Анастасия Вербицкая
Ключи счастья. Том 2
Маня опять садится. Ноги ее дрожат. Сон наяву. Да. Но чего же испугалась она? Это бледное, исхудавшее, уже не юное лицо с изумленными чужими глазами лишено очарования. Не с ним бродила она все эти дни рука об руку по далеким дорогам. Не с ним сидела рядом на курганах и глядела на закат. У того были пушистые щеки и алые губы. У того была молодость. Чего, однако, испугался он? Не принял ли он ее за призрак? Он прав: между Маней, которую он любил, и знаменитой Marion разве есть что-нибудь общее?
Она оглядывается, тоскливо сжав брови. И чуда никакого нет. Лес Нелидовых лежит далеко от его усадьбы, и эта дорога ведет туда. Да, да, конечно, так. Он ехал из леса, как тогда, десять лет назад. Вот и объяснение сна наяву.
Она поднимается среди быстро падающих сумерек и идет, шаг за шагом, вся разбитая. Отчего? И откуда эта тоска? Если б только знать, что почувствовал он? Что подумал?
Уже темнеет, когда она подходит к спуску в лощину, отделяющую Лыеогоры плотиной и прудом от большой дороги и Липовки. Где-то за тополями тихонько ржет лошадь. Кто-то беззвучно выдвигается из темноты.
– Не пугайтесь! – слышит она знакомый голос. – Это я.
Она останавливается, и нет у нее дыхания. Кровь с такой силой прихлынула к сердцу, так бешено забилось оно, что Маня глохнет. Что он говорит? Какие слова говорит он ей?
– Вы узнаете меня? – робко спрашивает он, наклоняясь к ее лицу.
– Да, я тебя узнала. Я давно ждала тебя, Николенька.
Он отодвигается, как будто она ударила его в грудь.
«Сон или нет? Сейчас проснусь…» – думает она.
– Я тоже искал этой встречи… Я много думал о вас. Я страшно виноват перед вами…
– Ты? Передо мной?
Она молчит одно мгновение.
– Но в чем же ты виноват передо мной, Николенька? – грустно и нежно спрашивает она, овладев наконец собой.
Но от этого нежного голоса ужас охватывает Нелидова. Он не в силах унять внутренней дрожи.
– Зачем вы так говорите? Зачем это ты? Вы жена другого. Не зовите меня Николенькой.
Она тихо, грустно смеется.
– Как же ты хочешь, чтоб я звала тебя теперь, когда все эти годы, думая о тебе, я называла тебя так?
– Все эти годы? Что вы хотите сказать?
Она слышит его дыхание. Видит его страдающий взгляд. И все-таки не может очнуться. Сон… сон… Ничего нет наяву. Это воплотилась греза. Это колдует надвигающаяся ночь. И сама она боится шевельнуться. Боится громко говорить.
– Мари, выслушайте меня! Снимите с души моей камень. Я встретил на днях на лесной дороге девочку…
– Это твоя дочь, Николенька. Теперь ты в это веришь?
Она слышит странный звук, как будто подавленное рыдание.
– Ах… Вы никогда не простите мне эту низость!
Она тихонько подходит и берет его руку. Ей страшно проснуться. Нет, это не сон! Вот его рука, маленькая, горячая, сильная. Но отчего дрожит он всем телом? Почему отдергивает руку? Жалость бездонная, бескрайняя вдруг входит в душу и затопляет ее.
– Я все простила, Николенька, – глубоким голосом отвечает она.
Она безмолвно глядит на белеющее в сумраке лицо, на пышные волны волос, на эти капризные брови. Он видит опять ее незабвенные глаза. Он крепко стискивает зубы. Он боится себя. Кто-то темный и страшный смотрит из его глаз на эту чужую женщину, которой он владел. И нельзя дать ему воли. Ни слова, ни движения! Иначе рухнет все, чем он жил. И раздавит его самого под обломками.
Они не слышали шагов и невольно вздрагивают, когда высокая черная фигура встает рядом. Яркий свет электрического фонарика озаряет сперва лицо Мани, затем лицо Нелидова. И замирает на нем. С удивленным и гневным жестом Нелидов отступает в тень. Но свет опять настойчиво нащупывает его лицо и останавливается, точно спрашивает: «Кто ты?»
– Не бойся, Николенька. Опусти фонарь, дядя! Ты искал меня?
Нелидов делает еще шаг назад. Но свет его ищет. Старик глядит безмолвно и пристально, как будто хочет навсегда запомнить его черты.
