Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
Море, казалось, распалялось от собственной же ярости и становилось еще неукротимей, еще безжалостней, терзая лодку и обрушиваясь на нее, пока та в один миг с отрывистым, едва слышимым бульканьем не затонула. Крики людей соединились в один общий вопль. Захлебываясь и кашляя, мы пытались держаться наплаву.
Джундуб повис на мне, и я придерживала его железной от страха хваткой. Иффа с какой-то детской беспомощностью в глазах озиралась по сторонам, словно искала спасения, и вот-вот была готова потерять сознание. Папа подплыл к ней, пытаясь унять ее панику, но Иффа не успокаивалась, и ее судорожные вдохи были слышны даже среди оглушительной симфонии шторма.
Животный страх пропитал собой даже кости. Он стал такой невыносимый, что хотелось нырнуть и, наконец, впустить в себя море, чтобы оно больше не мучило. Эти бесконечно тянущиеся минуты, перерастающие в часы, обернулись адом, воспоминания о котором никогда не перестанут ужасать меня.
И смерть кажется не такой страшной, как сама мысль о ее приближении.
Мы продержались около часа, с последними силами удерживаясь на поверхности. Это время длилось вечность для меня. Я глядела на черное небо с едва различимыми тучами, и душа моя так измучилась, что была готова раствориться среди них. Вцепившись в запястья Джундуба, вскоре мои руки онемели от холода и неподвижности.
Когда отчаянье достигло апогея и сменилось апатией, то есть истощением не только тела, но и всяких чувств, когда рассудок настолько помутился, что уже было непонятно, мертвы ли мы или еще держимся, на горизонте забрезжил свет, и на долю секунды я решила, что это открываются врата в рай. Нас ослепило, но вскоре донесся рев мотора, а затем удалось различить лодку и фигуры людей. Невнятный голос эхом раздался среди воя ветра и шипения волн.
Отец, задыхаясь от бессилия, заговорил вслед за голосом, но слова папы были едва слышны среди какофонии борьбы стихии и человека.
– Это береговая охрана! Дети, это береговая охрана! Все будет хорошо! – закричал папа.
Лодка стремительно приближалась, и за ней появились еще несколько. Поверхность моря отражала лучи от фонарей, направленных на нас.
Вода стекала по лицу, попадая в глаза, ноздри и рот, и легкие болели от недостатка кислорода. Звуки обострились: всплески были раскатистыми, собственное дыхание слышалось где-то в голове и стало эпицентром всех звуков.
Я облизнула соленые губы и закрыла глаза.
– Аллаха шукур, – прошептала моя истерзанная душа. – Спасибо, Аллах. Спасибо, что услышал наши молитвы.
От первых глотков пресной воды у меня закружилась голова. Сухое теплое одеяло, накинутое поверх плеч, помогло унять дрожь.
Долгое время я не могла поверить, что мы в безопасности, и только мерное дыхание брата, спокойного и расслабленного, напоминало мне о том, что опасность позади.
Тело ныло и дрожало от недосыпания, голода и потрясения. Хотелось спать, но сон не шел из-за не унимающегося бешеного сердцебиения.
Я взглянула на папу и удивилась, как сильно он успел похудеть. Плечи его осунулись, лицо посерело, и появились морщины на лбу и между бровями.
– Папа, ты сохранил?
Иффа сидела, укутавшись одеялом, и с беспокойством глядела на отца. Она тоже выглядела неважно: глаза ввалились и впали щеки, приковывая взгляд к острым скулам.
– Что? Ах, да, рух Альби, – отец достал целлофановый пакет, в котором держал деньги и документы, чтобы они не намокли, и вынул оттуда фотографию. – Вот, держи.
Иффа поспешно спрятала ее в карман, даже не взглянув на нее.
– Не переживай по этому поводу, дочка, – сказал папа. – Теперь все будет хорошо.
Я увидела по выражению лица Иффы, что она хочет ответить, как всегда отвечала раньше: "Ты знаешь, что нет", но она промолчала, а потом с печальной улыбкой все-таки ответила:
– Я очень на это надеюсь, папа.
