Сергей Анисимов
Позади Москва
Не речами, не постановлениями большинства решаются великие вопросы эпохи, а железом и кровью.
Отто фон Бисмарк, в обращении к депутатам Рейхстага, 1862 г.
© Анисимов С., 2014
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
* * *
Это случилось на вторые сутки после начала миротворческой операции международных сил, когда произошло уже много, очень много событий, обозначаемых как «первые». Первый убитый миротворцами военнослужащий Российской Федерации, первый захваченный в плен, первые уничтоженные единицы бронетехники и авиатехники разных классов остались позади – пунктами в новостных обзорах, в статистике, в графиках аналитиков всех мастей. Но именно начиная с вечера понедельника 18 марта в многочисленных официальных обращениях к населению Европы и США, в приложении к России впервые прозвучал термин «государственный терроризм». Мгновенно и с огромным энтузиазмом подхваченный средствами массовой информации. Разумеется, он звучал и ранее: всем было давно известно, что Советский Союз и затем Россия десятилетиями поддерживали террористов и тиранов всех мастей: от Муаммара Каддафи до Фиделя Кастро, от коммунистических бригад в европейских странах до афганского «Талибана». Это было не только известно, но и привычно, но всегда звучало как-то смазанно, неакцентированно, неофициально. Здесь было совсем другое дело. Здесь этот термин начал звучать разом по любому поводу. Как с привязкой к сиюминутным событиям – то есть к неспровоцированному нарушению подразделениями Российской армии государственной границы с соседней страной, – так и без нее. Причем это совершенно не сопровождалось подачей какого-нибудь нового иллюстративного материала. Например, нарезкой из видеопротоколов допросов бородатых террористов, рассказывающих о том, что именно Россия наняла их в 1996 году для того, чтобы сбить рейс 800 авиакомпании «Trans World Airlines» на взлете из аэропорта Кеннеди, передав им переносной зенитно-ракетный комплекс и указав цель. Тогда погибли 230 человек, виновных так и не нашли. Или, например, показом серии интервью арабских или даже американских ученых в белых халатах, рассказывающих о том, что именно русские помогали Саддаму и Каддафи разрабатывать оружие массового поражения, которое у них, несомненно, было. И которое могло быть использовано для террористических актов по всему миру, если бы не своевременное и жесткое вмешательство межнациональных сил. И так далее с утра до вечера, в том же стиле, что и в прошлые разы, – до умиротворения Югославии и Ирака. В форматах, использовавшихся последние недели перед началом миротворческой операции, но с еще большей интенсивностью. Окончательно доводя аудиторию до кипения, вызывая у среднестатистического слушателя или телезрителя желание то ли записаться в морскую пехоту немедленно, то ли отмечать каждую новую круглую цифру в «Новостях дня» фейерверком и барбекю, как на День Независимости. Но иллюстраций не было, а новая концепция уже была, появившись сама по себе, без лишних надстроек. Вот еще вчера, 17 марта 2013 года, статус России как террористического государства как бы подразумевался, но об этом не говорилось вслух, а уже сегодня это осознали все, и действие каких-то дополнительных факторов здесь было совершенно не нужно.
