Андрей Арсланович Мансуров
Возвращение чувств. Машина
Но тогда – какую же выбрать линию поведения? По его обращению (да и по её одежде) похоже, что она какая-то высокородная дама. Следовательно, по-идее, она не может разводить здесь, в эту эпоху, демократию с простым солдатом: барьеры между классами и сословиями здесь ещё сильнее, чем в обществе недоразвитого капитализма, к которому она привыкла там… дома.
С другой стороны…
Есть одно древнее чувство, которое, к счастью, не признаёт классовых барьеров. Да и зачем мудрить – может, в этом солдате её единственный шанс на спасение, ведь, похоже, на другие возможности спасения, типа, помилования, или оправдания, надежды нет – иначе отчаяние не овладело бы бывшей хозяйкой…
Итак, нужно постараться укрепить и развить его сочувствие к ней, не брезгуя для этого никакими (она точно не в таком положении, чтобы особенно выбирать!) средствами. Заодно нужно постараться узнать как можно больше о себе, любимой, и за что её, такую хорошую, мягкую и пушистую, засунули в каменный мешок к гнилой соломе.
Для начала, наверное, стоит попытаться изобразить себя невинной жертвой чужих интриг. Среди высшей знати это добрая традиция. В-смысле, интриги.
Постаравшись улыбнуться попечальней, она с нарочито медленной грацией двинулась к нему навстречу. Сколько веков ни прошло бы, мужчина остаётся мужчиной, а женщина – Женщиной. Никто и ничто не сможет отнять у неё врождённых, данных самой Природой и праматерью Евой, приёмов и способов. Мужчины, значит, глазами?..
Её новое тело в этом смысле подходило идеально: чувственная энергетика и пластичность, отзывчивость на малейшие нюансы мыслей и желаний, поразили её саму. Похоже, сила её обаяния колоссальна, и поистине неизмерима, так как… слабость её не имеет границ!..
Главное теперь – не переборщить бы с этой самой слабостью.
О, бедные, наивные мужчины! Разве могут они устоять…
Ведь дело не в запорах и каменных стенах, а – в них самих!
Пока казематы стерегут существа мужского пола, им, женщинам, никто не запретит… Ну, пусть не совсем так, как описано у Дюма… Но всё же – постараться!
Опершись, как бы от слабости, одной рукой на омерзительно липкую стену, другую она пристроила на груди, прекрасно зная, что так взгляд автоматически устремляется туда, куда ей и надо, печально опустила лучистые честные (стыдно, но – надо!) глаза, и тяжело вздохнула. Так, изгиб тела чуть больше, чтобы подчеркнуть тонкую талию.
Да, чёрт побери (но прости, Господи!), если для освобождения не найдётся других средств, она смело и без колебаний воспользуется этим роскошным телом! Слишком велика жажда жизни, чтобы пренебречь любым оружием, оказавшимся в её распоряжении! Да и не для того, надо думать, ей столь чудесно подарили второй шанс, чтобы позволить себе бездарно сгнить в смрадной темноте подземелий!
Прочь сомнения и страхи. Сейчас, наплевав на условности и всякие моралистские соображения, нужно спасать это великолепное тело. Ну и с ним, понятно, себя.
Хоть тело её и действовало как бы инстинктивно, почти само по себе, подкрепив его движения решением ума, она почувствовала себя гораздо спокойней и уверенней.
Теперь внутри у неё царила полная гармония – гармония жажды жизни.
Она подняла задумчиво-загадочный взгляд яcно-лучистых глаз, устремив его прямо в лицо так и стоявшему с поднятой рукой солдату, и одинокая горючая слезинка скатилась (она знала, что свет факела выделит эту слезинку на грязном фоне) по её щеке. Прекрасной формы грудь часто вздымалась под белой точёной рукой. Света для её мини-спектакля факел давал вполне достаточно. И падал он прямо на неё. Ну, разве она – не примадонна?
Примадонна эксклюзивного спектакля – всего на одного зрителя.
Как бы через силу и душившие её рыдания, которые только гордость не даёт показать, она дрогнувшим голосом произнесла:
– Я благодарна тебе за это. Как и за то сочувствие, с которым ты один относишься к моей печальной участи.