Лодка замедлила ход. На берегу стояли черные фигуры во флуоресцентных желтых жилетах. Небо уже понемногу светлело, на горизонте можно было разглядеть качающиеся пальмы, очертания людей становились все отчетливей. Когда лодка причалила, и я вышла на берег, усталость нахлынула на меня, как волны на наше потонувшее судно. Я сделала пару шагов, ноги мои подкосились, и я упала на колени, расплакавшись от облегчения. Песок был холодный, но он показался мне самым прекрасным, что я видела за последнюю неделю, и я набрала его в ладони, пропуская между пальцами. Песчинки быстро растворились, и осталось только несколько прилипших крупинок.
Мужчина позади меня целовал землю, не переставая рыдать. Отовсюду слышались слезы, наполненные счастливым успокоением.
Весь берег был усыпан оранжевыми жилетами – особенно яркими в утренние сумерки. Я тоже сняла жилет и бросила его к остальным. Береговая охрана выдала воду и одеяла, кому не хватало. Врачи суетливо бегали от одного к другому, проверяя состояние выживших.
Оглянувшись, с удивлением и ужасом я заметила, что до суши добралась лишь четверть беженцев. Неужели остальные утонули? От осознания этого холодок прошелся вдоль позвоночника, и потемнело в глазах. Меня затрясло от мысли, что кто-то из моих близких и даже я сама могли не выжить.
Джундуб чихнул, привлекши мое внимание. Укутанный в одеяло, его было почти не видно, кроме больших щенячьих глаз, с беспокойством разглядывающих море.
Сколько таких же малышей погибло в ту ночь? Я вспомнила о воплях напуганных, утопающих в свирепом плеске моря, когда крики детей были самыми звонкими, душераздирающими среди всего этого смертельного безумства.
– Вы видели Хабиба? – Иффа встала на носочки и вытянула шею, пытаясь разглядеть его лицо среди толпы остальных беженцев.
Отец тоже встал, вглядываясь в мельтешащие фигуры.
– Никуда не уходите, – продолжая сверлить взглядом выживших, сказал он.
– Джанан, как ты думаешь, с ним все в порядке?
В воспоминаниях вдруг вспыхнул образ Хабиба, как он пытался удержаться на плаву, и лицо его было белым, а глаза красные и опухшие, будто бы он задыхался. Я не была уверена, видела ли я его таким, или эта кошмарная сценка – лишь проекция моих опасений.
По телу прошла мелкая дрожь.
– Конечно, он же всегда был рядом с нами, – как будто бы издалека услышала я свой голос.
Отец пришел спустя десять минут. Он выглядел задумчивым и даже немного потерянным.
– Ты нашел его? – Иффа снова вскочила, обеспокоенно глядя на папу. – С ним все в порядке?
Отец уставился на нее бездумным взглядом и некоторое время молчал, словно не расслышал вопроса, а потом коротко ответил:
– Да. Да, все хорошо.
Перед глазами опять возник Хабиб, его руки, в агонии бьющие о поверхность моря, точно цепляющиеся за последние секунды жизни.
– Он утонул, – подумала я с хладнокровием и чувством необратимости. – Он утонул на моих глазах, а я забыла это. Как странно.
Сын Хабиба не дождется папы: море заглотило его вместе с мечтами, и он захлебнулся надеждами – губительными для таких неприкаянных и отчаянных как мы.
В центральном порту был оборудован небольшой лагерь. Десяток палаток заполонили весь берег. Мужчины сидели на складных стульях, разглядывая море, и о чем-то спорили. Женщины возились с детьми, вывешивали сушиться одежду на натянутую вдоль забора проволоку. Хор голосов сливался с шумом моря.
Чтобы попасть в Афины, нам нужно было пройти обязательную регистрацию. Очередь казалась бесконечной. Мысли круговоротом сменялись одна за другой, ведя в дебри сознания и унося прочь от скучного ожидания.
– Это хорошо, что сейчас середина декабря! – мужчина впереди нас обернулся с кривой полуулыбкой. – Представляете, каково было людям летом? В эту адскую жарищу! Я слышал, женщины и мужчины падали, будто костяшки домино, друг за другом. Невыносимые условия!
Он отвернулся, затем снова обратился к папе:
– В этом мире больше не осталось сострадания, честное слово! Каждый заботится о своей шкуре. Может, это и правильно. Но наживаться на чужом горе? – беженец покачал головой в неодобрении. – Взять хотя бы лагерь "Заатари". Слышали о нем? Вот я там прожил год. Я слышал, что в тюрьмах бывают условия лучше! Но дело не только в условиях, если бы! Часть еды, что была положена нам бесплатно, забирали какие-то отморозки и продавали нам же втридорога! А какие деньги просят контрабандисты? Нет-нет, так нельзя! Это война… война против сострадания и сочувствия, против всего человеческого!