Но и это было мелочью, фоном ко второй, важнейшей трансформации. В отличие от первой, имеющей не только большое политическое и дипломатическое значение, но и военное значение без преувеличения огромной степени. Как известно, вхождение прибалтийских государств (независимых Эстонии, Латвии и Литвы) в состав СССР так и не было признано США и многими другими государствами, включая Ватикан. Соответственно, начиная с 1940 года и до самого распада Советского Союза и восстановления их независимости изображение территории трех прибалтийских государств на картах американского выпуска всегда сопровождалось пометкой «Включение Эстонии, Латвии и Литвы в состав Советского Союза в августе 1940 [года] не было признано Соединенными Штатами. Под советским управлением эти области действуют как входящие в Советский Союз республики». Таким образом, западные демократические государства формально рассматривали советское управление этими территориями как нелегальное, а сами территории как оккупированные. Интересным исключением являлась Австралия: в 1974 г. лейбористское правительство этого государства признало права СССР на эту территорию, но парламент уже следующего созыва вновь вернулся к прежнему статусу. Это не мешало США и иным странам вести взаимовыгодную торговлю с Советским Союзом, иметь общее членство в международных организациях, осуществлять культурный и научный обмен и т. д., но факт есть факт: с юридической точки зрения наиболее политически активная часть международного сообщества de jure полагала территории прибалтийских государств оккупированными. Соответственно, призыв граждан Эстонии, Латвии и Литвы в Вооруженные силы СССР и их использование в военных действиях на стороне СССР в качестве комбатантов являлись абсолютно незаконными, что вступало в прямое противоречие с несколькими статьями Женевской конвенции об обращении с военнопленными в чтениях 1929-го и 1949 годов. Соответственно, Советская армия являлась преступной организацией аналогично СС, СД и гестапо нацистской Германии. Соответственно, все военнослужащие Советской армии, за исключением служивших в ней по призыву (то есть рядового и большей части сержантского и старшинского состава), являлись преступниками. И подлежали суду как преступники, выпадая из-под действия Женевских конвенций 1949 года о защите жертв войны.
Озвученная мельком, без большого акцента, без комментариев, опубликованная Белым домом в формате документа второстепенного значения, эта концепция произвела эффект, сравнимый с ядерным ударом тактического уровня. Не имело значения то, что введение понятия «преступная организация» потребовало в свое время процесса ранга Нюрнбергского, с сотнями томов документальных доказательств, широким освещением и всем прочим, отлично известным каждому образованному человеку. Нарушение Советской армией Женевской конвенции в данном конкретном случае было настолько очевидным, что предоставляло возможность присвоения такого статуса «виртуально», без официального судебного процесса. В результате каждый офицер, служивший в бывшей Советской армии, являлся, с точки зрения миротворцев, военным преступником. А это подразумевало очень серьезные последствия и касалось подавляющего большинства высших офицеров и значительной доли старших офицеров: general officers and field grade officers по американской классификации. Командующих частями Российской армии сейчас или способных перейти в действующую армию из резерва. Многих политических и административных лидеров, имеющих военное прошлое. Многих бизнесменов и промышленников. Всех без исключения врачей, имеющих достаточный возраст, чтобы застать Советскую армию и дать ей присягу. И мужчин и женщин – все врачи в Советском Союзе и России имели и имеют звания офицеров запаса. Юристов. И так далее на много пунктов.
Отдел по связям с общественностью в «community affairs» штабе генерал-лейтенанта Хэртлинга, точнее одно из подразделений этого отдела, осуществлял «тонкую настройку» этого мероприятия почти «на месте» с территории Польши. Однако в целом число задействованных в нем специалистов исчислялось сотнями, и большинство их работало в комфортабельных офисах, расположенных в получасе езды от собственных комфортабельных и привычных домов или комплексов апартаментов в нескольких разных штатах США. Современные информационные технологии позволяли очень многое, а средства в это мероприятие были вложены огромные, и, что самое главное, заблаговременно. И ориентация была не на североамериканскую и европейскую аудитории, не на английский и немецкий языки, а на русский. Когда проводились операции в Ираке и Югославии, на врага сбрасывали миллионы листовок, печатавшихся на современных высокопроизводительных полиграфических комплексах многомиллионными тиражами прямо на бортах авианосцев. В России вклад этого традиционного способа пропаганды был пока минимальным – скорость продвижения сил миротворцев по территории России находилась в дисбалансе с досягаемостью авиации ближнего радиуса действия. А в глубине их территории имелась мощная объектовая ПВО. Но в большинстве городов и даже сельских районах еще периодически функционировала сеть Интернет, проводная и беспроводная телефонная связь. Именно на них ориентировались люди, запланировавшие этот ход годы назад.
