бесценок, а иногда и вовсе отдавал. Не это было для него главным.
Джалбу была из довольно зажиточной семьи. В восемь лет его отдали в монахи, но парнишка сбежал из монастыря. Если бы он женился, ему бы выделили достаточно скота и поставили хорошую юрту. Но он и не собирался жениться. Наведываясь к родным, жил у брата. Часто ночевал под телегой. Юрты не имел. Даже это жилище, на самом деле жестко дающее почувствовать близость к природе, было ему тесно. На охоте спал в степи, накрыв голову полой халата. Главная забота Джалбу была лошадь и ружье. Их он холил и лелеял.
Была поздняя осень. Укрывшись от ветра в небольшом овраге, Джалбу устроился на ночевку. Он разделал подстреленную косулю, пожарил мясо на огне, был сыт и доволен. Вдруг послышался детский плач. Младенческий. Джалбу прислушался. Да, в нескольких километрах отсюда плакал ребенок. Поскакав туда, Джалбу увидел между двух камней в небольшом укрытии женщину, а рядом с ней хнычущего младенцы. Женщина то ли спала, то ли была без сознания. Взвалив ее себе на спину и кое-как привязав кушаком, приладив младенца к груди, Джалбу ночью поскакал к брату.
На рассвете он добрался до стойбища. Сполз с коня, внес женщину и ребенка в юрту. Жена и старшая дочь брата обтерли младенца, очистили от испражнений, в которых он лежал, завернули в свежие пеленки из овчины, дали соску в виде тряпицы, сбмоченной в молоке с водой. Ребенок жадно зачмокал. Помирать он не собирался. Это был мальчик, нескольких недель от роду.
С его матерью оказалось хуже. В себя она не приходила, металась в горячке, бредила. Лекарь, которого позвал брат, сказал, что у нее переломаны ребра и нога. Он долго руками сжимал и разглаживал ее грудь и ногу, прилаживая обломки костей друг к другу. Потом велел на несколько часов завернуть женщину в свежую шкуру барана, после чего обмыть тело и обернуть тканью. Оставил какие-то пилюли, наказав сделать раствор и вливать его в рот больной. Пообещал прийти еще:
– Ребра заживут нормально. А вот нога сломанная… Она на ней долго ходила, поэтому срастется неправильно. Горячка должна пройти. Приду еще, посмотрю, как она.
Через несколько дней женщина пришла в себя и заговорила.
– Да она бурятка, – прошептала жена брата.
Кроме того, что она была бурятка, женщина явно была из другого мира. Руки – белые, холеные, не знавшие труда. Лицо – большое, светлое, круглое.
Как-то я спросила отца, какие монголки раньше считались красавицами. Он ответил так: главное, чтобы была белокожая. Значит, не работает целыми днями на солнце и принадлежит к богатой или даже аристократической семье. Лицо должно быть круглым, нос – маленьким, а глаза – узенькими щелочками. «Вот это – настоящая красота», – смеялся папа. Теперь везде властвует европейский канон прекрасного. Азиатки срезают веки, удлиняют носы…
Радна – так звали гостью – рассказала, что она бурятка, шла в Ургу90 к мужу, по дороге родила сына, упала, сломала ногу.
На самом деле ее история была не такой простой. Рассказывать всё своим спасителям она боялась. Не поймут. Испугаются. Выгонят. А то и донесут. Радна была дочерью богатого бурятского коннозаводчика, жившего в Троицкосавске91.
Одна мамина подруга, семья которой тоже происходила из Троицкосавска, рассказывала о тамошней жизни до революции. Это был главный перевалочный пункт в чайной торговле Китая с Россией и отчасти Европой. Купцы богатели, выписывали наряды из Парижа, учили детей языкам, отправляли их в столицы, покупали виллы и пароходы. «Мы играли в серсо», – вспоминала мамина подруга. Это особенно потрясало мою юную душу. «Серсо»… Не какой-то там «кагар», как в детстве мы называли дворовую лапту.
Или наша любимая «дзоска».
Откуда мне было знать, что обруч от сломанного велосипеда, который мы гоняли по дорогам, или круглые деревяшки, которые перебрасывали друг другу, это и есть серсо.
Радна владела несколькими европейскими языками, мечтала стать врачом, готовилась поехать в Петербург, но… вышла замуж. Аюур был красивым, образованным, умным, богатым, блестящим. Какой тут Петербург? О чем вы говорите? Родились две дочки.
Когда в Китае пала цинская династия (1911) и Монголия получила автономию, Аюур, охваченный идеей национального возрождения, ринулся служить новой монгольской власти. Многие буряты, имевшие, в отличие от монголов европейское образование, были призваны правительством Богдо-хана строить национальное общество и государство. Они стали учителями, чиновниками, министрами. Аюур получил высокий пост министра просвещения и горячо взялся за организацию светского образования, науки, печатного дела. Но тут грянул 1919 г. – вторжение армии Гоминьдана, выдворение их войсками барона фон Унгерна. Как пособника красных Унгерн схватил Аюура, который, как и многие, увидел в коммунистической идее возможность национального и социального подъема и всей душой поддержал ее. После долгих издевательств Аюур был расстрелян.
