Сергей Анисимов
Год мертвой змеи
– Давай! – успел крикнуть Мэтью, с усилием выдирая одну ногу за другой из попавшейся им по дороге нанесенной ветром снежной полосы едва ли не фут глубиной. Он чувствовал, как горячий обжигающий пот льется по коже, не успевая впитаться даже в нижнюю рубаху. – Давай!
В шаге позади Зак всхрипнул, изнемогая. Полуобернувшись, здоровый восемнадцатилетний фермер, до сих пор помнящий больше названий сортов кукурузного зерна, чем имелось наплечных шевронов во всем его взводе, ухватил товарища за плечо и потащил вперед – к узкой щели хода сообщения. Все это как будто происходило с кем-то другим, и даже сам факт того, что они все-таки успели, не вызвал у рядового Мэтью Снрюса совершенно никакого удивления. Однако шок от всего произошедшего и происходящего все же оказался настолько сильным, что многое снайпер поначалу не отметил. К примеру, того, что напарник совершенно не собирается ему помогать и не переставляет ноги даже на относительно твердой почве, по которой бежать бы и бежать, Мэтью не замечал еще несколько полных секунд.
Многие вещи на войне идут гладко лишь до того момента, когда в отлично разработанные планы не вмешивается не ведающий о них противник. Еще с темноты находящаяся в готовности в передовых траншеях рота одного из батальонов 22-го полка армии Республики Корея ждала нескольких последовательных событий: повторного открытия огня пулеметом-приманкой, выстрела американского снайпера и удара разведгруппы, приданной им на сегодняшний день штабом дивизии. После того, как американцы, возможно, выведут из строя самого пулеметчика, разведгруппа должна была до последнего человека перебить расчет измучившего весь батальон «кочующего пулемета».
Отход разведгруппы и американских снайперов их пехотная рота неполного состава должна была прикрыть огнем. Для этого же ее командир капитан Куми приготовил полувзвод 81-мм минометов, способный отсечь пехоту коммунистов, если те решатся на дневную вылазку, пытаясь выручить своих. Если бы этого не случилось, то он был готов потратить четыре десятка мин просто для того, чтобы показать северным предателям и их китайским друзьям, кто хозяин на этом участке корейской земли. Но потом оказалось, что вражеских пулеметов было два, снайперы с ними ничего сделать не смогли, а его собственный драгоценный пулемет коммунисты задавили в считанные секунды. Их начавшаяся немедленно после этого атака оказалась для него неожиданной, но люди были готовы к бою и взводы открыли огонь даже без приказа: большинство солдат и младших командиров роты воевали не первый месяц (а многие – и не первый год) и что надо делать, они знали отлично.
То, что коммунисты атаковали утром, а не в самом начале ночи, было для них весьма нехарактерно. Да и силы их были совсем не такими, чтобы сбить с позиций батальон или хотя бы одну его роту. Пехотная атака коммунистов хотя бы без пары поддерживающих ее танков или тяжелых самоходных орудий и даже без артиллерийской подготовки тоже смотрелась как что-то ненормальное, особенно к 1953 году. И хотя их выдвинутые вперед пулеметы немедленно и намертво прижали разведчиков и часть стрелков к земле, огонь его собственных средств, включая мгновенно забросавших нейтральную полосу минами минометов, оказался настолько действенным, насколько это вообще было возможно.
Вражеская атака захлебнулась почти сразу, пехота противника залегла в полусотне метров от своих окопов и тут же начала понемногу отползать назад, оставляя на прошива-емой пулями, изрытой воронками земле буро-серые пятна неподвижных или с трудом шевелящихся тел. Только после этого где-то в глубине позиций противника раздалось занудное мяуканье русских среднекалиберных минометов, и с десяток уже их мин врезались в землю среди занимаемых бойцами его роты траншей, вздымая фонтаны из щебня и смерзшегося снега. Плотный огневой налет длился меньше полуминуты и прекратился почти немедленно после того, как капитан шагнул в сторону изготовленной к передаче рации, намереваясь связаться со штабом батальона и просить передать его требования об авиаударе по проявившей себя вражеской батарее – для артиллерийского огня цель не подходила, потому что о том, где точно она находится, он не имел понятия. Отдельные выстрелы и короткие автоматные очереди продолжали звучать с обеих сторон, но наметанным слухом капитан без труда определил, что на этом бой, собственно, уже и закончился.