Прошло довольно много времени, прежде чем он закрыл, наконец, рот. Потом, правда, снова открыл, похлопал глазами. Шумно вздохнул.
Да, стрела явно попала в цель. Не напортить бы. Так, спокойней, не переигрывать.
– Ох, ваша милость… Да, вы правы, тысячу раз правы! Я очень сочувствую вам! Вы так молоды и прекрасны – конечно, ваше место не здесь! И это, – он показал чёрствый чёрный кусок хлеба в своей руке, – не еда для вас! Вы достойны роскошных замков, прекрасных нарядов, слуг и всего того, что должно окружать всегда такую даму, как вы! И я просто ума не приложу, как вы, всё это имея, решились на такое… такое чёрное дело, такое преступление!
Ну здрасьте! Значит, она здесь за дело?! И, видать, очень серьёзное… Дело.
Неважно. Она знает, как действовать, так это на самом деле, или не так!
– И ты поверил всем этим россказням? – пора преображаться в невинную, но гордую жертву, – Да ведь меня просто нагло оболгали! Я не совершила ничего из тех мерзостей, в которых меня обвиняют: я всего лишь беспомощная жертва клеветников, которые выше меня и сильней! (наверное, и правда, у неё есть могущественные враги, раз до сих пор такая красавица – она! – в таком месте!) – горячий взор убеждённого в своей правоте невинного ангела. Достаточно. Теперь этот взор надо резко погасить, и глазки опустить к полу. Интонации совсем другие: надлом, самоирония, горечь…
– Впрочем, всё это ни к чему. Все мои оправдания никому не нужны. Ах, всё это слишком хорошо мне понятно. Меня искусно оклеветали, выбрали на место жертвы…
Мои враги, которые всё это замыслили, слишком высоко стоят, чтобы я посмела в этом их обвинить, и слишком могущественны, чтобы я могла хоть как-то защититься. Спастись…
– О, нет! Такая хитрая бестия всегда найдёт способ спасти свою шкуру! – язвительно-злобный голос наполнил коридор, и, отразившись от стен, вплыл в камеру вместе с его обладателем, – Да уж, такая прожжённая интриганка и притворщица может, например, рассказать наивному мальцу красивую байку, как её подставили, бедненькую, и он проглотит эту чушь, потому что слушает больше глазами! – злобный взгляд и кивок на молодого парня сопровождали этот не лишённый сермяжной правды выпад.
Новая угроза. Она мгновенно подобралась, и приняла позу оскорблённой до глубины души благородной Леди. (голову для этого пришлось откинуть так далеко назад, что аж затрещали непривычные к такому обращению шейные позвонки).
Новый враг, который явно являлся начальником «наивного мальца», разумеется, более опасен. Однако – имеет больше власти. Поэтому, раз, похоже, бедного парня использовать уже вряд ли удастся (не стоять ей на этом месте, если не так!), то, может быть, имеет смысл переключится? Если умело использовать слабые стороны этого самого начальника, он может представлять собой и более простой и короткий – в силу той же начальственности! – путь к свободе! Необходимо срочно включить резервы, и пристально изучить его!
Ну а пока «благородная дама» должна что-то быстро ответить наглецу из плебеев.
Она сама поразилась, насколько быстро всё это пронеслось и сформулировалось в её мозгу – видать, он не засорён «продвинутыми» подарками цивилизации, и рафинированным питанием.
Отлично. Пусть цинично, но она не в таком положении, чтоб морализировать.
За доли секунды, пока всё это проносилось в уме, зрение уже сделало своё дело: глаза явно не нуждались в очках, и мельчайшие детали схватывались мгновенно. И запоминались.
Вот его немного гротескная фигура, чётко выделяющаяся на фоне светлого прямоугольника дверного проёма: одежда явно лучшего качества, чем у рядового, но сидит мешковато (выбран размер побольше – чтоб казаться солидней: и себе и подчинённым). Походка нарочито тяжёлая, с претензиями на авторитетность, немного вперевалку. (Значит, кривоватые ноги. То есть – уже большой комплекс.)
