Анастасия Вербицкая
Ключи счастья. Том 2
– Милорд, простите! Здесь недоразумение… Если б я знала…
Она видит, что он бледнеет. Он стискивает сухие, твердо очерченные губы «Боже мой! Что я наделала, подлая! Зачем?»
– Недоразумение? Что вы хотите сказать?
– Вы… я… вы… ничего не слышали? Я давно уже обручена.
Он делает движение.
– С бароном Штейнбахом?
– Да-да. Как жаль, что я вам этого не сказала тогда! Но вы не спрашивали. Простите… Вы сердитесь? Вы страдаете?
Чуть не плача, она глядит в его окаменевшее лицо.
Его лицо смягчается. Он вдумчиво смотрит на нее. Потом берет ее руку и нежно держит в своей. И Маня впервые чувствует очарование, которым веет на нее от этого человека. Впервые чувствует она, что их души соприкоснулись.
– Вы постараетесь меня забыть? – жалобно спрашивает Маня. – Вам будет тяжело вспоминать обо мне?
– Напротив. Разрешите мне изредка писать вам. Оставьте мне маленький уголок в вашей памяти! Я не хочу верить, что вы не вернетесь на сцену. Это было бы слишком тяжелым ударом для меня и невосполнимой потерей для искусства.
Когда он уходит, почтительно и нежно поцеловав ее руку, Маня слушает затихающий звук его шагов. И тихонько плачет. О чем? Она боится сознаться даже себе, что ей так безумно жаль… Исчезающей навсегда возможности? Вырванной внезапно страницы из ее жизни? Слов любви, которых она не дослушала, которыми она не упилась досыта? Опьяняющей радости обладания чужой душой? Упоительной, одухотворенной дружбы-любви, о которой говорила ей Глинская? Боже мой! Зачем нужно расстаться именно теперь, когда они впервые почувствовали духовную близость? Когда она впервые осознала свое влеченье?
С этим утонченным, образованным, очаровательным человеком она пережила уже немало прекрасных минут.
Теперь этого уже не будет. Они не встретятся. Кончена игра-любовь. Нет свободы. Надо ломать себя. Вечно обрезать крылья души. Марк ревнует. Марк страдает. Ему недешево далось ее увлечение Гаральдом. У него уже ясно выраженный порок сердца. Это в Лондоне сказал ей знаменитый врач. Волнение может убить его. А этой потери она не переживет!
– О чем ты плачешь? – слышит она голос Штейнбаха.
– Ах, ты вернулся, Марк! Так, ничего… Ее обращай внимания. Поцелуй меня, Марк! Я сейчас буду улыбаться.
Но Штейнбах холоден. Его брови нахмурены.
– Я по дороге встретил лорда Литтлтона, Он был здесь?
– Да-да. Он приезжал проститься. Он уезжает.
Штейнбах садится поодаль и сумрачно думает о чем-то.
– Отчего ты плакала? Тебе было жаль расстаться?
Она молчит, разглядывая свои пальцы. Плакать она перестала. Его холодный взгляд и этот тон допроса раздражают ее.
Ей так сладко было в первый раз принести ему жертву. Горечь и гнев поднимаются к горлу, начинают душить.
– Говори откровенно. Пожалуйста, не щади. Что тебе нужно? Диктуй. Я буду слушать. Прикажешь опять удалиться?
Он роняет эти слова медленно, с недоброй усмешкой. Задает вопрос – и ждет ответа.
Она вдруг поднимается с пылающими глазами.
– Уйди! Уйди! Не смей меня мучить. Не смей мною играть!
– Я тобой играю?
– Да, играешь. Да! Ты, как тряпку, перешвыриваешь меня от Нелидова к Гаральду, от Гаральда к Литтлтону, даже к какому-то шарманщику.
– Недурно сказано. Я, стало быть, виноват?
– Да, ты один виноват. Почему ты все терпишь и молчишь? Почему ты не возмутишься? Почему не борешься за свое счастье? Или оно тебе недорого? Или же ты думаешь, что я всегда, во всех случаях все-таки вернусь к тебе? Так? Так? Это или боязнь померяться силами, или…
– Или?
– Или дьявольская самонадеянность. Ты думаешь, что я дня не проживу без тебя? Что мир опустеет без твоей любви? Хороша любовь, которая не знает ревности!
– Почему ты думаешь, что я не ревную? Маня вскакивает с дрожащими губами.