Больше всего это было похоже даже не на бой, а на разведку боем. Насколько он мог предположить – в достаточной степени успешную. С некоторым стыдом капитан Куми осознал, что разволновался от самого факта вражеской атаки на его позиции гораздо больше, чем это было нужно. Подобрать подходящие формулировки для сегодняшнего доклада в штабе батальона труда не составило. «Сосредоточенным ружейно-пулеметным и минометным огнем отразили атаку превосходящих сил», «Противник в беспорядке отошел на удерживаемые им позиции, оставив на поле боя до 30 убитых» (это если считать не слишком тщательно) – и так далее. Рапорт сегодня же уйдет наверх, в штаб их прославленной 3-й дивизии, а потом и 2-го корпуса, влившись в общую статистику «боев местного значения». Но в рапорт обязательно включат и те, другие формулировки, о которых капитану даже не хотелось пока думать. Бездарно потерянный им пулемет. Убитые и раненые солдаты, каждый из которых мог быть его земляком или дальним родственником. Растерзанная группа разведбатальона дивизии, и так едва успевшая оправиться от потерь, понесенных в январских боях. И хотя многие будут понимать, что сам капитан, опытный и спокойный офицер, ни в чем, собственно, не виноват, все равно это запомнят ему надолго.
Пройдя, пригибаясь, по траншее и обменявшись несколькими словами со своими остывающими после боя солдатами, возбужденно смеющимися или жадно курящими, но продолжавшими держать пальцы на спусковых крючках винтовок, капитан Куми подсчитывал потери. Бледный солдат-новобранец, легко раненный в руку, – трясет целой рукой и не переставая рассказывает участливо сгрудившимся вокруг него товарищам о том, что он подумал и почувствовал, когда его толкнуло, тут же стало больно и наконец-то совсем не страшно. Вице-капрал с наполовину оторванным двойным белым шевроном баюкает разодранное плечо. Кровь сочится между пальцами, но он молчит, и только желваки ходят под кожей осунувшегося лица. Ну что, это все? Подбежавшие одновременно командиры взводов подтвердили: да, рота на этот раз отделалась легко. Одного из взводных не было – сказали, уполз вперед. Впрочем, это он видел и сам, этого взводного было не трудно узнать по тому, что его каска была выкрашена не в обычный серо-стальной, а в ярко-черный цвет: дурацкая, но живучая мода молодых офицеров.
Капитан то и дело переносил взгляд вперед, за бруствер передовой траншеи, дно которой было завалено сейчас стрелянными гильзами из-под винтовочных патронов, ярко блестящими в размешанной десятками пар ног и снова замерзшей за ночь грязи. Разбросанные огнем тела мертвых врагов бросались в глаза – надо будет сообщить в батальон, пусть сегодня же пришлют кого-нибудь с фотокамерой, чтобы на его роту зачли 20-25 убитых. За следующую ночь коммунисты почти наверняка всех их вытащат, чтобы похоронить – со своими митингами на братских могилах и клятвами отомстить за пролитую кровь... Это никогда не кончится...
Куми отвел глаза и тут же увидел, как несколько добровольцев вытаскивают из выбранного им с вечера для засады на вражеский пулемет свежевыкопанного С-образного окопа тела разведчиков дивизии. Как минимум трое из них были еще живы – все попятнанные пулями, в изодранных куртках. Удивительно, насколько живуч человек. И именно на войне не перестаешь этому удивляться. Как и тому, насколько он всегда хочет жить.
Капитан остановился у разветвления траншеи, где несколько его солдат молча стояли над рыдающим американцем, держащим на коленях голову своего убитого товарища. Вытащил его сам? Если да, то это будет самое полезное, что он сделал за этот бой, но и оно достойно уважения.