При небольшом росте руки несколько длиннее, чем надо. Наглость – наглость плебея перед той, что по социальному статусу явно выше его, но сейчас находится полностью в его власти, и последствий за это хамство и наглость он не опасается (это тревожный факт – он заставляет сильно задуматься о своём будущем. Но – об этом позже!). И, конечно, эта дурацкая манера самовлюблённого чревоугодника: пузо нести впереди себя, словно оно – самое выдающееся достижение его обладателя!
Законченный тип комплексующего туповатого карьериста, к старости мелкими услугами, подхалимажем и выслугой лет выбившегося в начальство промежуточного звена, и теперь бесконечными придирками изводящего подчинённых, которых ненавидит, считая конкурентами (естественно, последнее у них – на взаимной основе). Но – хитрый. Не умный, а именно – хитрый, той самой, мелочной, «бытовой» хитростью. Остаётся удивляться, что за все (интересно – сколько?!) прошедшие века этот тип людей нисколько не изменился.
Да, наверное его можно использовать.
Слабые стороны: чревоугодие, властолюбие, завистливость, глупость (ну, или, скорее, ограниченность интересов), жадность. Последние две черты так и сквозят в маленьких, близко посаженных водянистых, неопределённого цвета глазках.
– Благодарю за изысканные комплименты. Вы – настоящий рыцарь! Как, наверное приятно оскорблять беззащитную женщину – ведь она не мужчина с мечом. Может быть, его светлость приплачивает вам за каждую сказанную гадость дополнительно? – (интересно, правильно ли она сформулировала титул его хозяина?).
Маленькая разведка боем тут же дала довольно буйные плоды:
– Чёртова ведьма! Отродье дьявола! – смотреть на его брызжущий слюной рот и трясу– щееся брюхо было противно, но и смешно. Однако, конечно, внешне она виду не подала, – Я вижу – его высокопреосвященство недаром приказал мне следить за тобой денно и нощно! Коварная змея! – обвиняющий жест пухлой руки с толстыми волосатыми пальцами вскинулся к её груди, рот перекосило от злобы. Он со свистом вдохнул.
– Ты можешь из других вить верёвки! Но со мной – да, со мной! – твои трюки не пройдут! Ты больше никого здесь не окрутишь, и не собьёшь с пути истинного своими дьявольскими речами и ангельской внешностью! Смотри-ка – ишь, «невинная жертва» нашлась!..
Этот болван – снова кивок в сторону застывшего бедняги, – может и не знает о тебе ничего, но я – Я! – я-то всё знаю! Будь моя воля – тебя бы и судили, как ведьму, и сожгли бы – уж можешь не сомневаться! – в тот же день! Скажи ещё спасибо своему мужу – покойнику (Царствие ему, бедняге, Небесное!), – он истово перекрестился, – Если бы не его имя, не видать бы тебе суда и следствия! Просто заживо сгнила бы тут у нас в нижнем подвале, и никто никогда не вспомнил бы…
Надо же, какой красноречивый, подумала она, быстро переваривая новую информацию, – прямо уездный трагик. Он, однако, ещё не закончил.
– Ну, ничего, ничего, – отдуваясь, и несколько поостыв, уже гораздо тише проворчал этот начальственный коротышка, – Недолго тебе здесь издеваться над нами – казнь через четыре дня! Когда, сударыня, ваша прелестная дерзкая головка отделится от тела, – он не удержался, чтоб не показать кистью руки, – вряд ли вы сможете что-то сказать своим медоточивым ротиком, а тем более, кому-то навредить. Мёртвые не кусаются! Ха-ха!
Какая свежая шутка. Язык так и чесался – достойно отбрить хама… Однако внешне она осталась неподвижна.
– Гийом! – офицер резко повернулся к молодому человеку, – ступай на кухню! С сегодняшнего дня ты на неделю отстранён от дежурств в казематах. Будешь помогать толстому Пьеру кашеварить и перетаскивать мешки.
– Но… – робко попытался вставить слово всё ещё протягивавший руку с хлебом вперёд, притихший и растерянный Гийом.