Папа молчал, а мужчина продолжал говорить, будто с самим собой.
– А вы знаете, как нас называют в Европе? – чуть погодя, спросил он. – Новыми варварами! Нет, вы слышали такое? Они намекают, что мы разрушим их Евросоюз.
Беженец в презрении махнул руками и покачал головой.
– Да как можно разрушить то, что уже разрушено? Гомосексуалисты, проститутки, распущенность, эта их губительная, тотальная свобода – Аллах покарает всех этих неверных, помяните мои слова.
Мужчина плюнул на пол, переступил с ноги на ногу и нервно повел плечами.
– Не нужны мне эти подачки от них! Ничего не нужно!
Папа вдруг заговорил, и я удивилась, услышав его голос:
– И все-таки, ты ешь более-менее сносную еду, потому что они дали тебе деньги. Ты спишь в более-менее сносной кровати, потому что они тебе ее выделили, и ты находишься в безопасности, потому что они тебя приютили.
Беженец молча уставился на папу, покачал головой, будто не веря своим ушам, затем кивнул в задумчивости и отвернулся. Оставшееся время он больше не заговаривал с нами.
Наконец, спустя восемь часов, очередь дошла и до нас. Я зашла первая. Несколько человек стояли около стола, о чем-то переговариваясь. Напротив них было два стула, камера, свет и оборудование для фотографирования. Заметив меня, все замолкли, а после попросили присесть.
Со мной разговаривали вежливо, хоть и равнодушно, точно перед ними был не человек, а очередной предмет на конвейере, который вскоре сменится другим, и так до бесконечности. Прочее я помню смутно. С меня сняли биометрические данные, сфотографировали и завели личное дело. Вопросы сменялись, едва я отвечала. Наверняка, как только я вышла, они забыли обо мне.
Вечер уже успел завладеть небом. Луны не было видно, и только звезды освещали море. Поднялся ветер, холодный, непостоянный. Он то затихал, то вихрем толкал в спину, путал волосы и забирался под одежду. Тело дрожало от усталости, так хотелось спать, что в глазах потемнело, а звуки стали громкими и отдаленными, будто я проваливалась в сон.
Меня направили в медицинскую комнату, а позже выдали свежую одежду. Я ждала на берегу, пока моя семья пройдет те же процедуры, и глядела на небо, особенно звездное в ту ночь. Пролетело несколько самолетов, светящихся красными огоньками.
Когда регистрация осталась позади, нам выделили палатку. Мы с Иффой забрались под одно одеяло. Все тело ныло и болело, но теперь эта боль казалась приятной. Мышцы постепенно расслабились, сердце замедлило ход, и веки стали тяжелыми, будто их кто-то специально придерживал, не давая разомкнуть глаз.
– Почему ты смеешься? – спросила Иффа сонным голосом.
– Это от усталости, – ответила я, продолжая посмеиваться.
– Мне от усталости хочется расплакаться, а не смеяться.
– Теперь самое страшное позади, Иффа. Плакать уже поздно.
Иффа что-то ответила, но ее голос прозвучал откуда-то издалека, прочие звуки вскоре тоже затихли, и я уснула крепким сном.
Билеты на паром до Афин стоили нам двойную цену. Сотни беженцев толпились в порту, в ожидании отплытия. В воздухе витало чувство предвкушения, словно бы мы все переходили на какой-то новый уровень нашего "путешествия", словно бы в Европе должно было быть меньше страданий, меньше страха и лишений.
Это было совсем не похоже на то почти смиренное ожидание смерти перед отплытием на остров. Паром внушал доверие. Чтобы его разглядеть, нужно было запрокинуть голову, переводя взгляд от носа судна до кормы. Разве такая громадина может потонуть?
Сесть в полусгнившую лодку теперь казалось мне безумной идеей. И как только мы пошли на такое?
Мы стояли на палубе, пока паром медленно плыл, прорезая носом море. Вода пенилась у его бортов. Это железное судно будто подчинило себе стихию, усмирило ее. Не желая поддаваться, поднялось несколько волн, но паром преодолел их, не заметив вовсе.
– Вы тоже приплыли на Родос с Египта? – мужчина, стоявший рядом с папой, внимательно посмотрел на него, склонив голову. – Меня зовут Самир.