– Лжешь! Лжешь! Ты не умеешь любить. Ты не способен ревновать. Если б на твоем месте был Нильс, он запер бы меня на ключ, избил бы, может быть, оскорбил бы этого лорда, вызвал бы его на дуэль, убил бы его, меня, себя, наконец! Вот что делают ревнивые люди. А у тебя душа бессильная, чувство бледное. Да! Да! Да! – кричит она, глядя в упор на медленно бледнеющего Штейнбаха.
«Боже мой, что я делаю, зачем я это говорю?» Сама она бледнеет внезапно от подхватившего ее вихря безумия и отчаяния. Но остановиться не может. Точно демоны завладели ее душой и за нее выкрикивают эти жестокие слова.
– Ну, так знай же, он сделал мне предложение, просил быть его женой. И я не отказала ему. Слышишь? Не отказала. Я обещала подумать. Марк! Марк! – дико кричит она, кидаясь за Штейнбахом. – Куда ты? Постой, что ты хочешь делать?
– Не все ли тебе равно?
– Постой, Марк… слушай! Боже мой! Что с тобой? Сердце? Я убила тебя? Марк… Марк… Это ложь. Я с ума сошла. Мне никто не нужен, кроме тебя. Никто в мире!
Она звонит. Штейнбах уже лежит на кушетке, держась рукой за сердце. На лице его какие-то зловещие синие тени.
– Доктора, скорее! – кричит она лакею. И дрожащими руками наливает воды. – Выпей. Постой, где капли? У тебя?
Она возвращается. Быстро, умело делает компресс из глины, которая всегда у Штейнбаха под рукой. Штейнбах пробует улыбнуться.
– Марк! Счастье мое! – шепчет она сквозь слезы, опускаясь на колени перед ним и целуя его руки. – Как мог ты мне поверить? Мы с ним не встретимся никогда. Я люблю тебя, мое сокровище… Ну прости меня, безумную. Я никогда не буду больше огорчать тебя. Никогда не заставлю тебя страдать. Скажи, что, что должна я сделать, чтоб доказать тебе мою любовь?
– Обвенчаться со мной, Маня, – еле слышно шепчет он. – Тогда я поверю.
Она прижимается лицом к его плечу и плачет.
– Ты согласна?
– Боже мой! Да, если ты этого хочешь! Разве ты и Нина не единственное мое счастье?
От Мани Ельцовой Соне Горленко
Дорогая Соня, мы вернулись в Париж, и завтра наша свадьба.
«Наконец!» – скажешь ты, любящая Марка таким высоким, светлым чувством, лишенным ревности, совсем непонятным мне. Но для меня, поверь, эта свадьба – неожиданность. Я давно перестала думать о браке с Марком. Разве это может что-нибудь прибавить к моему чувству?
Как это случилось? Видишь ли, в Лондоне мы целыми днями отравляли друг другу жизнь. Я безумно ревновала его к одной женщине. Я стала прямо невменяемой от ревности. И даже один раз, ради Бога, не презирай меня, я ударила его. Это было ужасно, Соня! Если б он рассердился, мне было бы легче. Но он обхватил меня руками и с такой режущей душу печалью сказал: «Бедная, бедная деточка!» Тут я сразу почувствовала себя виноватой и прямо изошла слезами, Марк сравнил меня с ребенком, которому в руки попал нож. И он ранит им себя и кричит, и плачет, и невольно наносит раны всем, кто хочет его обезоружить и приласкать. Места живого не было в моей душе. Боже мой! Какое счастье, что этот кошмар миновал!
Марк тоже ревновал меня к очень интересному человеку, эстету и балетоману. Ты помнишь мой жемчуг? Это лорд Л. поднес его мне в подарок от себя и группы поклонников еще в мой первый приезд. Теперь же он стал моей тенью и ездил за мной из города в город. Я дала Марку слово, что мы не встретимся больше. И это слово сдержу. Он мне сказал: «Когда дело идет о мимолетном увлечении или капризе, я всегда готов на время устраниться. Не хочу насилия. Боюсь, что ты пожалеешь потом об утраченном миге! Счастье твое дороже мне моего покоя. Но лишиться тебя совсем, видеть тебя женой другого – значит перестать жить». Понятна ли тебе его психология? Мне, ревнивой и страстной, мне, жадной на радость, чуждо такое высокое самоотречение.