* * *
– Алло, это Петербург? Квартира Петровых?
– Да.
– Мария Сергеевна?
– Да, я вас слушаю!
– Хорошо, что я дозвонился. Раз двадцать уже пытался.
– Да, у нас то есть связь, то нет, никогда и не знаешь. А кто это?
– Меня зовут Алексей Сергеевич. Я звоню по поводу вашего мужа…
– О господи! Миша! Что с Мишей?!.
– Успокойтесь, Мария Сергеевна, ничего пока не случилось. Во всяком случае, я об этом пока не знаю.
– Что?!
– Успокойтесь, я прошу вас! Вы будете меня слушать?
– Да!.. Да, я слушаю! Что произошло?
– Михаил Михайлович ведь вчера улетел?
– Да, только вчера!
– Вы попрощались?
– Да, а почему вы…
Голос в трубке уже изменился: из спокойно-участливого он стал надменным.
– Не перебивайте меня. Просто отвечайте, когда вас спрашивают. Вы в курсе, что с точки зрения международного права ваш муж является военным преступником?
– Что?!
На этот раз спросивший не оборвал начавшую всхлипывать, но не бросившую трубку женщину.
– Объясняю. Подполковник Михаил Михайлович Петров, занимающий должность заместителя командира 1-го бомбардировочного инструкторского авиаполка, окончил Краснодарское ВВАУЛ сами знаете в каком году. Советская армия объявлена преступной организацией. Соответственно, все офицеры Советской армии рассматриваются теперь как военные преступники, ваш муж не исключение. У вас с подполковником Петровым двое детей и вы живете вместе уже сколько лет, двадцать пять?
– Да, двадцать пять в этом году…
– Бросьте рыдать! Слушайте внимательно или записывайте, если хотите. Двадцать пять лет – большой срок, поэтому он вам позвонит обязательно, как только найдет для этого возможность. Вот тогда передадите ему: его будут судить. Причем просто и прямо, потому что и сама ситуация проста и очевидна и не требует каких-то юридических занудств. Он сгниет в лагере, если не сделает, как я сейчас скажу. У него есть шанс получить иммунитет, так называемый «вэйвер», и не подпасть под эту статью. Все подпадут, а он нет, ясно вам это? Если да, то запоминайте или записывайте, как я и сказал…
– Кто вы такой?..
– Заткнись, сука советская! Тебе тоже есть что припомнить! Хочешь, чтобы он в лагере умер? Чтобы его забили насмерть? Военные преступники получат по полной, тут тебе не Красный Крест! Раньше надо было рыдать, когда выходила за военного! Ты слышишь меня?
– Я слышу.
Голос женщины тоже изменился – она явно взяла себя в руки.
– Тогда вот что…
– Не «вот что».
– Что? Связь чертова… Петров должен отойти в сторону. Просто отойти. Если хочет, обострение язвы может сыграть, это ничего ему не стоит. Уже за одно это его случай может рассматриваться особо, не в общем порядке. Если же он оставит на земле полк, каким бы способом он этого ни добился…
– Хрен тебе.
– Что-что?
– Хрен тебе, падаль. Не будет тебе никакого Миши. Ты знаешь, на чем он летает, а?
– Ты что, с ума сошла, Машенька? От горя и страха, а? Забыла, как голосила, когда я его имя назвал минуту назад? Ты кем себя возомнила, сучка? Ты понимаешь, что с вами будет: с ним, с тобой, с девками?..
– Я никем себя не возомнила. Я жена подполковника Петрова. А таких, как ты, еще будут вешать по площадям. Как до 60-х вешали в том Советском Союзе, от которого тебя корежит до сих пор. Мой муж и его ребята вам всем еще покажут, а коли его собьют, так он как мужик умрет, а не как собака брехливая.
– Вот сейчас вышибем тебе двери, сука, – запоешь у нас, – прошипел уже почти неузнаваемый голос в трубке.
– Приходи, не пожалеешь.