Самир был несколько крупнее папы. У него были черные волосы с сильной проседью на висках, глаза маленькие, глядящие исподлобья, но скорее с интересом, чем со злобой.
Забавно, как часто люди ищут общения с незнакомцами, чтобы хоть как-то усмирить свои страхи и забыть об одиночестве.
– Наше судно чуть не потонуло, – голос Самира развеял пелену моих размышлений, и я снова прислушалась к разговору.
– Лодка была слишком тяжелая, – продолжал незнакомец. – Контрабандисты взяли людей больше, чем она могла удержать. Они велели… велели каждой семье, у кого есть дети, выбросить за борт по одному ребенку.
Сердце в одно мгновение подпрыгнуло к горлу и вернулось на место. Я обернулась на Иффу, но она сосредоточенно разглядывала море, рассекаемое железной громадиной, и совсем не обращала внимания на слова мужчины.
– Многие женщины от ужаса упали в обморок. Одна, потеряв сознание, свалилась за борт, и ее никто не стал спасать. Вот что с нами делают попытки сбежать от войны, – Самир замолчал, облизнув губы, и лицо его непропорционально нахмурилось, появились глубокие морщины между бровями. – Я мог спасти эту женщину, но не стал. От страха все органы будто бы заболели одновременно. Стало жарко, но я почувствовал, как побледнел. Я никогда не прощу себя за то, что ничего не сделал. Но, будь у меня шанс все исправить, поступил бы так же.
– А что же с детьми?
Самир посмотрел на папу, словно не понял вопроса, но взгляд его быстро прояснился, губы дрогнули в улыбке, будто в насмешке над собой.
– Один мужчина подрался с контрабандистом, и тот застрелил его. В драке еще несколько человек упало за борт, и море стало их могилой, а смерть этих людей – нашим спасением. Детей не тронули.
Некоторое время Самир молчал, потом заговорил снова, и голос его был полон горечи и даже злобы:
– Я понял, что эти испытания выдерживают сильные женщины и слабые мужчины.
Он посмотрел на меня и Иффу, затем перевел взгляд на отца. Я не видела лица папы, но мне показалось, что он усмехнулся.
– Если ради безопасности детей мне придется стать слабаком, вором и трусом, я стану, – ответил отец. – Что будет с моими детьми, начни я строить из себя героя? Геройство – всегда немного безрассудство. Я не могу себе этого позволить.
Самир улыбнулся, впервые за весь разговор. Он обернулся назад, и я увидела, как на него взглянула женщина с ребенком на руках.
Самир тоже не мог себе позволить быть сильным мужчиной. Может, в этом и была их сила?
Когда мы доплыли до Афин и направились в сторону метро, я обернулась взглянуть на водную гладь. Появилось странное чувство облегчения и тревоги: когда я в следующий раз увижу море с его переменчивым настроением и глубоким, пугающим своей неизведанностью, внутренним миром?
В метро было многолюдно. Я часто ловила на себе внимательные взгляды, от которых становилось не по себе. Когда мы вышли из вагона метро и поднялись на поверхность, затерявшись в толпе, мне стало комфортнее, и я даже замедлила шаг, разглядывая столицу Греции.
Афины состояли из белых домов и узких длинных улиц. Этот город значительно уступал Алеппо по красоте и атмосфере, и все же он напомнил мне о родном доме. Я поняла, что очень соскучилась по Сирии, и от этого грудь сдавили сожаление и отчаянье, ведь Алеппо – руины, и мое прошлое погребено под останками города.
Мы ожидали автобус около часа, и, отъезжая, я с тоской посмотрела на ускоряющийся за окном пейзаж. Мне хотелось, чтобы мы, наконец, уже куда-нибудь приехали и больше не уезжали.
Несколько часов я смотрела в окно, думая о чем-то и тут же об этом забывая, а потом незаметно для себя уснула. Разбудил меня отец. Иффа вместе с Джундубом стояли в проходе, ожидая пока все выйдут. На улице уже было темно, слышались завывания ветра, от его порывов капли дождя с глухим ударом разбивались об окна и крышу автобуса.
На улице пахло морозной свежестью, и от холода закружилась голова. Хотелось вернуться обратно в автобус, чтобы скрыться от непривычно колючего ветра.