– Дай сюда! – говорит Маня, беря руку старика, и отходит с ним на дорогу. Все погружается в полумрак.
– Кто это, Маня? – шепчет старик. – Где я видел его?
– Это отец Ниночки, не бойся! Он мне не сделает зла. Иди, иди… Жди меня внизу, у пруда. Я сейчас вернусь.
Они опять вдвоем. Неподвижен силуэт Нелидова. Его снова поразило сходство старика со Штейнбахом. Темная ревность вновь зажглась и отравила сердце, смягченное печалью.
– Как зовут мою дочь?
– Нина.
– Вы страдали, Мари. Теперь я понял, почему вы хотели умереть.
– Скажи мне ты, Николенька! В эту великую минуту примирения скажи мне ты, как прежде.
Стон срывается у него. Он делает к ней шаг. Но опять огромным усилием воли побеждает свой порыв.
– Если были слезы и страдания, Николенька, я их люблю теперь. Все стало священным в этом прошлом. Как могла я проклинать тебя? Ты дал мне мое дитя И не надо тебе ни страдать, ни каяться. Будь счастлив, Николенька! Я твой друг навсегда.
Она протягивает руку. Он держит ее крепко, боясь прикоснуться к ней жаждущими губами. Боясь близости. И страшась разлуки.
Она первая приходит в себя и оглядывается.
– Уже ночь. Я пойду. Прощай, Николенька!
– Как вы пойдете? Здесь круто, вы оступитесь. Дайте руку!
Вдвоем они спускаются в яр. Голова кружится у Нелидова. Он почти обнял эту женщину, которой полны его бессонные ночи, его безумные сны. Ах, если б еще раз, один только раз взять ее, как в ту незабвенную ночь в беседке! А потом? «Смерть», – говорит в душе кто-то суровый и чуждый. Жить потом уже нельзя.
«И не надо!» – с отчаянием отвечает его сердце.
И во второй раз, как в ту ночь, в Венеции, сквозь туман жизни Нелидов вдруг видит трагическое лицо Вечности.
Вот и плотина. Тускло поблескивает темное зеркало пруда. Кто-то идет по мосту. Слышны голоса. Сверкнул глаз фонаря.
– Маня… Ты?
Оба вздрогнули. Нелидов отдергивает руку.
– Я, Марк. Иду.
Вдали уже видны две высокие фигуры, как будто это Штейнбах и двойник его.
– Прощай, Николенька! – шепчет она. «Конец», – звучит у него в ушах.
– Мара… Я еще не все сказал. Вы должны меня выслушать. Придете? Когда?
– Завтра. Там.
Нелидов скрывается за кустами, сбегающими по круче. Лошадь его тихонько ржет наверху, точно зовет его.
Маня стоит как ослепленная, ничего не видя во мраке смятенной души. Нет сил двинуться дальше.
Штейнбах настороже. Он видел лицо Мани, когда она вернулась. Случилось что-то важное, что-то большое. Эта женщина уже не живет, а грезит. О чем? Что, кроме встречи с Нелидовым, могло так потрясти ее?
На его осторожный вопрос она отвечает мягко, но отчужденно:
– Не спрашивай, Марк! Пусть уляжется! Все скажу потом.
Маня лежит с закрытыми глазами. Кругом ночь и тишина. Весь дом заснул.
Что случилось? Она опять стоит на распутье. И две дороги лежат перед нею.
Они встретились наконец. Завтра вновь увидятся. Он скажет ей что-то забытое, важное. А потом?
Сердце Мани замирает. Что же будет потом? Она вернется к любимому мужу. Он вернется к любимой И все пойдет по-старому. Только одним желанием будет меньше в душе. Погаснет греза о прекрасной возможности. Он останется здесь. Она уедет в Париж. Как жизнь проста!
Она лежит с закрытыми глазами. А душа поет. Какую песнь? Торжествующей любви? О, нет. Печальна эта песнь, и сладка эта печаль. Она переживает вновь все, что свершилось там, среди молчания полей, под темнеющим небом. Счастье ли? Горе ли? Все равно! Не избегнешь, не изменишь ничего.
Но какое блаженство в этой беспредельной нежности! Точно мать своего больного ребенка, любит на его сейчас. Страсть? Ревность? Безумие прежних дней? Нет. Ничего этого нет. Как хорошо! Как тихо на душе! Вот его худое, бледное изменившееся лицо. А рядом смуглое личико Кати. Больно? Нет. Вот он целует Катю. Пусть целует! И это не больно. Даже хорошо. Какой ужас, если б он не любил жену, если б он страдал, если б он…
Она на мгновение открывает полные страха глаза. Нет! Это невозможно. Ее-то он разлюбил. И слава Богу! Все проходит. Разве она сама не любила Гаральда? Не находила радость в других объятиях?