– Немедленно, я сказал! Ступай! Эй, стой! Положи это! – Гийом так и ушёл бы с куском в руке, – Положи, говорю, возле кувшина! Так. Забери старый… А теперь – ступай! Я сам запру. Стой же, балда ты этакая, отдай ключи! – ключи были действительно преогромные, с ладонь! – И не забудь там связку с факелами!..
Когда неровные шаги расстроенного солдата стали удаляться, более-менее отдышавшийся и успевший взять себя в руки мужчина снова повернулся к ней, выйдя из дверного проёма, откуда он следил за уходящим. Его злые прищуренные глазки горели. Только когда звук стих, он повернулся. Глазки снова злобно сощурились:
– Его высокопреосвященство всё верно сказал. Вы – ведьма.
Язык вашей милости – ваше главное оружие. Вам ничего не стоит втоптать человека в грязь, или унизить перед подчинёнными… Ну, ничего! Оставшиеся денёчки я сам буду охранять вас. Уж со мной-то ваши шуры-муры не пройдут! Красивая чертовка! Ничего у тебя не выйдет!
Однако словно в опровержение собственных же слов он как-то бочком, опасливо семеня, упятился в коридор и преувеличенно сильно, так, что даже забившееся пламя факела чуть не погасло, захлопнул дверь. Чертыхаясь, загремел засовами. Удалился он, уже не скрывая своих шагов, а напротив, подчёркнуто звонко топая.
Ого, как много информации, и важнейшей информации, теперь в её распоряжении!
Самая главная, конечно, о казни. Похоже, если она намерена выжить – а она намерена! – рассиживаться и самокопаться не приходится. Да и желания особого нет: не то место и время.
Так, если голову отделят от тела, это значит, что её, скорее всего, отрубят. Гильотиной, мечом, или топором? Нет, явно, однозначно – топором. Гильотина – дочь французской революции, а судя по декорациям и тексту, она в другой, намного более ранней пьесе!
Но способ отделения головы сейчас представляет, так сказать, чисто академический интерес! А стратегически важным фактом является то, что в её распоряжении только трое суток. День казни не в счёт – там будут всякие исповедания, проверки, и т. п.
Жаль, конечно, что этот глупый коварный мужлан испортил всю её (а похоже, и её предшественницы) работу и планы по использованию Гийома. Бедный парень! Остаётся надеяться, что неделю на кухне он как-нибудь переживёт. Ну да оно и к лучшему: останется вне подозрений, если она убежит отсюда.
Нет. Стоп! Не – если! Она убежит отсюда.
Но раз этот путь к свободе отрублен, нужно срочно переключаться на план «Б».
Для начала хотя бы его придумать.
Так на кого же ей ориентироваться, на кого, и с помощью чего, воздействовать на «неблагоприятные» обстоятельства?
Посетит ли её кто-нибудь ещё за эти три дня – неизвестно. Да и крайне маловероятно. Разве что священник накануне казни. Но это уже поздновато… Да и имеет ли реальную возможность священник как-то вывести её отсюда? Тоже маловероятно.
Здесь, в этом подземном каменном мешке всем распоряжаются военные – какой-то гарнизон. Тюрьмы, или замка. Что ж. Всё просто и ясно.
Так как стены долбить, и замки вскрывать (во-всяком случае, изнутри) она не умеет, да и некогда, единственным реальным шансом является Гийомов сердитый начальник.
Однако вести себя с ним в том ключе, что сейчас, или применять такую же тактику, как к молодому парню, было бы довольно глупо. Стимулы не те. Значит, нужно найти те. Тайные стремления, нереализованные амбиции, и прочие потаённые грешки есть у всех.
Думай, Ирина, думай. И быстро!
Времени, отпущенного ей на сохранение второго шанса, осталось чуть-чуть.
И если она хочет сохранить это новое, здоровое и прекрасное тело в одной упряжке со своим сознанием, она должна доказать, что ей не напрасно предоставили такую уникальную возможность. Самое время напрячь интеллект и интуицию. Выход есть. Для человека, уверенного в себе, он есть всегда!
Ведь вокруг всего лишь – люди и обстоятельства. А это – не землетрясение, или … болезнь. Тут можно и нужно справиться.