Мы избегали огласки. Но все-таки противная улица не пощадила нас. Появились статьи о браке русского миллионера со знаменитой босоножкой, наши портреты и т. д. Я с содроганием отворачиваюсь от газет, как будто это скользкие и вонючие жабы. Завтра вечером поезд умчит нас далеко, далеко от зрителей и журналистов, куда-нибудь в гори, в пустыню, где встретит нас одно Молчанье. Мы будем вдвоем. Мы будем слушать тишину. Я прижмусь к его сердцу.
Агата ликует. Иза сердится. Хорошо, что Нильс остался в Монте-Карло! Боюсь, что он прибил бы меня.
Вот что пишет мне Глинская в ответ на мое приглашение заглянуть к нам завтра:
«Итак – после долгих лет борьбы, мечты и стремлений, после упорного труда и напряженных исканий, которым аплодировали мы все, любившие следившие за вами из своего уголка, после гордого одиночества и крутого пути вверх, – вы кончаете, как все кругом. Я помню вас еще бедной, никому не известной ученицей Изы Хименес, с пламенными глазами и уже с горькой складкой губ. Но какая вера в себя горела в этих глазах! Вы кидали вызов миру. И я чувствовала, что вы выйдете победительницей. Вы были похожи на дерзкого, который со смелостью отчаяния в утлой лодчонке решил переплыть океан. Вы боролись с волнами и высоко взлетали на их гребне. И падали в бездну, чтобы вновь подняться на другой волне. И мы опять аплодировали вам, талантливая и гордая женщина. Что сталось с вами? Неужели усталость поманила вас в пристань? Или же лодка дала течь? Неужели это поражение?»
Что мне ответить ей, Соня? Разве я думаю о победе или поражении, когда речь идет о счастье Марка? Но я знаю одно: моя жизнь не кончилась сейчас. Она только начинается. Не сомкнулся мой горизонт. Не ушли от меня розовые дали. Все объясню потом. А сейчас шлю тебе мой привет, дорогая. Тебе и дядюшке. Пусть не горюет, что я покинула сцену! Я нашла лучшее. Я не ухожу от людей. Не замыкаюсь в мое маленькое личное счастье. Душу обновленную и радостную несу я людям. Жди нас! Мы вернемся.
Час ночи.
А я еще не сплю, дорогая Соня. Как хорошо, что Марк помешал отправить мне это письмо! Утром мы ездили в русскую церковь и в консульство за какими-то бумагами…
Я рада, что могу говорить с тобой в эту минуту! Агата спит. Прислуга давно отпущена на покой. Моя вилла вся погрузилась в мрак. Я одна. Завтра я перееду в дом Марка, чтобы, никогда, никогда не расставаться с ним. Он хочет так.
Я одна. Мне хочется плакать. О чем? Не знаю, не знаю. Я смотрю на портрет Марка. Чудные брови. Грустные глаза. Скорбная улыбка. Сделаю ли я его счастливым? Он ничего не спрашивал. Я ничего не обещала. Ах, он слишком умен, чтобы не знать цену словам и клятвам! Но я чувствую, что, как истинный семит по крови – несмотря на то что он ариец по духу, – он придает большое значение обряду, который для меня пустая формальность. Он считает, что брак свяжет нас еще крепче. Нет. Нас связали эти годы страданий, когда мы шли вверх рука об руку по крутому пути. И я клянусь никогда не покинуть моего верного товарища – благороднейшее создание в мире. Я целую его портрет и плачу. Соня, ты не будешь смеяться. Ты меня поймешь. Зачем его нет здесь со мной? Зачем мы врозь в эти минуты, когда сердце мое полно им одним? Он никогда не видел у меня таких счастливых слез. Он никогда не видел такого порыва нежности. И если бы сейчас…
Она вдруг встает вся бледная и бросает перо.
Среди ночи Штейнбах слышит звонок.
«Телеграмма, – думает он, зажигая электричество. – Что-нибудь важное. Из Петербурга. От Семена Николаевича. Неужели опять ехать туда? Бросать Маню? Какая тоска! Я так устал…»
Стукнула парадная дверь. Шаги. Женские шаги, шелест платья.
Он садится на постели. Маня? Нина? Что-нибудь случилось? В глазах темнеет. Так бьется сердце.
– Это вы, фрау Кеслер? – кричит он на легкий стук в дверь. – Подождите, сейчас выйду.