И есть еще что-то, от чего мир входит в ее душу. Сознание собственной силы изумляет и радует ее. Странное чувство – это сознание своего превосходства над человеком, державшим когда-то в руках ее жизнь, одним взглядом пославшим ее на смерть. И только сейчас, припомнив, как они стояли рядом, он – подавленный и трепещущий, она – владеющая собой, – Маня видит, как выросла она сама за эти годы, какой долгий и трудный путь прошла ее душа. Можно ли с этого пути вернуться назад? Можно ли с высокой башни, где видел солнце, добровольно спуститься вниз, где царит мрак, где пахнет тлением?
Когда солнце спускается, Маня выходит из парка. Лицо ее странно торжественно. Глаза углубились. Они смотрят в душу. Что видят они там? Все ту же силу. Все ту же радость. И нет колебаний. И нет страха.
– Куда ты, Маня? Мне можно с тобой?
– Нет, Марк. Меня ждет Нелидов.
Они стоят рядом, облитые ласковым, уже холодеющим солнцем. Его лучи играют в волосах Мани, в ее зрачках. Она точно вся пронизана светом.
– Я это знал, – тихо говорит он, опуская голову.
– Я рада этой встрече, Марк. Мы примирились. Не знаю, что хочет сказать он мне сейчас. Но я обещала прийти.
– Маня, не ходи! Умоляю тебя. Если ты хоть немного меня жалеешь…
Пораженная его отчаянием, она останавливается.
– Ты мне не веришь? Не бойся, Марк. Я сильна. Скажу тебе больше, я уже не люблю его. Вернее, я люблю не его, а память прошлого. И это прошлое здесь, на этих дорогах, в этих полях, в лесу. И его я не могу забыть. Все остальное ниже. Все остальное бледно. О, Марк! Не надо страдать. Мы скоро уедем. Подари мне эту радость жить в прошлом еще несколько дней. Это чистая радость. Ни тебе, ни мне не придется краснеть за нее. Я иду, Марк. Боюсь, что солнце сядет. Я хочу видеть закат. Этот день – мой. До свиданья, милый Марк!
Она идет, спокойная, со счастливой улыбкой. Он глядит ей вслед, охваченный ужасом.
«Я знаю, что он скажет ей. Она не простит. Я погиб…»
Маня сидит на пригорке и смотрит вдаль.
Что он хотел сказать ей? Что-то важное. Не все ли равно? Она сидит здесь, потому что иначе быть не могло. И эту степь, и этот закат, и эту встречу, и все, что он скажет, – она этого ждала все годы. Она это видела когда-то, быть может, во сне…
Солнце уже низко, когда вдали показывается Нелидов. Он идет, должно быть, прямо с полевых работ, и на этот раз пешком. На нем серая блуза, перехваченная поясом, высокие сапоги. Удивительно идет этот простой костюм его стройной фигуре и породистому лицу, быть может, именно благодаря контрасту. Он издали смущенно улыбается Мане, высоко подняв фуражку. О, милое лицо! Эти стройные плечи, эта больная улыбка. Сердце дрогнуло от умиления.
Она встает, такая странная, такая экзотичная в своем белом узком, облегающем все линии ее тела платье, с открытой шеей и руками, – такая непонятная среди этих мирных полей, похожая на какой-то тревожный сон. Она видит жадный, изумленный взгляд, которым он окидывает ее фигуру. И чувство отчуждения вдруг холодной струйкой вползает в душу Мани. «Его жена такого платья не надела бы, – мелькает мысль. – Но что мне до его осуждения! И зачем так горят мои щеки? Даже больно глазам…»
Он целует руку, которую она протянула ему с видом королевы, вся чужая и надменная. Его поцелуй длителен и горяч. И сразу темнеет ее душа. Вспоминается Катя. Вспоминается собственная боль, когда он отверг ее. И если глаза его загорелись страстью, она не позволит ему ни одного движения, «На таких, как вы, не женятся», – звучит издали жестокий голос. Это так он говорил с нею. О, его страсть не найдет отзвука в ее душе! «Она уже не страшна мне. Я выросла. Я сильна…
– Простите, что я в таком виде, я прямо с работы. Вы давно здесь? Прошу извинения. Я не хотел, чтоб рабочие видели, куда я пошел.