Ну и главное – она должна доказать: тот, кто дал ей этот шанс – не ошибся!
3
Опустившись на прелую солому лежака, и приняв позу лотоса, она закрыла глаза. Так, теперь дыхательная гимнастика… С телом порядок. А теперь – расслабиться. Хорошо.
Теперь сконцентрироваться. Я всё могу. Я здорова и сильна. Я умна и много знаю. Я знаю то, чего не знают здесь. И я знаю людей. Я знаю слабости людей, я понимаю их. Я понимаю, что нужно людям. Я спокойна. Я уверена в себе. Я придумаю. Да.
Я придумаю.
Ещё до ужина она придумала. Придумала способ и выбрала средства. Проработала детали. Предусмотрела случайности и альтернативные действия…
И придала себе соответствующий вид.
Ужин, как и обещал, угрюмо надутый коротышка принёс сам. Случилось это часов через шесть. Состоял этот ужин-обед из очередного кувшина с водой и миски с полужидким месивом непонятного цвета.
Всё это было с нарочито равнодушным видом поставлено в угол, причём без единого взгляда в её сторону. Похоже, он-таки сильно её боится, наверное, скорее, инстинктивно.
Но тогда бы ему заткнуть уши, а не отводить глаза.
Он так же молча собирался и уйти, когда его догнал её холодный, без каких-либо эмоций голос:
– Мне нужно распятие.
Он так и застыл. Интересно, что его больше поразило? Сама просьба, или нарочито нейтральный, равнодушный тон?
– Заключённым не положены посторонние предметы. – выдавил он из себя наконец, всё ещё избегая смотреть на неё.
– Значит, вы готовы взять на себя ещё и этот грех?
– Какой ещё грех?! – возмущённый, он всё же наконец уставился на неё округлившимися глазами. Тут-то он и получил возможность оценить её консервативную причёску и фанатично горящие глаза.
– Как – какой? Ведь если можно ещё спасти мою Душу (она старательно выделила это слово), а кто-то помешает этому, разве не он будет виновен в том, что она не отправится в Царствие Небесное, как и положено у всех христиан? – голос всё ещё был подчёркнуто спокойным, но внутреннего динамизма она добавила.
Помолчав, чтобы до него лучше дошёл смысл сказанного, она продолжила:
– Разве не грех отнять у Господа то, что могло бы принадлежать Ему, а вынуждено будет провалиться в геенну огненную?
– Э-э… Подождите! Я не понимаю… (а, так он ещё и тугодум! Или он настолько несведущ в вопросах веры? Нет, это вряд ли. Но форсировать или давить всё равно нельзя.), – Какая Душа? У кого её отняли? У вас, что ли? – теперь он презрительно хмыкнул, – Это вообще не в моей компетенции! И не будем больше об этом. Вот придёт послезавтра священник, к нему и обращайтесь со своей «душой»! – он тоже выделил это слово, но уж не без издёвки, – А я – простой солдат, и здесь не помощник!
Медленно выдохнув, она предельно спокойно попробовала ещё раз:
– Не хотите ли вы сказать, что простые солдаты в Бога не верят?
– Что за чушь?! – он возмущённо встрепенулся, – Верят, конечно!
– Ну вот и моей веры у меня тоже никто отнять не сможет! – она агрессивно подалась в его сторону, тут же впрочем, остановившись, – Я не хочу предстать перед Всевышним с отягчённой и нечистой совестью. Я должна постараться вымолить прощение за свои грехи!
Опасаясь переиграть, она замолчала, и повернулась к стене. Ещё рано проявлять какие бы то ни было эмоции. Жертва ещё не заглотнула крючок с наживкой. Хотя, конечно, непорядочно использовать как наживку единственное, что, может быть, осталось святого у этого повидавшего виды прагматичного карьериста, – его, возможно, в глубине души искреннюю веру в единственно непреходящие ценности: в Бога, Высшую Справедливость, и Царствие Небесное…
Впрочем, будем реалистичны – возможна ли, с его-то мировоззрением и циничностью, эта самая искренняя Вера? Ну а если и нет – показать он это (даже самому себе) побоится. Стереотипы поведения и воспитания ставят на такие проявления «циничного неверия» жёсткие ограничения – особенно в эпоху ведьм.