– Это я, Марк! Это я!
Как стихия врывается Маня в комнату, И падает на колени у его постели, в шляпе, в манто. Он видит ее заплаканные глаза.
– Нина? – шепчет он, держась рукой за сердце.
– Марк, я должна была тебя видеть. Должна была сказать тебе… Я задохнусь, если буду молчать…
– Боже мой! Что такое? Говори.
– Я люблю тебя, Марк. Я люблю тебя безумно. И тебя одного. Слышишь ты? Одного тебя во всем мире…
– Дорогая деточка! О чем ты плачешь? Встань…
– Нет, нет, я такая низкая, такая подлая, я тебя так терзала все эти годы… И вот опять… Боже мой!
– Ничего, ничего… Дай воды! Это пройдет.
– Я убила тебя, Марк. У тебя болезнь сердца.
– Это нервы. Не плачь.
– Ах, я знаю, что это я убила тебя…
– Сядь, дитя мое, рядом. Сними манто.
– Нет, нет, дай мне стоять перед тобою вот так! Мне легче так… каяться… и пла… кать…
– Вот видишь, как ты сама разбита. Почему ты не спишь по ночам?
– О Марк! Марк! Это была такая счастливая ночь! И слезы мои были так сладки. Мне так безумно хотелось обнять тебя, поклясться тебе…
– Не надо клятв. Она заламывает руки.
– Вот видишь, видишь, ты не хочешь мне верить…
Она падает лицом на одеяло.
– Моя ненаглядная Манечка, – печально говорит он, сажая ее рядом с собой. – Я растроган бесконечно. Твой порыв так прекрасен! Благодарю тебя за него.
Она отворачивается, не дает целовать свое заплаканное лицо.
– Ты ничему не веришь! – с отчаянием срывается у нее. – Если б ты верил, ты не благодарил бы. Ты ничего не можешь мне простить.
– Манечка, милая, я счастливейший человек. Я думал, что ты уже другая, что у тебя нет этих чудных порывов.
– Почему? Почему ты так думал? О, Марк! Обними меня с доверием. Забудь прошлое. Клянусь тебе, что никогда больше я не заставлю тебя страдать, Я буду беречь твое больное сердце. Оно мое сокровище. Я буду дрожать день и ночь над этим сокровищем.
– Успокойся, Маня. Выпей воды! Постой, я тебе дам капель. Отвернись.
– Не надо! Не надо! Не вставай. Держи меня вот так у своего сердца, и слушай, слушай…
– Да.
– И верь каждому моему слову…
– Да.
– Клянусь жизнью Ниночки, – торжественно и страстно звучит ее голос, и ужасом полны ее глаза, – клянусь самым священным мне в этом мире, что я буду тебе верной женой…
– Маня, не надо, молчи.
– …что я никогда не обману тебя, никогда не изменю тебе…
– Манечка, Боже мой!
– …и если даже я встречу и полюблю другого, – я с радостью…
Со стоном он зажимает поцелуем ее губы.
Но она отстраняется, бледная, трепещущая, и заканчивает с трагическим жестом и трагическим лицом:
– …я с радостью пожертвую тебе моим счастьем, и ты, Марк, никогда не узнаешь об этой жертве!
Он прижимает к себе рыдающую Маню. Как хорошо, что она не видит сейчас его скорбной усмешки!
– Что с тобой, Катя? Больна?
– Нет, Николенька. Голова болит немножко.
– Отчего ж ты не катаешься? Смотри, какое солнце! Уже весь снег стаял.
Катя заметно подавлена. Она похудела и пожелтела. Но не от тревоги за мужа, как думает Неладов. Она даже избегает оставаться с ним и охотно уступает свое место Лике и Федору Филипповичу, который ежедневно навещает больного.
Счастье Кати исчезло. И случилось это так просто.
На другой день после паденья Нелидова с лошади ей понадобились деньги. Не желая беспокоить больного, она взяла его ключи из ночного столика и отперла ящик письменного стола. Первое, что попалось ей на глаза, были тщательно подобранные рецензии из русских и иностранных газет о Marion. Нелидов аккуратно вырезал их и прятал здесь. По этим рецензиям год за годом можно было проследить всю карьеру Marion. А там, ниже, лежали три портрета ее, напечатанные в «Illustration». Теперь Катя вдруг вспомнила, что не могла доискаться нескольких номеров и сердилась на прислугу. Портреты были превосходные и даже передавали неуловимую, казалось бы, прелесть в лице этой босоножки.