Как робко звучит его голос! Как неуверенны движения! Ее взгляд смягчается. Не надо вражды. Этот миг минет, и они никогда не встретятся.
– Сядем, Николенька! – со вздохом говорит она, опускаясь на пригорок. – Побудем здесь, пока не зайдет солнце.
– Мари, я поступил как безумец. Я не должен был звать вас сюда. Здесь каждую минуту могут нас увидеть.
– Чего же ты боишься, Николенька?
– Я должен беречь ваше имя. Вы замужем.
– Помолчи. Не нарушай моего настроения. Я давно жду тебя. Шесть лет жду этой встречи. Не говори. Не вспоминай. Дай мне грезить с открытыми глазами! Забудь, что у меня есть муж и что тебя ждет жена. Разве ты не чувствуешь, что все это призраки? А правда только ты, и я, и этот курган, и этот закат?
– Если б это было так! – с горечью срывается у него.
Он оглядывается. Но кругом безлюдно. Где-то внизу, в долине, идет стадо и громко щелкает бич. А вдали показались гуси, точно снег выпал на черное вспаханное поле. Крохотная босоногая девочка гонит их на хутор.
Нелидов садится у ног Мани, на сухую, побуревшую траву, и снизу вверх глядит в ее розовеющее в закатном свете лицо, чужое – с этой прической, с этим странным, мечтательным выражением, – но обольстительное, грешное лицо, опьяняющее, как запах туберозы, от которого стучит сердце и кружится голова. Он борется с собой, стискивая руки, стискивая зубы, стараясь глядеть в сторону. Но нет сил, ведь этот миг исчезнет, завтра уже ничего не останется, кроме жгучего воспоминания.
– Вы счастливы, Мари? – помимо воли срывается у него. – Вы любите вашего мужа?
Она смотрит на солнце.
– Сейчас зайдет, смотри! Немножко-немножко осталось, один краешек…
Он робко берет ее руку и страстно целует ее.
– Как вы переменились, Мари! Вы для меня сейчас новая и чужая женщина.
– Гляди! Гляди! – Она нежным движением поворачивает его голову к закату. – Сейчас скроется…
– У вас совсем другое лицо.
– Вот и село… – с глубоким вздохом говорит она.
И вдруг в ее зрачках, в ее улыбке он видит вновь давно исчезнувшую девочку – свою Маню, которую он любил так страстно. Точно она выглянула из окошка чужого дома и печально улыбнулась ему. Его волнение так сильно, что он не может заговорить и, побледнев, закрывает глаза.
– Помнишь, Николенька, нашу первую встречу вот здесь? – мечтательно спрашивает она. Совсем как прежняя Маня.
– Здесь? Нет, не помню, вы ошибаетесь…
Она тихонько отодвигается. И холодно, и печально глядит на гаснущую полоску, на загорающиеся высоко в небе облака.
– Вот я опять потерял вас, – с тоской говорит он. – Я опять не узнаю вас.
– Стала я лучше или хуже? – без тени кокетства, чужим и обыденным голосом спрашивает она.
– Н-не знаю, не знаю, Мари. Глядеть наслаждение. И страшно глядеть на вас!
Она выпрямляется. Жалко дрогнули ее губы. Что такое? Ведь она сильна, горда. Она выросла. Он остался тем же. Чего ей бояться теперь? Но невинная радость нарушена. Она уже не может отдаться непосредственному наслаждению от этой близости. Началось раздвоение. И опять сильная и гордая женщина тревожно смотрит в свое сердце, где беззвучно встает призрак девочки, жаждущей любви и подчинения.
Она говорит с трудом, мгновенно высохшими губами:
– Ты все эти годы был счастлив, Николенька. Я знаю, что ты любишь жену свою, у тебя дети, и жизнь твоя полна…
Он поднимает голову и молча смотрит на нее. И тут только в первый раз она видит, как он исхудал и постарел, какие резкие линии легли вокруг его алых когда-то, теперь бледных губ, какая глубокая морщина прошла по его белому лбу, какая печаль в его запавших глазах. Если это счастье…
– Николенька, – говорит она с внезапным стра… хом, наклоняясь к нему, – забудем все! Будем молчать. Слышишь, как тихо? Какой мир кругом… Зачем нам мучиться? Разве мы сделали что-нибудь дурное? И разве мы могли не встретиться? О, Николенька, помоги мне! Будем как дети… Оцени это мгновение. Ведь оно не вернется. Мы одни сейчас с тобой, Николенька. Во всем мире одни!