– Ты промахнулся? – спросил американского стрелка капитан Куми, войдя в общий круг. Солдаты все также молча посторонились. Назвать американца снайпером капитан про себя не пожелал – что такое снайпер, он знал достаточно хорошо, чтобы не титуловать этим словом бойца, просто получившего лишние две-три недели стрелковой подготовки. Не умеющего маскироваться, не умеющего хитрить и обманывать, не способного совладать со своими нервами. Плачущих солдат он видел не раз – обычно как раз плачущих над телами убитых друзей или родственников. Ничего особенного в этом никто из людей, действительно повидавших жизнь во всех ее отвратительных проявлениях, обычно не находил. Но поведение американца вызвало у капитана глухое раздражение и чуть ли не брезгливость, быстро выдавившее из него то чувство уважения, которое вызвал храбрый поступок солдата. Да, вытащить на себе под огнем умирающего напарника – это было неплохо. Таким мог гордиться даже кореец. Но вот если бы он еще и не промахнулся, весь ход боя мог бы сложиться совсем по-другому. Впрочем, чего уж спихивать вину на новобранца: даже нормальный снайпер под прицельным огнем – это труп. А выстрелить со стороны, не обнаруживая себя, у того не получилось. Вот и все.
Подошедший санитар присел рядом на корточки, спокойно отодвинул в сторону рыдающего солдата и начал расстегивать куртку на теле убитого. Входного отверстия на груди он не обнаружил и перевернул труп на живот. Бойцы с любопытством подались вперед и с пониманием кивнули, увидев двойную дыру на пояснице мертвеца. Учитывая то, что американцы бежали со всех ног (в данных обстоятельствах – поступок совершенно правильный), это были, скорее, пули из какой-то неприцельной очереди, наискосок секущей пространство между двумя траншеями, нежели проявление чьей-то меткости. Ничего интересного.
Капитан на мгновение задумался о том, почему санитар явился сюда. Наверное, он уже закончил все с ранеными, хотя и до странности быстро. Американец так и не ответил на вопрос, и капитан, пожав плечами и с трудом заставив себя сохранить спокойное выражение лица, повернулся и пошел в блиндаж, в течение последних месяцев служивший его роте пунктом сбора раненых до их эвакуации в тыл. Соотношение убитых в этом бою было где-то три к одному в их пользу, и это непосредственная заслуга его самого и его солдат – в первую очередь минометчиков. Но вообще-то... От начала истории с этим ненормальным пулеметом и до самого последнего момента капитана не оставляло ощущение, что здесь что-то не так. Даже само существование «кочующего пулемета» было на этой войне чем-то ненормальным, почти парадоксальным. Бывает «кочующий миномет», подчиняемый непосредственно командиру роты и работающий исключительно по указанным им «местным» целям – скажем, по внезапно проявившей себя огневой точке противника. В какой-то степени, пусть это и смешно звучит, но такой миномет выполняет функции танка непосредственной поддержки пехоты. Бывает также «кочующее отдельное зенитное орудие» или «зенитная установка» – во всяком случае теоретически, согласно преподававшемуся у них в училище курсу тактики. У коммунистов такие наверняка есть, и свою роль – усложнять жизнь штурмовикам союзников – они вполне могут играть. Но вот пулемет... Вот это уже было странно, как и вообще понятие пулемета, выдвигаемого вперед, в глубь нейтральной полосы вне непосредственной поддержки начавшейся уже атаки. Возможно, эффективен он потому, что действует почти исключительно ночью или на рассвете. Но все равно, без конкретной цели, вроде получившегося сегодня у коммунистов выманивания под свой огонь целой разведгруппы, даже само существование такого «кочующего пулемета» окупаться наносимыми его огнем потерями не может – он обречен с самого момента своего появления. И все же он существует и действует. Почему?
Последние, совершенно уже равнодушные выстрелы затихли, и над этим участком фронта стало сравнительно тихо. Тяжелораненых разведчиков бегом потащили на батальонный медицинский пункт – там два хороших хирурга, они помогут. Кроме того, рядом союзники, а на их медиков всегда можно рассчитывать. Подумав, капитан выделил троих солдат, чтобы они помогли продолжающему шмыгать носом нескладному длинному американцу унести тело его напарника туда, куда его нужно было доставить. На прощанье Куми все же заставил себя сказать мальчишке несколько сочувственных слов, явно пропущенных потрясенным новобранцем мимо ушей, и отдал ему сложенную пополам записку для первого лейтенанта, исполнявшего обязанности командира американской роты. Этого офицера капитан сравнительно неплохо знал по полудюжине стычек и боев, в которых их ротам приходилось поддерживать друг друга в течение последних шести месяцев, и поэтому сильно врать не стал, несколькими короткими фразами обрисовав случившееся. Это будет лучше, чем если лейтенант получит многократно искаженную информацию по официальным каналам, с задержкой на сутки или двое.