Целый час просидела Катя у стола, ошеломленная.
Она жила теперь, как лунатик, машинально исполняя обязанности хозяйки дома. Ключи она незаметно положила на место.
Когда ей вторично понадобились деньги, она обратилась к мужу. Он тщательно выбрал ключ из связки, снял его с кольца и подал Кате.
– Бумажник в верхнем ящике, направо. Не ошибись!
– Но ведь у меня один ключ. Разве этот отпирает и другие ящики? – странным тоном спросила она.
Он смутился. Он выдал себя. Опустив темные ресницы и стиснув зубы, она вышла.
А он глядел ей вслед встревоженный и бледный.
– А я к вам с почты и с ворохом новостей, – говорит Федор Филиппович, здороваясь с Нелидовым и Катей. – Видел Климова. Он завтра разрешит вам встать.
– Катя, нельзя ли нам кофе?
Она покорно выходит, кинув жгучий взгляд на пачку газет, брошенных на одеяло.
– Ваши новости, Федор Филиппович?
– Во-первых, наш «помпадур» рвет и мечет. После ограбления винной лавки, как вам известно, он нахватал людей из трех сел.
– Вы за это вините его? – спрашивает Нелидов, высоко поднимая брови.
– Не за это, а за неразборчивость. И без того всюду недовольство. Это похоже на провокацию.
Нелидов, пожав плечами и брезгливо скривив губы, обрывает бандероль с «Illustration». Дядюшка говорит что-то. Он не слышит, быстро переворачивая листы журнала. Так и есть. Портрет Marion. Он быстро прячет журнал под подушку.
– Ну-с, а вторая новость… Ваш сосед Штейнбах вчера обвенчался. Я сейчас получил телеграмму из Парижа. Вы догадываетесь – с кем?
Одну секунду Нелидов глядит в смущенное лицо дядюшки.
– Конечно, – медленно отвечает он, переводя глаза на карниз и щуря ресницы. – Я этого давно ждал.
Дядюшка встает и ходит по комнате, потирая руки.
– Я очень рад за нее, Николай Юрьевич! Очень рад. Сознаюсь вам откровенно, меня все эти годы грызло одно воспоминание. Ну, да что говорить! Теперь это уже забыто. Я был слишком легкомысленным в оценке этой натуры. Конечно, она всего достигла, славы, богатства. Вы заметили жемчужное колье на ее последнем портрете? Целое состояние. А все-таки муж и титул даже для знаменитой артистки – это клад, Особенно такой муж, как Штейнбах. Теперь я уже предвижу, что они заглянут сюда, хоть на месяц, чтоб получить наконец реванш.
– Вы ду-ма-ете, они приедут?
– Еще бы! – экспансивно вскрикивает дядюшка. – Я бы на их месте поступил именно так. Вернуться принцессой в те места, где она жила Золушкой, откуда она уехала осмеянная, всеми презираемая…
Нелидов перебирает на груди рубашку. Его сузившиеся зрачки опущены. Он поворачивается к окну, спиной к дядюшке, и газеты падают на пол от этого движения. У него срывается тихий стон.
– Что такое?
– Неловко повернулся. Плечо…
Катя и Одарка с подносом в руках входят в комнату. Катя видит измученное лицо мужа и уголок «Illustration», выглядывающий из-под подушки. Федор Филиппович говорит о телеграмме. Всплеснув руками, Катя садится в кресло. Все раздвоилось в душе. Рада ли она за нее? Конечно, рада.
«Но если они вернутся?»
Когда гость уезжает, Нелидов говорит Кате:
– Голова разболелась. Я засну. Наконец один! Наконец!
Он быстро развертывает газеты и смотрит на портрет Marioa Она снята в домашнем платье, в домашней обстановке. Она похожа на Мари, которая его любила. Прижмурив веки, он откидывается навзничь.
Прошлое встает. Беззвучными волнами встает со дна души. И он не пробует бороться. Не все ли равно? Не все ли кончено? Она жена другого. Если она и любила его, Нелидова, – теперь это уже забытая детская сказка. Чего недостает этой женщине теперь? Судьба вознаградила ее за страдания, если они были.
Он долго смотрит на лицо Мани, слабо улыбающееся со страниц журнала. Потом бессознательно целует портрет.
– Прощай, Мари! – шепчет он. – Прощай!