Почему он так бледен? И так странно глядит? И почему отчаяние растет в ее собственной душе, которая заметалась и забилась, как свеча на ветру. Он так крепко держит ее за руки, что ей больно. Голос ее, ее смятение проникают в его кровь, как отрава.
– Николенька, – жалобно, беспомощно срывается у нее, – скажи мне, что ты счастлив! Я буду рада за тебя. Скажи мне, что ты счастлив! Я все эти годы видела тебя сильным, надменным. Почему ты не такой?
Он бросает ее руки и падает лицом на землю, у ее ног.
Она сидит одно мгновение недвижно, словно оцепенев, с полуоткрытыми губами, глядя перед собой в одну точку.
– Разве… ты не… разлюбил меня, Николенька? Она слышит глухое, бесслезное рыдание.
Все никнет в душе ее. Все рушится Все меркнет. Встала огромная, темная волна. „Я погибла“, – чувствует она.
Он лежит лицом вниз, и все его тело содрогается.
– Николенька, дитя мое дорогое…
Нет слов. Все бессильно и бледно перед великим порывом, подхватившим ее. Она поднимает его голову, прижимается лицом к его лицу и гладит его волосы. Его длинные ресницы щекочут ей щеку. И сердце ее опять дрожит от умиления.
– Мари, я недаром боялся тебя… Ты ушла, но жизнь мою ты разбила.
– Разве ты не любишь Катю?
– Нет, Боже мой! Нет! Я жаждал обмануть себя. Я думал, что люблю ее. Вся моя жизнь, все эти годы – сплошная ложь. Я мечтал о тебе… все ночи… все сны только с тобой…
Безумная жажда прижаться к его сердцу, стихийная жажда жертвы, самоуничтожения в любви – все растет в душе ее, парализуя волю. Ее зовут куда-то его потемневшие глаза.
– Я люблю тебя, Николенька, – шепчет она бессознательно.
– Мари, что ты сказала?
Она дает обнять себя. Он целует ее лицо, ее губы. На секунду ей кажется, что она лишится сознания от острого блаженства. Разве не это правда? Единственная в мире правда?
Что такое? Шорох, трепет крыльев, скрипучие голоса… Маня отстраняется первая. Ах, это гуси. Остановились, испуганные, у пригорка, тревожно заговорили. Бегло кланяется, проходя мимо, босоногая девочка. Машинально Маня кивает ей. Видела она их или нет? Ах, все равно, все равно теперь».
Выпрямившись и закрыв глаза, сидит он у ее ног.
Что-то случилось сейчас, роковое и бесповоротное. Что-то огромное и грозное встало на его дороге и отбросило зловещую тень на его душу, угасли мгновенно все его порывы. Опять, как тогда, в Венеции, он стоит у какого-то предела, у какого-то порога. Еще шаг… а там – Молчание.
Она первая встает и, пошатнувшись, вся разбитая, опирается на его плечо.
Они идут медленно, рука в руке, среди темнеющих полей, не замечая своего безмолвия.
Вдруг он останавливается.
– Неужели мы никогда не встретимся, Мари?
– Это невозможно, Николенька! Я умру, если ты исчезнешь опять из моей жизни. Еще раз, один раз… Я не все сказала. Душа моя голодна. Я должна сказать, как я люблю тебя, дитя мое, как я безумно тебя люблю…
– Какой ужас, Мари! Ужас и счастье…
– Боже мой! Как я вернусь домой? Как я проживу эту ночь? Домой? Но где мой дом? – Она болезненно смеется. – Разве не там, где ты?
Она обнимает его шею руками и плачет.
– Мари, не плачь! Это ужасно. Последнее мужество покидает меня.
Его рука гладит ее волосы. Она вся притихла под этой лаской. Она улыбается сквозь слезы.
– Ах, вот эта нежность твоя, я так страстно мечтала о ней когда-то, я добивалась ее… Ведь это самое страшное, пойми, Николенька! Все можно вспомнить холодно. Все можно забыть. Но вот эту ласку… Что мне делать теперь? Что мне делать? Что? Что?
Она опять плачет, припав к его плечу. Вдруг она поднимает голову.
– Разве тебе не страшно, Николенька, сейчас?
– Да, мне страшно. И я знаю, почему. Потому, что я не могу жить без тебя, и не смею жить с тобой.
– Вот, вот, ты это почувствовал. Смерть всегда рядом с такой любовью. Я это знаю, я это уже испытала.
Он страстно прижимает ее к себе.