Она нажала кнопку, разорвав соединение. Боясь, что сорвется, заплачет снова. Вышла в соседнюю комнату. Младшая дочка сидела на кровати, молча и тихо, как мышка. Огромные карие глаза, не мигая, смотрели на мать с бледного лица. Она была старшекурсницей химфака «большого университета», умная, спортивная и веселая девушка, но сейчас она прижимала к себе старого плюшевого кота, зарываясь в пыльную ткань подбородком и глубоко и мерно дыша. Это напугало женщину больше, чем исчезнувший за спиной чужой голос.
– Все слышала? – негромко спросила она.
– Только то, что ты отвечала.
– С отцом все в порядке пока, я уверена. Но какая же гнида… Ведь наш же, русский… Не откуда-то звонил, изнутри. И год выпуска знает, и год свадьбы… Сколько же они готовили это, а?
Не добившись от дочки никакой реакции и решив еще минуточку подождать, она вышла из комнаты в прихожую, на цыпочках подошла к двери и передвинула «собачку» замка вниз, на блокиратор. Потом пошла обратно в гостиную и залезла с ногами на диван, дотянувшись до висевшего на самом верху настенного ковра ножа в ножнах. Даже не ножа, а настоящего кинжала с Кавказа. Муж любил рассказывать гостям, что это военный трофей с 2008 года, но это было простительным мелким враньем – он сам купил этот кинжал еще в 90-х. Обычная туристическая поделка, украшение, но не дешевка. И с длинным острым лезвием. Она не верила в угрозы позвонившего ей издалека врага, но береженого Бог бережет.
Снова вернулась в комнату дочери, тихо присела рядом, покосившись на затертую еще в детстве игрушку: кота серого цвета, в рубашечке и галстуке. Оказывается, дочка его не выкинула, прятала где-то.
– Что думаешь делать?
– Не знаю, – глухо ответила дочка. – Просто не знаю. Если бы в медицинский тогда поступила, было бы ясно. А так… Химик-технолог текстильной промышленности… Краски… Кому это нужно будет теперь?
– Ты думаешь, всей нашей жизни конец? – также негромко спросила мать.
– Думаю, что да. Что он обещал, этот человек?..
– Я и не спросила. Да только и догадаться можно. Освобождение от объявления военным преступником. Доллары. Жизнь.
Дочь усмехнулась с такой мимикой, которая подошла бы взрослой женщине, не девушке.
– Отец бы еще веселее ему ответил. Но и ты молодец.
– Было бы чем гордиться, – вздохнула женщина. – Чтоб он их там всех, сволочей, к ногтю прижал… А сам живой остался…
– Нет шансов, мама. Всех собьют, и папу собьют. Нас в сарай загонят, бензином обольют…
– Ты что такое говоришь, доча? – в ужасе спросила мать, развернувшись к дочке всем телом, обняв ее большими руками вместе с ее котом. – Ты что? Может, обойдется еще! Папа у нас не такой, чтобы дать себя голыми руками взять. Он знаешь у нас какой?.. И какой сарай, с чего это тебе в голову пришло?
– Не голыми руками, мама. Не голыми… А будет все равно так, я знаю. Чувствую.
– Так же, как что? – уже шепотом спросила она.
– Так же, как тогда, при дедах Вите и Вале. Только одновременно будет много разговоров о том, как ценны права человека и демократические свободы. А так все то же. И сараи, и концлагеря, и борьба с партизанами.
Последнее она произнесла чуть задумавшись. Мать ждала, пытаясь не спугнуть то, о чем сейчас думала повзрослевшая за два дня дочь, что бы это ни было.
– Мы не о том что-то. Не о женском. Продуктов где запасти? Себя как уберечь, когда придут?