Теперь Нелидов часто ездит кататься то один, то с женой. Все дороги просохли. На деревьях – почки.
Катя простудилась. В ясный мартовский день Нелидов едет к дядюшке, в Лысогоры. Он любит там бывать. Вера Филипповна и сам Горленко на все глядят его глазами. Дядюшка всегда «сам по себе». Но он интересен, оригинален. И гибкость его натуры, и его душевное изящество совсем очаровали угрюмого Нелидова. А главное, с ним можно говорить о Мари. Говорить намеками, урывками. Но все-таки можно. Он, конечно, догадывается, но и это, в конце концов, все равно. Бывают ведь такие полосы в жизни, когда можно задохнуться, если не дать выхода порывам, которые душат, словно рука, вцепившаяся в горло. А Федор Филиппович всегда в курсе всего, что происходит там, далеко, вне жизни Нелидова, в том феерическом, нереальном мире, где чувствует себя своею эта странная женщина, которую он не может ни забыть, ни вырвать из своего сердца.
Последняя весть сразила его. Итак, она жена другого. Она уже обвенчана. Мари Ельдовой нет. Есть баронесса Штейнбах.
Просыпаясь ночью, он говорит себе «Она – баронесса Штейнбах. Все кончено, все кончено». Просыпаясь утром или днем, по дороге к дядюшке, среди оживающих полей, под весенним небом, среди возрождения и праздника всего живущего, охваченный глубокой меланхолией, он твердит себе:
«Она жена другого. Конец всему».
Почему конец? И что кончено? Он не может ответить… Разве были у него надежды? Разве сам он не связан с другою?
Но, значит, в самых глубоких тайниках его сердца еще жило желание встречи. Где? В театре, в толпе, на улице, хоть издали. Но он надеялся встретить ее свободной, независимой. Значит, где-то глубоко притаилась жажда быть любимым ею? Уверенность, что он не забыт? И Нелидову страшно. Он следит за ростом своей тоски, за волной отчаяния, от которого хочется кричать, схватившись за голову, завыть, как воет раненое животное в предчувствии конца. Великий Боже! Неужели же он сам не разлюбил ее за эти годы? Что делать дальше? Что?
Он выбит из колеи. Нервы взвинчены. Сон плох. Он исхудал и пожелтел. А Катя глядит так странно. Хорошо, что все можно свалить на болезнь.
– Я получил сейчас от Штейнбаха два журнала, – говорит дядюшка, когда они с Нелидовым остаются наедине. – Хотите видеть портрет нашей знаменитейшей Marion? Обратите внимание, что его писал наш знаменитый Z. Портрет куплен Штейнбахом и выставлен сейчас в Салоне в Париже.
Нелидов не может удержать восклицания и роняет журнал. Краска залила его лицо. Дядюшка смеется.
– Shocking[53], Николай Юрьевич? А по-моему, нет. Она последовательна. Красота ее кумир. Кумиров не стыдятся.
На рисунке Marion изображена обнаженной. Она лежит, запрокинув за голову одну руку. Видна ее грудь, вся линия бедра, ее длинные мускулистые ноги с прелестными ступнями. Лицо повернуто к зрителю. Опустились длинные ресницы. Она спит. Но печальны ее сны. И нельзя оторваться от этого скорбного лица. Волосы ее завиты и украшены жемчугом. Это пышная прическа римских патрицианок при Нероне. На руках и ногах золотые змеи. И старинные перстни на пальцах. На одно колено и часть торса накинута парчовая ткань, словно сбившаяся во время сна.
– Какая прелестная картина! – говорит дядюшка, когда Нелидов после секунды колебания снова берет журнал и жадно, и с болью, стиснув зубы, глядит на это прекрасное тело, которого не видел никогда. Никогда, хотя эта женщина когда-то принадлежала ему.
– Это возмутительно! Как мог он это допустить?
– Кто?
– Муж ее.
– Но почему же?
– Если бы еще он заказал этот портрет для себя. Но ведь он на выставке сейчас?
– И обойдет все городя. Z. сам по себе знаменит. А тут еще интерес к Marion. Вы знаете, что один из наших музеев уже торговал эту картину?
– Это возмутительно! – повторяет Нелидов, отбрасывая журнал. – Уже одно то, что она вообще позировала обнаженная… На таких женщинах не женятся.