– Ах вот как! Ваша милость решили, что за два дня молитва очистит в вашей душе то, что вы годами там пакостили?! Ха-ха-ха! (до чего наигранный смех – это ясно и ему самому: вот он заткнулся), – Ну, нет! Такие злодеяния так просто не искупить! – издевательский тон говорил о чувстве внутренней правоты. По-крайней мере, для него – она точно была виновна, – Господь-то знает, кто истинно верует, а кто только хочет показать себя верующим! Нас, людей, вы ещё можете обмануть, а вот Его – не выйдет!
Он замолчал, выпятив вперёд подбородок, словно хотел придать больше веса своим (надо признать – довольно справедливым) словам.
Что ж, он готов. Первый этап успешно пройден, нужный настрой у жертвы достигнут.
– Значит, вы отказываете мне? – слегка разочарованный, но спокойный тон.
– Ну, нет! Я нормальный католик, и на себя такой ответственности не возьму, конечно! Пусть ОН – палец в потолок и кивок головой, – вас судит! И хотя его высокопреосвященство и запретил вам что-либо давать, уж против распятия-то, я думаю, он точно возражать не стал бы. Вот только наверняка ему и в голову даже прийти не могло…
По-правде говоря, и мне тоже!.. – он чуть отстранился, взял паузу, но продолжил:
– Да, я дам его вам. И даже скажу, почему, – он перевёл дыхание, и несколько сбавил тон, – Если вы что-то опять задумали, сомневаюсь, что деревянный крестик поможет вам убежать, или навредить кому-нибудь. Ведь кто бы ни пришёл, я-то буду здесь! Ну а если – вдруг! – ваша милость и вправду хочет вымолить прощение у Всевышнего, то моя совесть будет чиста: я не мешал вашему покаянию!
Да, в житейском прагматизме ему отказать нельзя. Молодец. Практически оправдал её расчёты – сказал то, что и должен был сказать надёжный, и набожный охранник.
Теперь дело за ней. Нужный тон и движения давно продуманы. Главное – чтобы не чувствовалась отрепетированность домашней заготовки.
Очень медленно она повернула к нему слегка опущенную голову. Развернулась сама. Брови подняты, взгляд прояснено-удивлённый. Как бы через силу она выдавила:
– Благодарю… вас. – и после тщательно рассчитанной паузы и еле слышного вздоха, – Простите за недостойные мысли о вас. Я думала… Я думала вы побоитесь сделать это.
Ведь наверняка его светлость… Ах, Господь, прости мне… – и после ещё одной паузы, глубоким грудным регистром. – Спасибо. – совсем уже близко сдерживаемые слёзы. Но они не прольются – гордость…
Она опять опустила голову, отвернулась, и сильнее навалилась на стену рукой.
Нужно не играть – нужно действительно ощутить стыд перед ним (таким порядочным!) за своё предыдущее отношение – презрительное и высокомерное.
Теперь – только молчать.
Молчать, чтобы не развеять свой образ и его самоощущения от благородного и, в общем-то, смелого, поступка.
О том, что что-то произошло с его позицией в отношении неё, сказало красноречивей всяких слов, довольно долго сохранявшееся молчание. И даже факел не трещал.
Затем жертва тоже беззвучно вздохнула, как бы сбросив невидимые чары, и неуверенно пробормотав:
– Да ладно, чего уж там… Ведь вам так мало осталось… – затем, словно устыдившись бестактности, он неуверенно как-то развернулся и вышел. Дверь не хлопнула, а медленно, вроде даже с сожалением, закрылась.
Замок запереть он, разумеется, не забыл.
Медленно она пошевелилась, сменила неудобную позу. Атмосфера, столь сильно накалённая ею, разрядилась.
Его шаги уже затихли вдали, когда она, наконец, вдохнула полной грудью.
Получилось. Получилось? То, что она задумала для первого этапа, вроде, получилось. То ли это, что ей нужно? Хочется верить. Нужно верить.
