Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
– Ничего такого, – кротко ответила она.
– Что ты сделала, Иффа?!!
– Ничего! – закричала она в ответ. Потом, уже спокойнее, добавила:
– Ничего дурного.
Почувствовав напряжение и мой страх, Джундуб начал плакать, но его плач был похож скорее на хрип из-за простуженного горла. Я обняла его, с беспокойством приметив, что он стал еще горячее.
– Сколько там? – спросила я через силу. Мне хотелось вышвырнуть эти грязные деньги, хотелось дать пощечину Иффе, как дал когда-то отец. О боже, неужели все это действительно с нами происходит?
– Хватит на лекарства, еду, ночлег и даже на билеты, – ответила Иффа, чуть приободрившись от сказанного.
– Хорошо, – выдохнула я. – Пойдем сначала в аптеку.
Я хотела зайти за лекарствами вместе с Иффой, но она настояла, что сама справится, дав понять, что знает немецкий и английский лучше меня. Мы с Джундубом ждали ее неподалеку от аптеки. Джундубу стало совсем нехорошо, и он еле стоял, уткнувшись лицом мне в бедро. Когда лекарства были куплены, мы прошлись вдоль домов в поисках жилья, и встретили на окраине города женщину, согласившуюся сдать нам домик, который остался после ее бабушки.
– Условия не очень хорошие, – на немецком сказала арендаторша. – Мы собираемся этот дом сносить.
Она оглядела нас и добавила:
– Зато там тепло.
Зайдя внутрь, мы сразу же оказались в гостиной, соединенной с кухней. В доме пахло затхлостью и пылью. В гостиной стоял стол, несколько стульев и кресло-качалка, кухонная раковина заржавела и выглядела отталкивающе. Я подошла к окнам, занимавшим всю стену, и отодвинула шторы. Свет проник в дом, привнеся уют; частички пыли кружились, освещаемые лучами солнца. Иффа пошла за продуктами, а я осталась ухаживать за братом. Согрела чайник, нашла в старых ящиках соду и соль, развела с горячей водой, чтобы Джундуб прополоскал горло. Лекарства Иффа оставила на столе, и я проследила, чтобы каждое было использовано.
Когда сестра вернулась, Джундуб уже спал, укрытый всеми пледами, какие я только нашла. Я разбирала пакеты, но голос Иффы, вернувшейся с комнаты, заставил меня обернуться:
– Смотри, что я нашла в шкафу.
Иффа покружилась в старом, накрахмаленном платье с небольшой дыркой на талии, вероятно от моли.
– Как я тебе? – она еще раз покрутилась, и юбка от платья завертелась вместе с ней, до неприличия обнажая ее длинные ноги. Иффа остановилась поправить воротничок и юбку, и руки ее почему-то дрожали. Она взглянула на меня кроткой, смущенной улыбкой.
Иффа выглядела нелепо в этом потрепанном временем платье, мешком лежащем на ее болезненно-худощавом теле. Острые коленки были в синяках, руки нервно поправляли то тут, то там скомканную ткань. Волосы, лохматые и непричесанные, чуть отрасли и покрывали плечи, а глаза были потухшие и неживые.
– Ты такая красивая, Иффа, – прошептала я, чувствуя комок в горле. Она улыбнулась, и от этой улыбки мне стало так жалко ее, что пришлось отвернуться, чтобы не выдать своих чувств.
– В доме холодно, – прохрипела я, продолжая разбирать пакеты. – Лучше переоденься.
Иффа ничего не сказала, но я слышала, как хлопнули дверцы шкафа, и скрипнула кровать под весом сестры.
Когда Иффа переоделась, мы принялись за готовку. Никто из нас не произносил ни слова, но между нами вдруг возникла какая-то связь, что-то теплое, семейное и нерушимое соединяло нас в тот день. Мы помогали друг другу, одобряюще улыбались, и не нужно было никаких слов, только эта улыбка, ласковая, сестринская улыбка. Никогда Иффа не была раньше со мной так мила!
Закончили мы готовить к вечеру, когда зимнее солнце уже давно покинуло небосвод. За последние месяцы у нас впервые был такой шикарный ужин: картошка с курицей. Джундуб проснулся от запаха и, увидев приготовленное, сорвался с места, запрыгнул на стул, с голодными, почти дикими глазами впиваясь в блюдо, наблюдал, как пар, клубясь, поднимался над сочной курицей.
Этот ужин я запомню надолго. Не только потому, что он был вкусным, и не потому, что мы, уставшие, растоптанные обстоятельствами, наконец, почувствовали себя людьми. Этот ужин останется у меня в сердце, потому что нет ничего важнее семьи, и тогда мы были настоящей семьей, любящей, понимающей и заботящейся друг о друге. Никого на свете не было тогда, кроме нас троих – трех детей, одиноких во всей вселенной, забывших, что такое нормальная, спокойная жизнь. Спустя столько месяцев, мы оказались дома, и дом этот был в нас самих.