– Умрем вместе, Маня! – слышит она его голос, полный отчаяния.
Он приникает к ее губам. И вея содрогаясь, она с ужасом и упоением вновь чувствует свое безволие перед этим человеком. Точно земля уходит из-под ног. Темный голос могучего инстинкта зовет ее из таинственной бездны. Темные волны встают и гасят сознание. Она их помнит. Она знает их значение. Душа жаждет рабства. Нет больше свободы. Кончено. Кончено все!
Скрипит телега. Кто-то едет с хутора. Звучат голоса.
Объятие расторгнуто. О, с какой болью. Стиснув руки, не в силах унять внутренней дрожи, Маня напряженно вглядывается в сумрак. Ее узнали? Все равно.
Телега поравнялась. Простые, незнакомые лица. Простая, неведомая жизнь. Почтительно снимаются шапки. Покорно склоняются головы. Минул трудовой день. Настал час отдыха и сна.
Почему так пристально глядит Маня вслед этим людям? Что силится она понять? Какой тайный смысл во всем? В этой бесшумно надвигающейся ночи? В этой встрече с чужими людьми, нарушившими блаженство двух душ, созданных друг для друга, разлученных судьбой и все-таки годами стремившихся слиться? Какой смысл в лихорадке, охватившей тело? В этом призыве: «Умрем вместе!» Ах, этот голос! Эта ласка. Как вытравить их теперь из памяти? И сквозь туман душевного смятения она с изумлением видит новое одухотворенное лицо его любви. Сколько надо было ему выстрадать, чтоб очистить душу от чувственности и – от жажды мести! Победа? Да. Но это еще страшнее.
– Мари, совсем стемнело, и на сегодня мы должны расстаться. Это ужасно, но мы должны. Твой муж…
– Молчи! У меня нет мужа. Неужели ты этого не понял, Николенька, сейчас, вот в эти мгновенья? Неужели ты не понял, что я твоя жена перед Богом, перед этим небом. И что нет никого и ничего между нами?
Потрясенный ее голосом, он закрывает глаза. И вдруг Катя, жалкая, обманутая, маленькая Катя – такая близкая и чужая в то же время – словно выглянула на него из мрака.
Угадав его мысли, Маня берет его ослабевшую руку в свои.
– Николенька, говори, что я должна сделать? Идти за тобой? Исчезнуть из твоей жизни? Приказывай! Я сделаю все. У меня найдутся силы. Обо мне не думай. Нет жертвы, перед которой я остановилась бы, чтобы видеть тебя счастливым, или хотя бы спокойным, каким ты был все эти годы. Ведь ты же умел прожить без меня. Говори! Моя любовь не дрогнет ни перед чем! Лишь бы ты не страдал.
– Зачем ты вернулась, Мари? – срывается у него, как стон.
Она обнимает его голову. Как мать свое дитя, прижимает его к себе.
– Николенька, если б когда-нибудь я предполагала, что ты будешь страдать. Я чувствовала, что ты меня не забыл. Ты не из тех, кто забывает. Но мне казалось, что ты можешь смириться. Я вижу, что ошиблась. Николенька, какое безумие разлучило нас, созданных друг для друга?
Она слышит запах его тела, его милое дыхание. На губах ее еще остался вкус его поцелуев. Но жажда отдаться ему не томит ее больше. Великая нежность и великая печаль поглотили ее страсть, как волна покрывает берег, и унесли с собой страдания неудовлетворенного, божественно прекрасного порыва.
– О, Мари! Ты была моею когда-то…
– Но что же изменилось? Я опять твоя душой и телом.
– Неправда! Ты замужем. Я женат. Для тебя, знаю, это не имеет значения, но я чувствую иначе. Я потерял все права. Я потерял тебя навсегда.
Она горько смеется.
– О каких правах говоришь ты? Разве ты не чувствуешь, что это ложь? Ложью полна твоя жизнь с Катей, если ты любишь меня И могу ли я назвать Марка мужем после этой встречи с тобой?
– Ты все еще любишь его, Мари! – ревниво срывается у Нелидова, и он крепко прижимает ее к своей груди с безумной жаждой разрушения и жестокости. – О, я и сейчас ненавижу тебя за обман и измену!
– О, Боже, Боже! Как ты далек от меня, Николенька! На один только миг ты почувствовал истину. И вот опять, опять ты ушел от меня. Николенька, моя душа богата, и я многими увлекалась. Но тебя я люблю. Я никогда тебя не проклинала. Даже когда умирала, отвергнутая тобой, я любила тебя, тебя одного.