Женщина вздрогнула. Про «придут» дочь точно не слышала, это было в словах человека на другом, далеком конце провода. Потом она поняла, что младшая имела в виду не квартиру, а их город, Петербург. Муж радовался, когда перевелся сюда с севера. Радовался самолетам, быстрым и тяжелым, как дикие звери. Радовался даже той южной войне, совсем уж нестрашной тогда для всех них: далекой, показываемой по телевизору. Радовался полетам, тому, ради чего учился и служил столько лет. Ему предлагали и Дмитриевку – в Оренбургской области, почти рядом с родителями, – но там была «база резерва», и это для него было неприемлемо, даже если не учитывать «почти столичный» статус Петербурга. Вот они и приехали, и он каждый день мотался в Лебяжье с их Парнаса через кронштадтскую дамбу. А теперь все пойдет под откос… Все, вся жизнь… Старшая дочка замужем довольно недалеко, в Москве, но это сейчас как другая планета. Электричек нет, и не скоро появятся снова: говорили, что контактная сеть на ключевых железных дорогах порвана в клочья. Дальние поезда почти не ходят, а бензин, говорят, стоит уже 20 долларов за литр, и его еще надо найти. Впрочем, что толку, если и водить она не умеет, хотя машина в семье есть, стоит в гараже. Старшая умеет, но она в Москве. А Москва в шестистах километрах – пешком не дойдешь. Господи, что же будет теперь со всеми ними? Что будет с Мишей, который летит сейчас, наверное, где-то высоко в небе, ищет радаром вражеские танки, идущие к Петербургу и Москве… Он говорил, в настоящую войну их будут изо всех сил беречь, но где они, эти силы? В Санкт-Петербурге уже четырежды объявляли «воздушную тревогу», и это было странно и ненормально. Ревели сирены уличного оповещения, давали гудки фабрики. И где-то вдали, и рядом, в их промзоне, но все равно никто не знал, что делать. До метро от их нового дома было все же далеко, а рядом нигде не было никаких бомбоубежищ, и, главное, не звучало никаких разъяснений. Она сунулась вместе с дочкой в здоровенный дом, старше других по постройке, про который помнила, что видела полустертую красную надпись «Убежище» над входом в подвал. Но там оказалось пусто и грязно, двойная овальная дверь отсутствовала, зияя черным проемом, внутренняя была заменена на обитую жестью квадратную, сорванную с одной петли, – вероятно, недавно. Она посветила экранчиком сотового через кривой треугольник проема: там было темно, никого и ничего, только пахло мышами и старой мочой. На выходе они столкнулись с несколькими другими такими же дурами. Одна держала на руках двухлетнего ребенка в теплом комбинезоне, и Мария навсегда, наверное, запомнила его лицо: испуганное, недоумевающее… Если не считать метро, где в городе остались бомбоубежища? Где они не превращены в склады товара, во что-то еще? Да и ладно товар, его выкинуть недолго, но нормальное убежище требует оборудования: системы очистки воздуха, канализация, водопровод, связь, что-то еще… Надо же… Это только последние 10 лет она работала бухгалтером, а раньше была мастером на заводе, там это обязательно контролировалось, преподавалось, и что-то она, оказывается, даже еще помнила.
– Мам, – прервала ее раздумья дочь. – Я, наверное, в военкомат пойду.
– Что? – не поняла она. – Зачем?
– Ну, может, они знают, что делать. Мне 22 года, я спортсменка. Может, на курсы какие-нибудь направят.
– Ты пловчиха, а не стрелок или борец… Что за ерунда? Какой тебе еще военкомат?
– Ну и что, что пловчиха. Химики никому не нужны будут… Да и курсы тоже не нужны, наверное: нет у нас этих месяцев… Но хоть что-то.
Мария помолчала, обдумывая варианты. Дочь она знала, у младшей в характере было многое от отца, этого не отнимешь. В старые времена такая могла бы и в отряд космонавтов метить, но теперь времена были другие, теперь девочкам с сильным характером была прямая дорога в управление персоналом. Или замуж за директора завода. Как, впрочем, было всегда.