Поев, Джундуб пошел спать, измотанный и слабый от болезни. Он был такой усталый, что даже не попросил побыть с ним, пока он не уснет. Мы с Иффой остались одни, и какое-то время чувствовалась неловкость. Мы будто снова стали чужими.
Иффа как-то странно смотрела на меня, испытующе, но незлобно. Она рассматривала мое лицо, и выражение ее глаз менялось от мыслей, блуждающих в ее голове. О чем думала она тогда? Что творилось у нее в душе, за занавесом равнодушия? Почему мне, ее сестре, не было дозволено пройти за кулисы ее личности? Почему она никогда меня не впускала?
Иффа смотрела на меня, не говоря ни слова, и я молчала. Затем она вдруг подскочила, разлив на себя воду, судорожно начала поправлять одежду, и руки ее тряслись, а голос дрожал, когда она повторяла:
– Я такая неряха. Такая неряха…
– Все нормально, – я подняла опрокинутый стакан, а Иффа продолжала поправлять одежду, качая головой.
– Такая грязная, такая грязная!
Я подошла к ней и взяла ее за руки, но она продолжала смотреть на свой мокрый свитер. Мне пришлось сжать и тряхнуть ее за запястья, чтобы привлечь внимание. Иффа посмотрела на меня затуманенным взглядом.
– Все нормально, ты слышишь меня? – я обняла сестру, не находя, как всегда, нужных слов. – Я люблю тебя, Иффа.
Она неровно выдохнула и перестала дрожать. В ответ Иффа ничего не сказала, но мне было достаточно того, как размякла она в моих объятиях, успокоившись.
– Иди, ложись. Я все уберу.
– Нет, я сама, – ответила Иффа, отпрянув.
– Мне не сложно.
– Нет! – она замолкла, смутившись собственной реакции, потом слабо улыбнулась, добавив:
– Мне хочется самой, правда.
Некоторое время я смотрела на нее, обдумывая случившееся. Заметив мою нерешительность, Иффа сказала:
– Ложись спать, а после я приду к тебе.
Я улыбнулась.
– Хорошо. Только не задерживайся, ладно?
– Ладно, Джанан. Не буду.
Я сжала ее руку, чувствуя каждую косточку, и мне снова захотелось сказать, как я люблю ее, как мне жаль, что она не находит во мне того, что всегда искала, что ни к кому я не буду тянуться так, как к ней.
– Тесбах ала кейр, – помолчав, сказала я.
– Спокойной ночи, – ответила Иффа.
Я проснулась среди ночи от того, что Джундуб ворочался во сне, но когда обернулась, увидела Иффу, склонившуюся над братом. Сначала я не поняла, что она делает, но вскоре глаза привыкли к сумраку, и я различила ее тонкие дрожащие пальцы, гладящие Джундуба. Затем Иффа села на колени перед кроватью и обняла брата. Я услышала, как она плачет, тихо, но исступленно. Джундуб завертелся, бормоча какие-то слова, – отголоски сновидений – и отвернулся. Иффа отпрянула, умолкнув, и продолжила гладить его волосы, которые успели отрасти, и теперь чуть завивались на кончиках. Какое-то время я наблюдала за Иффой, и не заметила, как уснула опять.
– Джанан.
Маленькие пальчики коснулись моей щеки, в попытке разбудить. Я покрутила головой, сонно пытаясь избавиться от раздражителя, но пальчики снова уперлись мне в щеку.
– Джанан, там Иффа спит.
Не открывая глаз, я рукой прощупала кровать возле себя, но там никого не оказалось.
– Где спит? – спросила я у Джундуба.
– В ванне.
Сердце несколькими безумными скачками пробудило все тело. В глазах потемнело от того, как резко я вскочила с кровати. Джундуб шел впереди. Я помню макушку брата, идущего в ванну, помню, как солнце освещало часть гостиной, одинокую качалку, еще помнящую свою старую хозяйку. Я заметила в раковине не помытую посуду, и эта картина почему-то напугала меня еще больше, чем слова брата.
Джундуб встал у ванной, прикрытой шторой. Я замерла тоже, не находя в себе сил двинуться с места. Он ждал, что я отдерну штору, но, не дождавшись, отодвинул ее сам.
– Кузнечик, – прошептала я. – Иди в комнату, ладно?
Джундуб еще раз посмотрел на ванну, прежде чем оставить нас с Иффой вдвоем.