– Н-ну! – насмешливо срывается у дядюшки. – Она такая знаменитость теперь, что не барон Штейнбах делает ей честь, снисходя до нее. Талант и красота царят в нашем веке, Николай Юрьевич. Оно и правильно. Талант и красота это как бы общая радость. Они для всех.
У Нелидова срывается злобный смешок, Его худые скулы ярко пылают. А руки совсем заледенели. Он их потирает, шагая по комнате.
– Разве это не красота? – продолжает Федор Филиппович, ударяя рукой по журналу. – Художники думают очевидно не так, как мы с вами. Такая красота не должна погибнуть бесследно. Ее надо увековечить. Такие женщины не созданы для того, чтобы рожать, кормить и незаметно стариться у семейного очага. А вот еще, взгляните… «Фавн» работы Шапелена. Вы слышали об этом скульпторе? Что за восторг! Штейнбах пишет, что это скульптурный портрет одного шарманщика-итальянца, которого нашла Маня.
– Как нашла?!
– Она тоже лепила с него.
– Вот с этого? – Он спрашивает это с таким ужасом и отвращением, что Федор Филиппович заливается смехом.
– И это плохо? Ах вы, пуританин! Но ведь этот итальянец заслужил себе бессмертие. Что за торс! Взгляните!
Нелидов молча шагает. Лицо у него злое и совсем больное. Федору Филипповичу его жалко. Он говорит, что Роден, очарованный фигурой Нильса, его пластикой и внешностью, предложил этому артисту позировать ему. И скоро мир обогатится еще одним шедевром.
– Кто это Нильс? – рассеянно спрашивает Нелидов.
– Я же вам говорил. Ее товарищ.
Дядюшка рассказывает подробно все, что знает через Соню: о любви Нильса к Marion, о самоубийстве его жены, о том, как Маня спасла Нильса своей нежностью…
– Роковая женщина, – вдруг говорит Нелидов, останавливаясь у стола и тоскливо глядя на журнал, который дядюшка коварно закрыл локтем. – Вы не находите, что она роковая? И неужели Нильс простил ей смерть своей жены?
– А чем же она виновата, Николай Юрьевич? Вы разве вините солнце за то, что оно жжет? Разве может оно не жечь?
– Это ужасно! – после паузы говорит Нелидов, проводя рукой по глазам. – Бедная женщина! Что она пережила.
– И заметьте, она была религиозна. Стало быть, драма ее души…
Нелидов вдруг остановился среди комнаты.
– Не может быть! Религиозный человек не дерзнет с собой покончить. Он молча несет свой крест.
Дядюшка так поражен выражением его лица и интонацией, что на мгновение теряется.
– Да-да, конечно. Несет, пока хватит силы. А если силы иссякли? Вы разве не допускаете возможности такого аффекта, когда перестаешь верить не только в людей, но и в Бога?
– Тогда это безумие, острое помешательство.
– О, ошибаетесь! Это скорее последовательно, чем нелогично. Мне всегда казалось, что в душе женщины Любовь и Вечность – это одно. Чувство втоптано в грязь – и небо померкло. Я говорю, конечно, только о тех женщинах, для которых любовь – альфа и омега.
– А вы знали других? – спрашивает Нелидов, думая о Кате.
– Недалеко искать. Лидия Яковлевна, например.
– Да, да. Она сила. Я всегда с удивлением думаю о ней.
Дядюшка весь насторожился.
– Вы прежде, кажется, с антипатией относились к такому типу женщин? – срывается у него с нервным смешком.
– Ах, то теории, Федор Филиппович! А когда я вижу жизнь Лидии Яковлевны, полную борьбы, труда и любви, этой деятельной любви к людям, которой так мало кругом, которой совсем нет у меня. Я эту черту ценил в своей матери. Лидия Яковлевна заставила меня отказаться от многих предрассудков, от многих убеждений, на которых я вырос. Вы этого не подозревали? – внезапно спрашивает он, пораженный неестественной улыбкой дядюшки, который, схватив бронзовую пепельницу, вертит ее и сыплет пепел себе на колени.
– Н-нет. Но это очень лестно. И если б она это знала…
– Она это знает, – гордо перебивает Нелидов. – Она не может не чувствовать моего уважения.
Каким-то холодком вдруг повеяло между этими людьми. И разговор быстро иссяк.