– Это деревня Идомени, – сказал отец. – Еще немного и мы будем в Македонии.
Помимо нас из автобуса вышло еще с десяток человек. Деревушка была ничем непримечательна: как и везде беженцы толпились в очередях или ожидали чего-то, ругались, спорили, молились. Мы прошли через таверну, откуда были слышны громкие и выпившие голоса. В кафе, видавшем лучшие времена, было неуютно. Отец купил нам воды, и ему пришлось заплатить тройную цену лишь только потому, что он неместный. Протягивая бутылки, продавщица взглянула на папу пренебрежительно и в то же время с любопытством.
Дальше нам пришлось пройти несколько километров по рельсам. Кое-где встречались палатки. Беженцы сидели в кругу и пили чай, заваренный в металлических чайниках. От быстрой ходьбы стало жарко, но от ветра замерзли нос и уши.
Когда мы, наконец-то, пришли, я огляделась. Стоило пройти через забор с колючей проволокой, и Греция была бы позади. Как странно это – быть на границе чего-то нового, когда нужно сделать лишь шаг, чтобы познать это неизведанное и стать его частью.
ГЛАВА VII
Македония
Для рельсов границ не существовало, и они не заканчивались и были проложены дальше, так далеко, что, казалось, им нет конца. Сотни людей толпились около двухметрового забора, бранясь или плача, цепляясь и дергая за железные прутья. Некоторые, смирившись, сидели в ожидании каких-то изменений. Здесь можно было встретить беженцев из Сомали, Судана, Бангладеша, Марокко, Пакистана и из многих других стран, но пускали только тех, кто прибыл из Сирии, Ирака и Афганистана. Те, кто остался без документов, так же застряли в месте, где никому до них не было дела, где они не принадлежали ни одной стране и, может, даже самим себе.
От неприкаянности кто-то запил, потратив последние деньги в деревенской таверне, и теперь шатался вдоль границы, до одури выкрикивая самые непотребные ругательства, плюясь от бешенства, отчаяния и злобы; кто-то перестал даже умываться и всячески следить за собой, и от этого запах у границы стоял зловонный; беспризорные дети в оборванной одежде и с замученными глазами выпрашивали еду, воду и что-нибудь теплое.
На время дождь прекратился, но начался снова. Капли были холодными, одежда быстро намокла, волосы впитали влагу, и вода стекала с них на свитер. Мы подошли к очереди, громко шлепая по собравшимся лужам. Вид толпы перед нами привел меня в уныние.
Через несколько часов послышались возмущенные крики, грозные предупреждения пограничников и ругательства. Гул голосов стал похож на рой рассерженных ос, толпа зашевелилась, и чувствовалось все более усиливающееся волнение. В какой-то момент раздался треск стекла, люди тронулись с мест, хлынув вперед. Меня толкали, проносясь мимо, и мне пришлось следовать за толпой, чтобы не упасть и не быть затоптанной. Я слышала окрики отца, но потеряла его из виду.
Впереди я заметила полицию в касках, бронежилетах и с дубинками. Они были одеты так, словно усмиряли бунт заключенных, а не бедных, испуганных беженцев, многими из которых были женщины и дети.
А впрочем, подумала я, толпа отчаянных людей, борющихся за последние билеты в "стан святых и город возлюбленных", может быть опасней всяких заключенных. И все-таки, как неприятно, что они считают нас дикарями!
Когда двух особо агрессивных начали избивать дубинками, толпа быстро уняла свой пыл. Я смогла остановиться и перевести дух. Кто-то завизжал. Слышались глухие удары, словно бьют по мешку с песком, а не по живому человеческому телу. Женщины плакали и умоляли, чтобы полицейские прекратили. Дождь усилился, и крупные капли вместе с кровью стекали с их дубинок. Мужчины, не двигаясь, валялись у ног военных, и, если бы не их стоны, я бы решила, что они мертвы.
– Джанан, ты в порядке?! – отец дернул меня за руку, словно бы я в чем-то провинилась. Его трясло, и он судорожно прижимал к себе Джундуба, будто опасаясь, что того кто-то заберет.
– Да, просто… просто, – я взглянула на полицейских, оглядела едва стоящих на ногах избитых ими беженцев и почувствовала, как грудь наполняется злобой к людям, таким глухим до чужих бед, загородившимися заборами, решетками, законами от нас.
– С нами такого не случится, рух Альби, – сказал папа, проследив за моим взглядом.