Я села на пол, опершись о дверной косяк, и пугающе хладнокровно посмотрела на сестру, такую же бледную и холодную, как и ванна, в которой она лежала. Я внимательно оглядела ее серые губы, немного покрасневшие глаза, застывшие в вечной задумчивости, волосы, что потеряли блеск и мягкость, и синеватые прожилки, появившиеся с ее смертью.
Я оглядела ее всю и вдруг поняла: не смерть убивает человека. Это делает жизнь. Смерть всего лишь ставит точку в конце предложения, показывает, что возврата уже быть не может. Она закрывает дверь перед живым миром, в то время как жизнь не спеша подводит нас к этой двери и снимает с нее замки.
Все мы берем жизнь напрокат. Рано или поздно, но она заканчивается, как виза или вино в бокале. И неважно насколько дорогое вино, и насколько красивый бокал – все мы достигаем дна, и у всех губы узнают привкус осадка, привкус смерти.
Жизнь – это жажда, а смерть – ее последствие.
Иффа слишком сильно любила жить. Эта жажда ее и погубила.
Джундуб выглянул в проход, не решаясь зайти. Некоторое время он стоял, рассматривая Иффу, потом вдруг подбежал к ванне и коснулся ладонью ее щеки. Он отдернул руку, будто его ударило током, и сам весь отпрянул, затылком ударившись о раковину, что была за спиной. Джундуб заплакал, и я не могла понять, плачет ли он от того, что ударился, или, так же как и я, когда-то в больнице Алеппо разглядела в мальчике мертвенную неподвижность, он почувствовал от Иффы ледяное дыхание мертвеца.
Я хотела успокоить Джундуба, прижать его к себе, умоляя не плакать, но тело стало будто бы ватным. Мне было тяжело двигаться и даже дышать, и я продолжала сидеть на полу, уставившись на сестру. Ее глаза чуть заплыли и покрылись белой пленкой: она посмотрела в глаза своей смерти и ослепла, после смерть поцеловала Иффу в губы, и они стали такими тонкими, бесцветными, точно одеревеневшими.
Иффа казалась еще меньше и худее, чем прежде – совсем как ребенок, беззащитная, всеми оставленная.
Я притянула Джундуба к себе. Он повалился мне на руки, точно тряпичная кукла, забытая кукловодом.
– Иффа умерла? – от догадки лицо Джундуба в этот момент стало сплошным противоречием: глаза и брови выдавали глубокую, терзающую душу скорбь, но плотно сжатые губы говорили о ярости и обиде. Не знаю, может, он винил меня в том, что я не смогла ее защитить, а может, Аллаха, который не уберег сестру, а может, нас всех. Я не знаю, но от этого взгляда стало не по себе.
Я встала, но Джундуб остался сидеть на полу. В ванне рядом с Иффой валялись несколько пустых баночек от лекарств. Названия были мне не знакомы. Я села на колени перед ванной, бездумно глядя на эти баночки, и внутри меня рос всепоглощающий ужас.
Иффа – самоубийца. Я до сих пор не могу осознать этого. Религиозный человек во мне ужасается меньше, чем та часть меня, которая могла это исправить, могла спасти Иффу, переубедить ее.
Я снова посмотрела на сестру. Коснулась пряди волос, но от прикосновения к ее холодной шее стало дурно, и дрожь неприязни прошлась по спине. От испытываемых чувств мне стало совестно, и я закрыла глаза, пытаясь не выбежать из ванны. Я должна была попрощаться с ней.
В ее руках была фотография, та самая фотография, которую Иффа нашла среди обломков нашего разрушенного дома, та самая фотография, которую отец спас от смертельных объятий моря. Этот снимок Иффа пронесла через все наше путешествие, чтобы он стал последним, что она увидит?
Я осторожно вытащила фото из окоченевших рук сестры. Какими счастливыми мы были на этом снимке!
Джундуб еще совсем маленький, ему нет и года. Он сидит на руках у матери, цепляется за ее черный платок. Мама улыбается, смотрит в объектив камеры и придерживает Джундуба. Папа стоит между мной и мамой, обнимает нас за талию. В момент съемки, папа закрыл глаза, но тоже улыбался.
На фото Иффа смеется, стоя немного поодаль от нас, вцепившись в велосипед, и одной ногой упершись на землю, а другой – в педаль. Она выглядит запыхавшейся, будто только на секунду остановилась и вот-вот сорвется и поедет кататься дальше. Я единственная, кто не смотрит в камеру. Мой взгляд прикован к Иффе.
На заднем фоне – наш дом, крыльцо, покатая крыша, и в самом левом углу фото видно угол стола, накрытого для гостей.
Иффа, сестричка, что же ты наделала?