«Проявил себя храбрым воином, вынес из боя смертельно раненного товарища» – написал он про поведение американского стрелка. Про его неудачу он писать не стал – не стоило это того. Было еще темновато, «секрет» наверняка обнаружили, пулеметы лупили так, что парню было трудно поднять голову, не то что произвести действительно прицельный выстрел. Растерялся, промахнулся. Бывает.
«Сожалею о смерти солдата союзнической армии, – написал он дальше. – Вы можете быть уверены, что его гибель в бою не была напрасной и она будет вечно почитаться народом Республики Корея как святая жертва во имя нашей свободы».
Капитан действительно написал то что думает. То, что другие страны прислали им своих бойцов, рискующих жизнью ради выживания их маленькой страны, не могущей ничем отплатить за бескорыстную помощь, не уставало его поражать и поддерживало веру в необходимость продолжения их кровавой гражданской войны с прежним или даже еще большим ожесточением. Кроме того, будет очень плохо, если после этой потери американцы ослабят прочную до сегодняшнего дня связь с их батальоном на «низовом» уровне, обеспечиваемую хорошими отношениями младших офицеров.
Американец ушел, вцепившись в рукоять носилок, а капитан все продолжал стоять, слушая что-то нервно и многословно рассказывавшего второго лейтенанта, командира одного из своих взводов, и одновременно разглядывая мрачное поле из-под руки. Почему-то опасение перед повторной атакой в течение ближайшего дня куда-то делось. А вот страх перед тем, что может случиться завтра, не делся никуда. Все же что-то было во всем происходящем ненормальное. Что-то на них надвигалось.
Узел 4
19-20 февраля 1953 года
Генерал-лейтенант Разуваев находился в Москве больше недели, что было неправдоподобно большим сроком, учитывая его обязанности в Корее. Все это время он провел в гонке за пониманием происходящего, не давшей ему ни единого момента передышки. За эти дни, переходя из состояния глубокой задумчивости в состояние граничащего с паникой страха перед надвигающимся, а уже оттуда – в робкий оптимизм, снова в страх и снова в задумчивость, генерал потерял около пяти килограммов веса и приобрел не проходящий блекло-серый цвет лица.
– Тогда тоже был февраль, правда? – сказал ему адъютант, поймав на мгновение вынырнувший из себя взгляд генерала. Вжатые в сиденья набором высоты, открывшие рты, чтобы хоть немного притупить колющую боль в ушах, они оба молчали уже минут пятнадцать – и то, что адъютант задал настолько точный вопрос, генерала искренне поразило.
– Правда, – медленно ответил он после короткой паузы. – Самое начало февраля. Восемь лет назад. Тоже холодно было.
– Я помню, – согласился капитан. Они снова замолчали, глотая воздух и чувствуя, как кожа утепленных мехом курток съеживается от ледяных сквозняков, гуляющих по салону натужно тянущегося в ночное небо транспортника.
Оба сейчас думали об одном и том же: о войне с Японией в феврале-марте 1945 года. Генерал покосился на адъютанта, сидящего с непроницаемо-доброжелательным лицом. Летать не боялся ни тот, ни другой, и это не походило на нервное желание слышать свой собственный голос, заглушая им страх. То, что о «второй русско-японской» размышлял сам генерал, было совершенно логичным – слишком много было общего между февралем 1945-го и февралем 1953-го, хотя бы в международно-дипломатическом, если не в военном отношении. И поскольку сотни из прочитанных им за последние месяцы, недели и дни документов давали совершенно четкие аналогии, то проецировать на происходящее сейчас события восьмилетней давности генерал имел полное право. Но не капитан же! Почему он подумал именно об этом и почему задал вопрос так верно?
Широко ухмыльнувшись, генерал Разуваев покачал головой. Вероятно, адъютант здорово изучил своего начальника за эти годы. Значит, его пора менять. Взять какого-нибудь старшего лейтенанта из фронтовиков, зависшего из-за недостатка образования между должностями командира роты и начальника штаба батальона. Лучше всего – пехотинца или танкиста. Впрочем, артиллериста тоже можно. А этого – отправить учиться, как было обещано и ему, и себе. Ладно, успеется...