– Почему они такие жестокие? – Иффа выглянула из-за спины отца, едва взглянув на лужу крови одного из беженцев.
– С нами такого не случится, – повторил отец, глядя на удаляющихся полицейских.
Мы простояли всю ночь под проливным дождем, уставшие и голодные, наблюдая, как кто-то лишается надежды, а кто-то становится ближе к своей мечте. Одежда мокрыми тряпками висела на наших продрогших телах. Джундуб начал кашлять и чихать.
Злость во мне никуда не ушла, она томилась в груди все эти часы, наполняя душу обидой. Я подумала тогда, что, наверное, ненавижу Европу. И от этой ненависти желание вернуться в Сирию стало нестерпимым. Оно душило меня, рвало на части, и хотелось куда-то деться, чтобы только не чувствовать себя загнанной в угол.
– Верните меня домой! – хотелось закричать. – Верните мою жизнь!
Небо начало светлеть, и немного погодя бледные лучи солнца выглянули из-за горизонта. Европейские рассветы казались убогими по сравнению с нашими, сирийскими. У нас солнце даже зимой не скупится на лучи, такие насыщенные, вездесущие.
Я обернулась на плач. Парень возраста Иффы сидел на камне, обхватив голову руками. Он был в розовых кроссовках, в кое-где порванных джинсах и нескольких батниках, мешком висящих на нем, в шапке и разных перчатках. Парень раскачивался взад и вперед, и его рыдания были больше похожи на завывания. Его не пустили. Что же он искал там, чего не нашел здесь? Может, там была его семья? А может, все сокровенные мечты? А может, он – сириец, оставшийся без документов, и пути назад ему больше нет?
Этот парень был не один такой потерянный и затравленный. Все мы оказались на необитаемом острове, где наши страдания никто не видит, а крики не слышит, и смертей так много, что и вправду, они становятся всего лишь статистикой.
Еще немного, и мы будем на той стороне границы, на заветной территории, которая вскоре, так же как и Греция, станет для нас не больше, чем перевалочным пунктом.
Мы предъявили документы, где билетом в Македонию стала наша национальность. Неважны заслуги, человеческие качества, стремления, мечты, планы, добродетель, – лишь только строчка в паспорте.
Как это забавно: ценность твоей жизни зависит от того, где тебя родили. И если умер европейский мальчик – это трагедия, а если арабский – ну что же, такова жизнь?
Первое время мы шли вдоль рельсов, затем – через поля с желтой иссушенной травой. Здесь температура казалась ниже, чем в Греции, хоть мы и недалеко ушли. Нос болел от того, какой непривычно холодный был воздух. Я шла и смотрела себе под ноги, считая шаги. Несколько раз, сбиваясь со счета, начинала заново. Позже я стала молиться. Последнее время я была такой уставшей и измученной, что сразу же засыпала, не прочитав намаз. Мне не хотелось, чтобы Аллах гневался на меня. Словно услышав молитву, из-за туч выглянуло солнце, блеснув выцветшими лучами.
Македония отличалась от всего того, что я когда-либо видела. Небольшие домики с крышами насыщенного коричневого цвета, деревья, высокие, с толстыми стволами и бесконечным количеством маленьких ярко-зеленых и желтых листиков, шелестящих и поющих, едва ветер коснется их. Люди, так разнообразно одетые, казались безмятежными: ничего не тревожило их умы, да и как могло среди такого спокойствия?
Мы должны были добраться до Сербии за три дня, иначе пребывание в стране стало бы незаконным. На вокзале в городе Гевгелия, около границы с Грецией, толпами собрались другие беженцы в ожидании поезда. Многие сидели на перроне, свесив ноги на железнодорожные пути. Вокруг были кучи мусора, разбросанного и по рельсам тоже.
– Извините, а как часто приезжает поезд? – папа окликнул молодого парня с маленькими детскими глазами и с взъерошенными черными кудрями, и если бы не щетина, я бы решила, что ему нет и шестнадцати лет. Улыбка его, широкая и кривая, вызвала во мне воспоминания о Тильмане, отозвавшиеся в груди неровными толчками сердца.
– О, – приветливо отозвался парень, – я не знаю. По-разному бывает. Но борьба здесь ожесточенная! Поезд едет до Белграда, но если у вас нет документов или вы не из "нужных" стран, то лучше выпрыгнуть раньше.