Но перед уходом Нелидов уступает жгучему желанию еще раз взглянуть на портрет Marioa Почему не взглянуть, раз она «общее достояние»? Раз она сама себя выставила напоказ? Почему он, именно он, не смеет посмотреть на нее?
Дядюшка, угадав его желание, под каким-то предлогом выходит из комнаты.
Но Нелидов мгновенно закрывает журнал и кладет его под пресс. Ни чувственности, ни желания, ни любопытства, ни восторга не будит в нем созерцание этого чудного тела. Только боль. Острую боль, от которой белеют губы.
Возвращаясь к обеду по пустынной дороге, среди вспаханных полей, багровых в лучах заката, он не говорит себе с негодованием: «На таких не женятся». Темные, корявые и оголенные дубы Лихого Гая глядят ему навстречу. Здесь, вот здесь он взял ее в тот незабвенный день, безвестную, беззащитную девочку, в стареньком платьице и в стареньких туфельках со стоптанными каблуками, с глазами заплаканными, но как звезды сиявшими беззаветной любовью…
Потом еще одно воспоминание, от которого бледнеет лицо и стучит сердце. Как Скупой рыцарь, он спрятал это сокровище глубоко-глубоко, на дно души. Но оно зовет его. Он слышит жуткий голос прошлого. Он видит беседку в парке, мшистую скамью, сеть ветвей на бледнеющем предрассветном небе, гаснущие звезды и милое личико на его груди. Он слышит свой собственный голос, пронизанный тоской и нежностью. Вспоминает слова любви. Разве говорил он их кому-нибудь, кроме Мари? Нет, нет! Ни одной женщине в мире.
Второй раз в жизни – и в последний раз – Мари отдалась ему в эту ночь. Но не от этого воспоминания зажигаются в его глазах слезы.
Не надо думать! Не надо! Опять на дно сердца, души глубоко-глубоко спрячьтесь, воспоминания! Как Скупой рыцарь, он запрет на ключи свое сокровище. Вон уже показалась зеленая крыша его дома. Там ждет преданная и верная Катя. Она не станет обнажаться для толпы. Свой путь она пройдет незаметно, как прошла его гордая Анна Львовна, как подобает женам и матерям в их роду. В его руки Катя с доверием отдала не только жизнь. О, это еще не так важно! Она отдала ему душу. Веру. Высшие ценности человеческого сердца. Не растоптать этой веры, не разбить этой души – вот его задача! Катя не должна погибнуть, как жена Нильса. Он не может быть ее убийцей. Крест? Все равно! Его надо нести до конца.
– Где барыня? – спрашивает он Одарку, войдя в дом.
– В гостиной лежат.
Он идет прямо к дивану, на котором комочком свернулась вся закутанная в белый платок Катя. Наклоняется. Целует ее глаза, брови.
– Николенька!
Точно пискнула птичка, внезапно схваченная грубой рукой. Так радостно и жалобно пискнула. Когда наболела душа, даже от ласки больно. Слезы бегут из ее глаз. Она обняла его шею.
– Милая Катя, я люблю тебя. Я тебя одну люблю во всем мире!
В эту ночь опять как прежде горячи его ласка. Но почему опять Катя плачет, когда, измученный и удовлетворенный, он спит рядом? Почему она не чувствует ни гордости, ни радости? Почему, бесшумно опустившись в одной рубашке на ковер, она жарко молится, подняв глаза к старому киоту, озаренному лампадой? Чего боится она опять?
– Madame Intransigeante[54], почему вы так взволнованы?
– Я к вам с просьбой, Николай Юрьевич. Вы близки с губернатором. Подействуйте на этого негодяя.
– Ого! – срывается у Нелидова.
– Да! Негодяя! – тоном выше подхватывает Лика, и глаза ее сверкают. – Что он делает с народом? Хватает по первому подозрению. Лишает хлеба семью. Если в вас стреляли…
– Так это из-за меня?
– Ну конечно, из-за вас. Мы опять переживаем ужасы, как шесть лет назад.
– Так, по-вашему, не надо искать убийцу? Убийцу, я на этом настаиваю, Лидия Яковлевна. Потому что попади он на вершок ниже… И вы это сами знаете.
Лика смущена. Она не ожидала такого оборота.
– Но почему он думает, что стрелявшие в вас – непременно из наших сельчан?
– Это логично, потому что они меня ненавидят. Это акт личной мести. Нельзя же допустить, чтобы из Конотопа или Ржавца явился мститель по принципу?