– А знаешь, сходи. Может, там что подскажут, и вообще…
Она провела в воздухе рукой, не зная, что сказать. Было бы странно, если бы в военкомате разъясняли, где людям брать хлеб, когда не работает ни один магазин. Или что делать, когда каждое прорезающееся в телеэкране лицо является таким фальшиво-мужественным, что замирает сердце. Еда в доме пока была: и макароны в шкафу, и рыбные консервы, остающиеся от пайка мужа – они уходили только на праздничные салаты и летом в походах. Как дочки выросли, в походы они ходили ежегодно. Дачи у них не было – мужа могли перевести из Лебяжьего куда угодно, вплоть до Дальнего Востока. Боевых самолетов у России оставалось так мало, что за настоящую командную должность, за право летать старшие офицеры интриговали и ссорились. Господи, жив ли еще Миша, кинут ли в бой его инструкторский полк? Ох, не на месте сердце, чует беду… Для всех беду, не для них одних…
Она сидела, глядя, как быстро и деловито собирается дочка. Теплое белье надела – на улице холод. Спортсменка, фигурка на загляденье: такой что любить, что рожать самое время. Пусть узнает что-нибудь в военкомате, да пусть и на курсы запишется, какие бы они ни были. Если они есть. Медсестер готовят по три года, кажется. После «полного среднего» – по два года. В войну – пусть месяцы. Но младшая дочь права: у них может не быть даже месяцев. Весь мир на них ополчился, армию сожрут за считаные дни, хорошо если за недели. Потом перебьют всю эту молодежь, которая уже побежала и еще побежит в военкомат, самых золотых, самых лучших. И останутся вокруг только те, кто не побежал. И кто дождется своего времени и спокойно пойдет записываться в полицаи. Или куда-то еще, где можно будет получить паек и жизнь в обмен на доносительство на своих бывших соседей или еще на что похуже… Можно не сомневаться: этот, позвонивший, был именно из таких, решивших все для себя заранее, выбравших сторону без колебаний. Что делать, если он придет, как сказал? Взять в руки вдобавок к сувенирному кинжалу с Кавказа еще и сковородку? Колотушку для мяса?
А может, все-таки остановить, не пустить дочь никуда? Та уже стояла в дверях с небольшой сумкой в руках. Вернулась к своему столу, сунула в сумку несколько шариковых ручек. Правильно.
– Мам, я пошла.
– В какой пойдешь? На Сампсониевский?
– Да.
– Метро?
– Конечно. Как же еще теперь.
Оставалось только кивнуть. Автобусы и маршрутки не ходили с утра совсем – все топливо резервировалось для вооруженных сил, да и часть транспорта тоже. А электротранспорт ходил кое-как, потому что электричество давали с перебоями. Она продолжала выставлять время на часах микроволновки после каждого отключения, но просто из упрямства, чтобы хотя бы что-то выглядело «как раньше».
– Осторожнее по пути. Слушай, а знаешь, давай я тебя провожу?
Дочь помотала головой, но потом остановилась и кивнула.
– А давай, мама. Посмотрим, может, и по дороге чего увидим. Сумку и деньги возьми.
Мария быстро собралась, оделась потеплее и поглядела в глазок, прежде чем зазвенеть замками. Спустились они по лестнице: нельзя было предугадать, когда электричество пропадет в следующий раз и будет ли дежурить какой-нибудь техник в лифтовой аварийной службе – вытаскивать застрявших людей. У них был пятый этаж, они не развалятся ходить пешком ни вверх, ни вниз – а каково тем, кто на десятом или самом верхнем? Особенно людям постарше: старикам, старухам? Мамам с совсем маленькими детьми? Снова как будто обдало холодом изнутри, и она поплотнее завернулась в пальто. Новый дом, а стены на лестнице исписаны черным и синим поверх нежно-салатовой краски: про вечные проблемы дружбы и любви, так сказать, и, конечно, про «Зенит» и про СКА. Главное, что от армии у них осталось, по словам мужа: ЦСКА в Москве да СКА в Питере…
– Мам, глянь.