Отвернувшись к кругляшу стынущего ледяной коркой иллюминатора и глядя в серую колышущуюся муть облаков, генерал из упрямства решил не продолжать разговор, снова углубившись в свои мрачные мысли. Тогда, к началу января 1945 года, отношения сторон, глядящих друг на друга через замотанную колючей проволокой черту, наискосок пересекающую разрушенную почти до основания Европу, начали приобретать хоть какие-то признаки устойчивости. Советские, американские, британские и французские дивизии, едва пополненные и переформированные после столкновения между недавними союзниками за право владеть Центральной Европой, стояли друг напротив друга – ощерившись, как две своры профессионально выдрессированных псов, опытных и беспощадных в драке. Выстрелы по обе стороны покрывшейся минными полями и противотанковыми надолбами разделительной полосы звучали то и дело: какое-то номинальное сопротивление обеим сторонам оказывали остатки недобитых германских «оборотней». Время от времени тут и там ловили прячущихся в подвалах и каменоломнях и отстреливающихся до последнего гестаповцев и офицеров СС из охраны многочисленных концлагерей – этим была прямая дорога на виселицу вне зависимости от того, в чьей зоне оккупации они оказались.
Достаточно часто стреляли и одни в других: изорванные войной нервы фронтовиков с трудом выдерживали напряжение ожидания удара врагов, мирно прогуливающихся сейчас перед их глазами. Изредка на «ту сторону» ходили разведгруппы – вытаскивать конкретных людей, имеющих отношение к германским атомным проектам, к производству боевых ракет и реактивных самолетов, к финансам и промышленности. Резали чужих часовых, добывая бумаги и документы, проливающие свет на то, что случилось в течение последних месяцев, – компрометирующие врага и обеляющие себя. Устраивали отдельные диверсии на коммуникациях, также неизменно сваливаемые на немецких недобитков. Время от времени в воздухе закипали нешуточные воздушные бои, только чудом обходящиеся без стрельбы, – в отличие от фронтовиков-пехотинцев, истребителям бывало достаточно обозначить воздушную победу почти что в стиле, когда-то применяемом североамериканскими индейцами – дотронувшись до плеча врага и произнеся «Ку». Наверное, это было бы смешно, не будь все настолько серьезно. Оправившиеся от пережитого, едва приглушившие в себе память о только что чудом остановленной войне, вновь доведенные до полного списочного состава армии, дивизии, корпуса и бригады недавних противников замерли в напряженном ожидании команды. Довооруженные новейшими образцами техники и стрелкового оружия, почти на сто процентов состоящие из обстрелянных солдат и имеющий огромный боевой опыт офицеров, это были лучшие армии в истории человечества.
Команды атаковать друг друга так и не были отданы: обеим сторонам хватило того, что они получили и потеряли в ходе этой войны, чтобы не рисковать потерять все. Но одновременно все сильнее разгорался пылающий очаг Дальневосточья. Тянущейся уже годы беспощадной, мало знакомой советским людям войны, где американцы и англичане давили многодневными бомбардировками с моря и воздуха и ударами ничего не боящейся морской пехоты один остров за другим, подбираясь ближе и ближе к Японской империи.
В конце января стало окончательно ясно, что Советский Союз желает получить свою долю и здесь. К этому времени непрерывный поток людей, техники, вооружения и грузов, текущий по магистралям страны последние годы только на запад, двигался уже в обратном направлении – на восток, напитывая приграничные гарнизоны и зоны рассредоточения рычанием тысяч моторов и шепотом десятков тысяч голосов одетых в серые шинели бойцов, то и дело поглядывающих в стороны установленных на столбах репродукторов.
Перебрасывались отдельные эскадрильи и целые авиационные армии, перебрасывались сотни артиллерийских и минометных батарей, подвозились многие десятки тысяч тонн боеприпасов для них. На Дальний Восток ушли две танковые армии из шести – не так уж и много по европейским меркам. Но за рычагами танков и самоходных орудий, за штурвалами пикировщиков и бронированных штурмовиков сидели люди, только что сокрушившие непобедимую всего два-три года назад армию – германскую, что перед этим в считанные годы скрутила в бараний рог всех, кто пытался противостоять ей, не будучи отгорожен десятками или тысячами морских миль водного пространства.
И уже после того эти самые люди смогли жутким ударом оглушить новоприобретенных врагов, почему-то решивших, что произошедшее есть всего лишь случайность, уверовавших в тот же нелепый тезис, что Советский Союз – колосс на глиняных ногах, ждущий лишь одного действительно сильного толчка. Люди в серых шинелях и промасленных комбинезонах, в истертых ватниках и выбеленных потом старых гимнастерках, не сомневавшиеся, что принадлежат к мощнейшей сухопутной армии мира, и желающие только одного – последней победы, чтобы закончить наконец-то эту проклятую войну и вернуться к разоренным и снесенным ее ураганом домам.