За Радной тоже пришли. Ее спасло то, что она в это время была у друзей. Когда вернулась домой, увидела, что дом разорен, а девочки спрятались у соседей. Оставив этим людям все, что у нее было, наказав им беречь девочек до ее возвращения, она обрила голову, надела монашескую накидку и, притворившись молодым монашком, ушла в сторону Бурятии. Радна ждала ребенка, но живот был незаметен под линялой красной тряпкой, которой она обмотала тело.
Побираясь и пробираясь, Радна дошла до Троицкосавска. Дом ее отца был сожжен, все расстреляны.
– Ой, зря ты пришла, девка, прибьют тебя здесь, уж больно зверствуют. И оставить тебя не могу – боюсь. Не кляни уж старуху, – сказала ей старая служанка.
Радна пустилась в обратный путь. В степи родила. Сама прибрала все, как положено – пуповину, прочее. Завернула мальчика в кусок своей накидки и пошла. Молока для малыша было вдоволь, а хлеба ей дала старуха-служанка. В Ургу Радна не собиралась. В восточной Монголии на севере жили буряты. Она слышала, что там, в захолустье недавно обосновался отцов управляющий. Этот расторопный, твердый мужчина был честен и предан отцу. «Может, у него пережду страшное время, – думала Радна, – а там, все успокоится, наладится…». Она еще не знала, что Аюура больше нет.
Ей встретилась группа солдат из отряда Унгерна.
– Вот это диво! – закричали они, – монашек малóй (Радна все еще была в одежде послушника), а рыбёночка сродил!
Они были веселые, пьяные, насильничать не собирались. Просто стали гонять ее между лошадей, толкать, хлестать плетками. Когда она упала, проскакали над ней. Вот и все. Сломали ребра и ногу, а мальчику даже не повредили ничего.
Пройдя несколько километров, Радна залезла в расщелину между камней, легла в нее и впала в забытье. Тут ее и нашел Джалбу.
Радна поправилась. Осталась лишь сильная хромота. Сын рос крепким на удивленье. Родственники Джалбу относились к ней хорошо, даже с некоторым почтением. Но надо было что-то решать. Однажды, когда Джалбу собрался на охоту, она вышла с ним.
– Сходил бы ты в Ургу. Узнал бы, как мои, что с ними. Найдешь мужа, расскажи ему, где я. Сама я идти боюсь, да и как на такой ноге дойду. Отплатить сейчас мне нечем, но время придет, поверь мне. На вот записку. Передашь.
Джалбу, не сказав ни слова, ускакал. Радна не сомневалась, что он отправился в Ургу. Понимала его без слов.
Через несколько дней Джалбу добрался до столицы. Он был там первый раз. Остановился у земляков. Поклонился бурханам в монастыре Дзун-хурэ и стал разыскивать родных Радны.
По адресу, который она назвала, никто не отозвался. Дом стоял пустой, соседей тоже не оказалось. В Урге на улицах мало народу было. Только-только выгнали Унгерна, люди еще боялись свободно передвигаться. Да и что придумает новая власть, не знали.
Но на рынке было людно.
Джалбу долго слонялся там, даже купил новую сбрую. Без всяких излишеств и украшений, но ладно и крепко сделанную. Очень она ему понравилась. Пока торговался, узнал, где тут буряты.
– Да вон, дед Дзундуй, он всех бурятов в Урге знает. Хлеб им продавал. Хороший хлеб пек. Сейчас муки нет, он на рынке приторговывает, – сказал хозяин сбруи.
– Здравствуйте, дедушка, – подошел к деду Джалбу. – Как поживаете? Хорошо ли проводите лето?
– Чего тебе? Надо что? Если надо, говори, если поболтать охота, проходи. – Дед был с норовом.
– Такого бурята Аюура не знаете? – напрямую спросил Джалбу.
– Тебе зачем?
– Надо дедушка. Жена его разыскивает.
– Радна-гуай? Жива? Ох-хо-хо… Убили его. Я сам видел, как он висел на столбе. Долго висел. Ум мани пад мэ хум!
– Убили? А дочки?
– Одна у китайца Цзо-Линя в лавке прибирает. На Широкой китайской спросишь, каждый тебе укажет. Старшая – в наложницах у князя Со. Красавица, вот старый развратник и взял ее. Ты вот что, много не болтай. Давай я тебя в лавку отведу. Мол, чаю попить зашли. Пойдем! Я их уважал очень, хорошие люди были.
В лавке было темно, жарко, едко пахло китайской пищей. Два китайца играли на пальцах и пили на спор водку.
– У джин хуашу даглая дуя… – пели они и выкидывали пальцы.
В углу компания торговцев отмечала сделку.
Джалбу заказал две пиалы с хуйца92, чаю и водки. Дедушку надо было поблагодарить. Тот сразу подобрел, перестал брюзжать.
– Хе-хе, давай, – радостно опрокинул он первую чашечку с водкой.
– Где девчонка? – нетерпеливо спросил Джалбу.
– Да вон она, – громко закричал дед Дзундуй. – Эй, дочка, иди-ка сюда!