Почти вплотную к их подъезду стояла небольшая толпа, из окна это место не просматривалось. Человек двадцать женщин разного возраста, трое или четверо мужчин, при взгляде на которых сразу вспоминалось слово «плюгавый» или даже «плюгавенький». И поп. В рясе, с крупным бронзовым крестом на груди, в головном уборе, названия которого она не знала. Поп вещал, иначе не скажешь. Голос у него поставлен был отлично и раскатывался на всю округу. Звучало что-то про «христианское милосердие», «всепрощение» и «покаяться за грехи наши». Дочь потянула за руку, но Мария двинулась к толпе, как притягиваемая магнитом. По дороге она все ускоряла шаг, и слова священника становились все отчетливее.
– …Подумайте, за что ниспослал нам Бог это испытание? За грехи? За гордыню? Каждый для себя должен решить, и каждый должен покаяться: за свои грехи и за общие, за свою гордыню, и…
Не задержавшись ни на секунду, она прошла сквозь шепчущую, кивающую, вздыхающую толпу, как ледокол, уверенно расталкивая женщин и мужчин в стороны.
– И когда придет час испытания, мы должны, покаявшись, смиренно принять, что уготовил нам Господь. Ибо, уверовав, но не покаявшись…
Она влепила в подбородок священника с правой, как делала в молодости. Волейбол и ручной мяч – в ее время игру то назвали «гандболом», то переставали – хорошо закалили руку. Бить со всей силы Марии в жизни приходилось, и годы материнства и мирной работы не заставили ее позабыть, как для этого фокусироваться, какие мышцы включать в удар.
Люди ахнули. Нокаут. С одного прямого. Кто бы мог подумать. А ведь роста священник был довольно высокого и не так уж хил на вид.
Мария обвела оцепеневшую толпу таким взглядом, что люди попятились. Дочь встала слева, и даже боковым зрением она почувствовала ее ухмылку.
– Что, куры, заслушались? Милосердия вам захотелось? Каялись мало в жизни?
– Да что же…
– Заткнись, – посоветовала дочь шагнувшей вперед немолодой женщине, и тон у нее вышел такой, что та осеклась и остановилась на полушаге.
– Мой муж улетел вчера драться. Он офицер, летчик. И он с ребятами сию самую минуту, наверное, показывает и «всепрощение», и «милосердие», и все остальное, что только успевают на его самолет навесить между вылетами. Моя младшая дочь идет в военкомат – так сделала моя мама, когда немцы в 41-м пришли. Простить их надо было, и покаяться, и «принять смиренно»?.. Этих теперь надо «простить»? Да вы здесь что, с глузду съехали, люди?!
Их новый дом был «военным», по крайней мере четверть квартир в нем выдавали при заселении через сертификаты Министерства обороны по какой-то из президентских программ. И хотя часть квартир немедленно ушла «по обмену» в другие руки, Мария была уверена, что в толпе есть хоть несколько офицерских жен. Поэтому реакция людей ее потрясла. Толпа разом качнулась вперед: голося, причитая, отталкивая их, поднимая и отряхивая уже приходящего в себя священника, подавая ему его шапку, поправляя длинные рукава черной рясы. Проклятия выкрикивались так густо и с такой яростью, что Мария с дочкой отступили перед ними, а не перед тычками.
– Мама, – хрипло сказала дочь под руку, когда она, напуганная, но окончательно уже разъярившись, выдала особо близко пришедшейся тетке «прямой с левой». Удар вышел точно в нос, брызнула кровь. Тетка скосила глаза вовнутрь, как показывают в дешевых комедиях, и завыла, перекрыв на секунду даже всех остальных.
– Ыйех, – выдохнула Мария, занося руку снова: висящие на ней гроздью сумки совершенно ей не мешали. Выражение на ее лице купило им метра полтора свободного пространства, но пятиться дальше было некуда, их прижали к ограде детской площадки. Священник что-то декламировал на заднем плане: в этот раз она не поняла ни слова. Было понятно, что сейчас их с дочкой будут убивать. Это было глупо, но почему-то совершенно не пугало.