Шансов у японцев не было. Жалости к ним тоже не было ни у кого. Два кровавых конфликта конца тридцатых, только однозначность результатов которых и заставила Японию удержаться от удара в спину захлебывающейся кровью стране в самые тяжелые для нее дни, помнили слишком многие. Сидя в ложке привинченного к полу самолетного сиденья, генерал Разуваев вспоминал и то, насколько сильно поведение японской армии на оккупированных землях ближайших южных соседей, Китая и Кореи, напоминало ему и многим другим поведение немцев, финнов и венгров на советской земле. Доказательств тому тоже хватало.
Даже после предъявленного японцам официального ультиматума с требованием немедленно вывести войска с территории Китая, Кореи и Южного Сахалина Советский Союз продолжал готовиться к этой короткой войне долго и тщательно, не жалея ни времени, ни ресурсов. Такая возможность появилась у него в первый и пока единственный раз, и упускать ее никто не собирался. Японцы на ультиматум не отреагировали – то ли надеясь, что противоречия между их врагами, только-только переставшими убивать друг друга, перерастут в новую войну, то ли просто цепляясь за остатки гордости. Потом товарищ Сталин произнес свое ставшее за считанные недели знаменитым на весь мир слово «Можно» – и война началась. Простая и жуткая, как рев мотора атакующего «Ила», заходящего в пике на сжавшегося в окопе напуганного вражеского пехотинца.
Здесь не было даже никакой особенной политики – чрезвычайному и полномочному послу Японской империи в Советском Союзе были вручены соответствующие ноты: «В связи с отказом японского правительства выполнить законные требования...», а посланники нескольких западных государств получили не слишком формально составленные уведомления о вступлении Советского Союза в войну с целью освобождения оккупированных государств Восточной Азии. Все остальное, что Сталин хотел сказать, он сказал ударами фугасных авиабомб, в рассветных сумерках перепахивающих взлетные полосы чужих аэродромов, визгом ложащихся на блиндажи вражеских укрепрайонов снарядов из первых залпов реактивных «катюш» и «андрюш» и рассекающими карты ударами танковых корпусов...
– Разрешите обратиться, товарищ генерал-лейтенант?
Оказавшийся рядом полковник-танкист оторвал генерала от размышлений. Подняв голову, тот посмотрел на новоиспеченного советника с неудовольствием, но быстро смягчился. Лететь им было далеко и долго, в салоне «Ли-2» вместе с ним и капитаном находилось еще человек десять офицеров-советников, летящих в Китай и Корею: или на замену, или же принимать новые должности – инструкторов, инспекторов, технических специалистов. И все то время, пока он размышлял и предавался воспоминаниям, они ждали, пока он поднимет глаза и столкнется взглядом хотя бы с кем-то из них.
– Что?
– Не хотите, товарищ генерал-лейтенант?
Ну, это было уже совсем понятно. Офицеры в ранге от инженер – старшего лейтенанта и до полковника, мерзли в своих регланах и шинелях, но не решились открыть без его разрешения ни единой бутылки. А в самолете, между тем, было действительно холодно.
– Что у вас, полковник?
– Коньяк, товарищ генерал-лейтенант.
– Я вижу, что не чай. Армянский?
– Да.
– Наливайте. И остальным тоже можно.
В фюзеляже ревущего и свистящего транспортника стало оживленнее – отправляющиеся на войну офицеры советской армии задвигались и заговорили. Только теперь генерал осознал, что все это время они молчали, чтобы не мешать ему.
– Адъютанту моему тоже налейте, – потребовал он, пряча за напускной грубостью тона желание понимающе улыбнуться полковнику в лицо.
– Да, товарищ генерал-лейтенант, конечно.
– Не люблю пить с незнакомцами, – генерал Разуваев взял в одну руку короткий граненый стакан из чьего-то багажного запаса, а в другую – сунутую в нее кем-то так называемую «гусарскую» закуску к коньяку: криво отрезанный ломтик лимона, засунутый между двумя кусочками сыра. – Вы представлялись?
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант...
– Напомните.