Ну вот, первый этап позади. Тело, голос, метод самонастроя и вживания в образ не подвели. Ладно, теперь главное – действовать методично и придерживаться плана.
Звучит – даже для себя – прямо как в американских боевиках… И они кончаются хорошо… Оптимистичны, в отличии от большинства поделок отечественной киноиндустрии. Нет: она – за хороший конец. Это уж точно.
Сейчас же можно на какое-то время расслабиться и попробовать местную еду. А то привкус от кислого чёрного хлеба держится во рту до сих пор.
Ну вот, всё остыло. И ложка неудобная – из дерева. Но, в-принципе, есть можно, и всё вполне съедобно. Да, вполне. Для восполнения нервных и физических сил похлёбка из гречихи вполне годится. Вроде, и сказано было немного – а вот поди ж ты, ушла уйма сил.
Но главное – нужный настрой, атмосфера, вроде, созданы. Теперь нужно восполнить потерю энергии. Силы ей понадобятся – ещё как понадобятся. И, возможно, очень скоро.
4
Не прошло и получаса, как он вернулся. Возможно, он мог бы прийти и раньше – судя по всему, распятие было его собственным, а жил он явно где-то здесь же. Но по дороге, очевидно, его терзали разные мысли и сомнения.
Да и то правда – кого бы на его месте они не терзали: вверенная преступница вдруг на сто восемьдесят градусов сменила курс: из коварной обольстительницы превратилась в кающуюся грешницу (как не вспомнить снова «Трёх мушкетёров»! – будем надеяться, что их ещё не написали!).
И по здравому размышлению, он придет к мысли, что она ломает комедию.
Такое положение устраивало её, как ничто другое. Муха должна увязнуть в паутине. А ещё лучше, если сама муха и слепит и укрепит свою паутину – чтоб увязнуть покрепче. Даром, что любой человек – раб своих же привычек и стереотипов…
Разумеется, она ожидала, и подготовилась к его возвращению.
Тем не менее, услышав медленные шаги и поворот ключа, не смогла на какое-то мгновение сдержать нервную дрожь. Ведь люди – не вычисляемые калькулятором однозначные цифры-результаты… В конце-концов, он мог и передумать.
Начихать на все тонкости её психологических построений, и просто напиться вина, или поручить кому-нибудь другому принести ей еду, а про распятие и её религиозное рвение как бы забыть…
Но вот он входит, и так медленно, что она успела справиться с собой.
В руке он действительно держал маленькое – сантиметров тридцать – деревянное распятие. Увидев распятие, и задержав на нём взор, она чаще задышала, и, как бы в изнеможении, села на лежак, не забыв вытянуть в его сторону заметно дрожащую руку.
Тем самым она сразу достигала двух целей: вынуждала его подойти к ней (а вблизи её энергетика давала гремучий эффект, она это знала, и чувствовала), и смотреть на неё сверху вниз. Таким образом он не чувствовал себя ущемлённым своим небольшим ростом. И мог ощущать себя (ну уж тут – ха-ха!) хозяином положения.
Всё верно: он не купился. Это стало ясно, едва он открыл рот:
– Вот распятие для вашей милости, – держа его перед собой, словно бы отгораживаясь от неё, он медленно и довольно спокойно и уверенно подходил, – Я выполнил своё обещание и свой христианский долг! Но вы уж не обессудьте, сударыня, – тут в его голос снова прорвались нотки иронии, – По здравом размышлении я не очень-то верю в ваше раскаяние. Я не первый день слежу за вами, и раньше что-то не замечал в вас каких-то религиозных порывов!
Поэтому я делаю это не для вас, а для себя: чтоб совесть моя была чиста и спокойна -да, я сделал, что должно!.. Остальное – во власти Божьей! – сделав ещё медленный шаг, он встал напротив.
Поколебавшись какое-то едва уловимое мгновение под её лучисто-тёплым, всепрощающим взором, он вложил-таки распятие в её поднятую руку.
Искра всё же пробежала от его руки, когда он невольно коснулся её пальцев.
Хватит, дольше выдерживать драматическую паузу нельзя, а то мистический миг доверительности и единения пройдёт.