Внезапно два силуэта вырастают из сумрака. Вздрогнув от неожиданности, они замирают на месте. Белое платье Мани выдало ее присутствие. Маня видит широкополую шляпу одного, картуз и узкие плечи другого. Что-то знакомое. Белое лицо глядит на нее из полумрака.
Через мгновение шаги их стихают вдали.
Весь пронизанный неудержимой дрожью страсти, Нелидов шепчет:
– Нам не дают ни минуты покоя! А ты сейчас покинешь меня.
– Если ты хочешь, я никогда не покину тебя, Николенька! Одно твое слово, и сейчас, не возвращаясь домой, мы уйдем на станцию, а там… перед нами весь мир.
Волшебством веет на него от этих слов, от этого голоса. Это его прежняя, безумная Маня Все та же язычница, с грешными речами, с загадочным и неодолимо влекущим миром ее темной душа.
– Нет, Мари. Я не могу бежать как трус. И презирая себя, жить я не согласен. Завтра тяжелый день. Нынче ужасная ночь. Я должен выбрать и решить. Но завтра, – он опять притягивает ее к себе, – завтра, на закате мы должны встретиться во что бы то ни стало! Да? Да?
– Где, Николенька? – покорно спрашивает она. И порыв его гаснет.
Словно читая в его душе, она, горестно улыбаясь, смотрит в темное небо. Где кров, который приютил бы их? Где ложе их любви?
Она кладет руки ему на плечи.
– Мы не можем видеться ни у тебя, ни у меня. Только под этим небом, среди этих полей, Николенька, мы можем любить друг друга. Я скажу тебе, где должна быть наша встреча. Там, где свершилась наша судьба, в нашей священной роще, помнишь?
Невольный трепет охватывает Нелидова при воспоминании о мгновениях жизни, для которых, ему казалось, он только и пришел в мир.
– Мари, я чувствую, что иду на гибель. Пусть! Я не могу иначе. Ты придешь завтра? Я буду ждать тебя у обрыва.
– Да.
– В восемь. Дорогу ты знаешь?
– Да.
– Не побоишься идти?
– Нет.
– Боже мой! Если ты не придешь… Если что-нибудь помешает… Я не переживу этой ночи, Мари.
– Я приду, Николенька. Нет силы, которая остановила бы меня! Ответь мне одно: после этой ночи ты будешь по-прежнему счастлив и спокоен?
– Не знаю. Не знаю ничего. Я точно ослеп. Ничего впереди не вижу. Только эта одна мысль меня жжет и терзает. О, Мари! Быть вдвоем с тобой среди безмолвия ночи, держать тебя у моего сердца. Видеть тебя опять, покорную, любящую, в слезах, моей, моей безраздельно… Мари, сколько раз за эти годы я обнимал тебя во сне и наяву, лежа с открытыми глазами. – «Рядом с женой» хочет сказать он, но смолкает. – Сколько раз я мечтал увидеть тебя хоть издали, и вот опять ты со мною. И любишь. Мари, я никогда-никогда не забывал тебя. И если бы я смел отдать тебе жизнь…
– Она моя, Николенька! Я знаю, стоит мне захотеть, и ты бросишь все и уйдешь за мною. Презирая себя, уйдешь. Но эту жизнь я тебе дарю. Бледную, тусклую жизнь рядом с нелюбимой женой, но зато без раскаяния, без угрызений совести, – я тебе ее дарю. Я ничего от тебя не потребую. Ни одной капли горечи я не волью сознательно в твою душу. Будь счастлив, Николенька, без меня, если можешь! Возможно, что завтра, когда угаснет твой порыв, ты будешь холодно вспоминать обо мне и вернешься опять к жене своей. Нет, подожди! Выслушай. Возможно, что ты опять не оценишь моей жертвы, что ты в глубине души, там, куда не доходит сознание, все-таки осудишь меня, как язычницу, которую ты никогда не понимал Значит, ты не любил меня. И в тебе говорило одно желание. Пусть, я на все иду, я все прощу тебе, Николенька. Все смиренно приму от тебя. Нет границ моей покорности. – Вот и теперь ты дрожишь от желания. А мне хочется молиться. Мне хочется благословить жизнь за то, что она создала меня для твоего наслаждения.
Они расстались наконец. С невыразимой мукой оторвались друг от друга. И пошли разными дорогами, они – самой судьбой призванные идти одним путем.