– Бабы! – раздалось сзади. – А чегой-то вы?!
Голос был издевательски сильным, и все обернулись на него сразу. Среди чужих голов, серых и бурых курток Мария разглядела спросившего: мужик лет сорока, в черной шапке и широкоплечий. Незнакомый, конечно же, но с чем-то привычным в голосе.
Несколько женщин бросились к нему, объясняя. Снова загудел священник. Мария ждала. Отпустить дочку ей в голову не пришло, хотя как раз сейчас та могла бы уйти. Уж как будет, так будет.
– Ага, – сказал мужчина. – А ты чего?
Вставший перед ним мужичок затряс пальцем на вытянутой вверх руке, и он тоже вытянул руку, только не вверх, а вперед, отстраняя того, трясущегося, со своего пути.
– Милосердие – это высочайшее, самое благородное чувство, достойнейшее из всех, – произнес значительным голосом священник в лицо подошедшего к нему мужчины. Хотя женщины с боков продолжали наперебой объяснять ему произошедшее, будто милиционеру, эти слова прозвучали совершенно отчетливо.
– Ага, – снова сказал этот мужчина, и его лицо вдруг сделалось хитрым. Одним мгновенным круговым движением на лету сложившейся в кулак правой кисти он вбил попу его шапку в голову, будто заколотил невидимый кол в землю. Наступила тишина, снова такая же, как две минуты назад, и Марии стало весело. Это был свой – незнакомый, но явно имеющий те же повадки, что муж и его друзья, разве что чуть помладше.
Поп рухнул на землю со стуком. Второй раз за пять минут. Толпа, обалдев уже окончательно, разделилась на двадцать с лишним отдельных лиц: кто-то оборачивался на Марию и ее дочку, кто-то продолжал пялиться на мужика, кто-то на попа, все переводили взгляды во все три стороны и друг на друга, но уже никто не голосил.
– Слушаем меня внимательно, граждане, – спокойно произнес мужчина. – Сейчас мы разделимся на две группы. Или нет, даже на три. Первая становится вот сюда. Это те, кто направлялся в сторону райвоенкомата или на городской сборный пункт на Загородном и остановился буквально на минуточку послушать. Вторая – вот сюда. Это пусть будут те, кто уже определился для себя, что выгоднее всего стать полицаем, потому что паек и форма. Сюда же те, кто в полицаи не годится по полу и возрасту, но готов предложить услуги оккупационной администрации: типа выписывать каллиграфическим почерком списки людей, которые не любили чеченцев и теперь подлежат за это расстрелу, ну, и так далее. Те дамочки, кто уже готовится орально ублажать охрану концлагерей с партизанами за тарелку баланды, тоже сюда, не задерживаемся!
Мужчина обвел людей ставшим железным взглядом: оцепеневшие женщины слушали его, не шевелясь и почти не дыша. Марии было весело: и она чувствовала, что дочке тоже. Это был как минимум подполковник, причем «старой школы». И настолько похожий интонациями на мужа, что это было даже удивительно. Почти наверняка летчик, хотя совершенно необязательно пилот самолета.
– И третья группа – кто будет сидеть в сторонке и молиться. И каждый раз, когда полицаи будут волочь партизан на Дворцовую площадь с уже подписанными табличками на груди, – вздыхать и креститься. Ну?
Не опуская взгляд, вслепую он коротко ткнул ногой, и лежащий человек качнулся. В этот раз он явно вырубился на более долгий срок, чем после ее первого удара.
После этого люди начали очень тихо расходиться в стороны, оглядываясь со страхом и каким-то недоумением на лицах. Остались Мария с дочерью, и одна женщина в серой куртке и с серым незаметным лицом. Дочка подбоченилась, на ее лице была улыбка, и Мария вдруг совершенно четко поняла, о чем именно та думает. О женском, о чем же еще. Надо же.