– Полковник Сильянов.
– В Китай?
– Так точно. На должность...
– Не надо, – оборвал его генерал, поморщившись от того, что будущий военный советник собирается назвать свое назначение при тех, кому это слышать незачем, даже если они свои. – Я вспомнил. Вы с 4-го Украинского?
Полковник-танкист подтвердил, назвав несколько хорошо знакомых Разуваеву фамилий генералов, под командованием которых он воевал и служил. Они чокнулись «за удачу» и выпили. Большинство летящих с ними последовали их примеру немедленно. Несколько человек спало, и это генерала тоже порадовало, – молодежь никогда не меняется. Он в их возрасте тоже был таким. – Пары часов в тени под кустом, с подложенным под голову планшетом тогда вполне хватало, чтобы восстановить силы после изнурительных многочасовых марш-бросков с бойцами или не менее изнурительных занятий и зачетов по общевойсковым дисциплинам в летних лагерях.
Убедившись, что возложенная на него остальными офицерами задача выполнена с честью, и поняв, что его общество генерала не развлекает, полковник произнес еще несколько подходящих ко случаю фраз и исчез. Допив коньяк одним длинным глотком, сунув опустевший стакан в воздух и ощутив, как тепло растекается по ногам, главный военный советник опять задумался – о том же самом. Перебирая языком во рту кусочек пахучей, пропитавшейся коньяком лимонной корочки, он вернулся к размышлениям об общих чертах и различиях обстановки, складывавшейся в феврале 1945-го и в феврале этого года.
Различия, конечно, тоже были. Тогда, восемь лет назад, они раскатали японцев в блин, растерзав их подавляющей мощью огневого и воздушного превосходства, с невиданной еще в Азии эффектностью и эффективностью раздавив ослабленную регулярными отправками пополнений и офицерских кадров другим фронтам, но все еще мощную, почти миллионную Квантунскую группировку японцев. Примерно на подобное же рассчитывал Пэн Дэ-хуай, когда опрокинул ползущий на север, к Ялуцзяну фронт двумястами тысячами своих «китайских народных добровольцев».
Тогда, в сорок пятом, за какие-то считанные недели маршалы Малиновский, Мерецков и генерал армии Пуркаев, давя все на своем пути, прошли через замерзшие степи и горы вместе со всеми своими танками и артиллерией и вышли к побережью на фронте шириной в сотни километров. Десяток или полтора потерянных в воздушных боях «Аэрокобр» и «Яков», сотня выбывших из строя (в основном из-за подрывах на минах) танков, несколько погибших от артиллерийского огня или на минах заграждения катеров и десантных барж – и после безоговорочного успеха проводимых один за другим, без пауз, воздушных и морских десантов с высадками в Юки, Расин, Сейсин, Торо, Маока, Отомари, Порт-Артур, Дайрен[21], осуществляющий общее руководство операцией Василевский начал поглядывать на Хоккайдо с таким намеком во взгляде, что у японцев наконец-то не выдержали нервы.
Может, это оказалось и к лучшему – Верховный Главнокомандующий очень серьезно воспринял то, как японцы дрались за Южный Сахалин[22], а становиться первым, кто высадится на острова собственно японской метрополии, наверное, в глубине души не хотелось и ему.
Американцы, англичане и даже западные голландцы продолжали освобождать свои острова и колонии, никак не реагируя на попытки японцев изобрести какое-нибудь оружие или философскую теорию, которые если не переломили бы ход войны, то хотя бы отодвинули неизбежный конец. Более того, бывшие «союзники» наверняка надеялись, что Советский Союз совершит ошибку, ввязавшись в планируемые ими пока только в качестве тактических упражнений грандиозные десантные операции на собственно японские острова – со всегда существующим риском потерпеть поражение. И даже в случае успеха – попасть в буквально рабскую зависимость от контролирующих Восточное и Охотское моря оперативных соединений американского и британского флотов, способных при малейшем обострении политической ситуации отрезать и так перерастянутые магистрали снабжения простой морской блокадой.
Но Сталин ошибки не совершил, и предложение Советского Союза о заключении перемирия при условии удовлетворения его законных требований было теперь принято японцами практически без колебаний: никакая оскорбленная гордость не имела значения, когда речь шла о выживании избранной небом нации перед угрозой вторжения не знающих жалости варваров. «Волосатых варваров», как говорили в Азии.