Так думает, так чувствует Маня, в полной темноте спустившись по тропинке к гребле. Она стоит неподвижно. Шевельнулись неподалеку какие-то силуэты. Качнулись и побежали какие-то тени. Деревья зашелестели над головой. Маня стоит, как бы оцепенев, и слушает затихающий вдали звук шагов.
«Куда идет он? Домой. К жене? Он – мой. Душой и телом. Что будет он делать сейчас? Ужинать, потом спать, рядом с женой, весь полный одним стремлением ко мне. И он не осквернит свой порыв, отдав его другой женщине, вот этой маленькой Кате, случайно почему-то очутившейся в его постели. Он отвернется от ее молящего взгляда. Он отодвинется от ее смуглого тела. Он мой сейчас! Я взяла его душу, его помыслы, его желания. Надолго ли? Все равно! Он это понял не умом, а сердцем. Но каким преступным чувствует он себя сейчас перед этой ничтожной Катей! Каким виноватым взглядом ответит он ей! Бедный Николенька! Он только сейчас почувствует цепи, которые надел на себя добровольно. И ему не придет в голову разорвать их и вырваться на свободу. Что свобода таким, как он? Пустой звук. И завтра, расставшись со мною, он будет презирать себя, а не благословлять судьбу за миг радости. Он постарается меня забыть.
Еле передвигая ослабевшие ноги, она идет по широкому двору, мимо цветников и фонтана. Чьи-то лошади фыркают в стороне. Горят огни фонарей. Кто-то приехал. О, Боже! Пожимать ненужные руки, слушать разговоры». Теперь? После того, что пережито?
Она подходит к решетке парка.
«А куда я иду сейчас? Зачем иду? Чтобы видеть страдающее лицо Марка, его ревнивые и больные глаза? Чтоб играть перед всеми роль его жены? Зачем этот обман? Кому он нужен? „Где твои клятвы?“ – спросит он меня. Молча спросит. Без слов. Одним беглым взглядом. И что я отвечу ему? Разве я искала встречи? Разве я могу избегнуть судьбы моей? Разве у меня не было своей жизни, новой, осмысленной, прекрасной? И разве что-нибудь осталось от всех этих гордых планов и надежд? Как бледны и жалки все наши усилия, чтоб обмануть судьбу!»
– Это ты, дядя? Где Марк?
– Не знаю. Я ушел, там гости. Шумят. Мне страшно, Маня. Я опять боюсь чего-то. Где ты была? Я так давно жду тебя здесь.
Она только теперь чувствует, что силы покинули ее. Все ее напряжение падает разом. Не надо утешать. Не надо убеждать. Не надо жертвовать. Не надо бороться. Она прижмется к груди несчастного, преданного ей старика, и он поведет ее через темный парк туда, где ждет ее покой и молчание Ах, никого не видеть и быть одной…
– Ты страдаешь, Маня?
– Нет.
– Ты опять была с тем?
– Кто он, Маня?
– Я люблю его.
– Но у тебя муж есть, дитя мое.
– Это ошибка, дядя, это сон. Довольно! Не говори, Я устала. Я смертельно устала.
Опервшись на его руку, медленно идет она по темной алее.
На террасе горит огонь, звучат голоса Веры Филипповны и дядюшки. Маня идет через другую террасу в свою комнату. Фрау Кеслер выходит в коридор.
– Куда ты пропала? Здесь Соня и ее мать. Они уезжают. Выйди хоть на минутку.
– Нет, нет! Я хочу быть одна. Я лягу. Сейчас!
– Неужели у тебя лихорадка? Зачем гуляешь после заката солнца? Здесь кругом болото. Хорошо, я скажу им, что ты больна.
Она лежит у себя лицом вниз, вся распухшая от слез, обезумевшая от боли. Кто-то ходит так за дверью, кто-то шепчется. Марк? Агата? Нет, она не может их видеть! Разбитая, поверженная в прах, лежит она здесь, эта знаменитая, талантливая артистка, которой жизнь подарила все. Она завидует каждой бабе, которая спит сейчас рядом с любимым мужем и покорно, но как имеющая на них право, принимает его грубые ласки. Зачем она здесь, в этом дворце, в этих комнатах, когда душа ее далеко? Когда он там, в своем доме, также рвется к ней всеми мыслями, всеми желаниями? Свобода души? Смешно. На что она ей, когда эта душа жаждет подчинения? Жалким бредом кажется ей все, что она выдвигала как оплот против страсти. Поражение? Ну и пусть поражение! Позор? Пусть позор! Измена Марку? О Боже, как все это ничтожно, если, даже изменив себе, она не чувствует ни стыда, ни горечи!