Бросив краткий взгляд на распятие, она тут же снова подняла глаза на него:
– Почему вы стараетесь выглядеть более жестоким и зачерствелым, чем на самом деле?
Я же чувствую – всё это только шелуха, корка… Ведь несмотря на строжайший запрет, и свои… сомнения, вы всё же принесли мне ЕГО, – она, чуть вздохнув, снова перевела взор на распятие, которое теперь прижимала к своей груди стиснутой изо всех сил рукой (он должен заметить побелевшие костяшки пальцев), – хотя вы даже не представляете, как это важно сейчас для меня, – против таких глаз, да ещё вблизи, устоять, конечно, не смог бы никто.
Но не их, и не красоту своего тела собиралась она использовать сейчас как оружие.
О, мужчины, боящиеся быть соблазнёнными, или одураченными, как вы… Правы! (впрочем, она не исключала мысли о том, что некоторые женщины, возможно, иногда честны в своих взаимоотношениях и поступках…).
Выдержав очередную паузу, с лёгкой горечью она задумчиво произнесла:
– Вы очень помогли мне. Это распятие, этот могучий символ, и вправду важен для моей души и совести! И пусть Господь простит вам ваше недоверие и вашу иронию – я помолюсь и об этом. Впрочем, вы и не могли относиться ко мне по-другому! Но тут уж простите, – она горько усмехнулась, – я (по привычке, наверное!) – так цеплялась за жизнь…
Ещё простите за Гийома – он ни в чём не виноват. А я… – она опустила голову, – Я постараюсь, чтобы оставшиеся часы моей жизни никому не принесли вреда.
Внешне это проявлялось только в мелочах – подрагивании кончика меча, учащённом, еле слышном дыхании, и напряжении в туловище – но она чувствовала, что теперь он в ещё большем замешательстве, чем вначале. И сейчас здесь не было никого – ни начальства, ни подчинённых, перед которыми нужно было бы сохранять лицо.
Но и совета, что делать, и как вести себя дальше, спросить было не у кого. Кроме того, он явно испытывал стыд. Ну, может, и не стыд – но определённое смущение. (это он-то, забывший, наверное, что значит и само это слово!), за свои – хоть и вполне обоснованные – подозрения насчёт намерений доверенной узницы.
Всё в порядке, грубая честность (по Карнеги) почти всегда ставит в тупик и лишает аргументов. Она не играла – она просто жила своим образом. Похоже, порядок.
Однако нельзя слишком затягивать молчание – иначе чувство неловкости, стыда, и, возможно, возникающей жалости, сменится у него на чувство злости. На себя же – за эти самые стыд и жалость! – а затем эти эмоции будут перенесены на неё, автоматически, в целях самозащиты от уязвлённого самолюбия.
Вновь подняв на него не столь уже горящий, а скорее, умиротворённый взор, она совсем тихо произнесла:
– Благодарю вас ещё раз. – Снова вздох, но уже более оптимистичный (если только может быть оптимистичный вздох!).
– Да ладно уж… Пожалуйста! – смог наконец пробормотать временно выпущенный из-под гипнотического действия кобры-постановщицы спектакля, беззащитный воробей, – Вы тоже… меня простите за… э-э… недоверие. Сами понимаете – работа такая. Да и то сказать – слишком много разных… э… дел числится за вашей милостью, чтобы вот так, сразу, поверить в ваше искреннее раскаяние. Поневоле засомневаешься… – Ага, вот он уже, пусть неловко и криво, но улыбается.
Даже стыдно брать его именно в этот момент.
Но – надо. Тем более он так здорово ей подыгрывает. Она успокоила промелькнувшие угрызения совести обещанием сохранить ему жизнь и свободу – из образа выходить нельзя.
– Из того, что мне приписывают, – так же медленно, тихо и отрешённо, снова уведя взгляд в сторону и вверх, словно бы к небу, начала она, – лишь за ничтожную часть я действительно в ответе… – тут она вскинула кверху и вновь, словно внезапно обессилев, опустила руку с распятием, и позволила части рыданий (но – сдерживаемых) проскользнуть в голосе, – В ответе перед Богом и людьми. Но – нет…