Я вдруг со всей отчетливостью увидела и прочувствовала последние мгновения ее жизни. Я представила, как Иффа заглядывает к нам в комнату, прощается со мной взглядом, целует Джундуба; как идет умыться, долго смотрит в зеркало и принимает решение, мысли о котором, наверняка, уже давно поглотили остальные мысли, атрофировали все чувства, все надежды; она достает лекарства, купленные в аптеке специально для этого случая, крутит в руках, пытаясь осознать, что держит в руках свою смерть; забирается в ванную, прикрывается шторкой, чтобы почувствовать полное уединение; достает фотографию, долго рассматривает ее, пытаясь запечатлеть, запомнить наши лица до малейших деталей и вспоминать о нас и в загробной жизни. После – я уверена, так и было – она стала медленно заглатывать одну таблетку за другой, пока баночка не опустела, и, сразу открыв следующую, продолжила глотать лекарства, сдерживая рвотные позывы.
Я знаю, что мысли о самоубийстве мучили ее. Но еще я знаю, что решение покончить с собой она приняла с хладнокровием, покорным спокойствием. Это решение придало ей облегчение, и, в тот самый миг, сидя в ванной, за долгое время она была счастлива.
Или мне всего лишь этого хотелось?
ГЛАВА X
Земля обетованная
Я сидела в гостиной, глядя на стационарный телефон. Время от времени оглядывалась на запертую ванну, ужасаясь от мысли, что там лежим моя мертвая сестра. Моя Иффа.
Ждать больше было нельзя, и я набрала номер полиции. Сдавленным голосом сообщила на немецком, что произошло самоубийство. В трубке послышался быстрый, скучающий голос женщины. Я не поняла, что она сказала, но догадалась, что нужно назвать адрес. Все мои слова казались неуверенными: голова не работала, и было сложно формулировать мысли. Женский равнодушный голос, точно у робота, произнес по-немецки:
– Назовите ваше имя. Вы слышите?
Я повесила трубку. Написала на бумаге имя и адрес, куда отправить тело Иффы.
Опрокинулась на спинку стула, лишенная всяких сил, и посмотрела на Джундуба. Он стоял около меня, одетый и собранный, в ожидании, когда мы выйдем.
– Ты готов, Кузнечик? – устало спросила я.
Джундуб кивнул, вытирая глаза от слез. Я взяла рюкзак, еще раз оглядела гостиную, не помытую Иффой посуду, свитер, аккуратно сложенный на диване. Джундуб дернул меня за рукав, чтобы мы уже шли.
– Подожди секунду, ладно? – сказала я, направляясь в комнату. Я достала из шкафа это уродливое платье, которое так приглянулось Иффе, и запихнула его в рюкзак. Оно не помещалось, и я в ярости била по нему, била и била, задыхаясь от душивших слез, которые была не в состоянии пролить, била, срываясь на короткие крики, пока рюкзак не застегнулся. Заметив Джундуба в комнате, я вздрогнула.
– Ты напугал меня, – прошептала я, смутившись от того, что брат видел меня в таком состоянии.
Мы вышли из квартиры, не попрощавшись с хозяйкой, жившей в соседнем доме. Хотелось убежать, не видеть ничего, напоминающее о случившемся. Воспоминания о вечере рвали душу, и от них становилось так больно, что я вычеркнула из памяти наш ужин, затолкала всякие мысли об этих счастливых мгновениях глубоко в себя и, если бы я не нашла в себе сил вернуться к ним, эти воспоминания так бы и умерли внутри меня, потускнели, выцвели, постепенно разрушившись безвозвратно.
На вокзале я купила билеты до Будапешта. До отбытия автобуса оставался час, и я решила позвонить бабушке в Дамаск рассказать об Иффе и выяснить, может, папу депортировали, и он связался с ней?
Когда я услышала гудки, вздох облегчения сорвался с моих губ: дом не разрушили, с бабушкой все хорошо. Непривычно теплое солнце светило в глаза, подсвечивало снег, который искрился от его лучей. Пахло морозной свежестью, вокзальная суета заглушалась гудением моторов машин.
Наконец гудки сорвались от поднятой трубки, и я услышала подрагивающий, старческий голос бабушки.
– Джанан, это ты? – сразу поняв, кто это, воскликнула она. – Вы уже в Германии?
– Нет, – растерявшись, медленно ответила я. – Мы еще в Венгрии, я звоню с вокзала.
– Где папа? Почему звонишь ты, а не он? Все нормально, Джанан, милая?
Меня бросило в жар, и челюсти свело от того, как сильно я их сжала. Голос не слушался, я хотела сказать о случившемся, сказать, что скоро к ней вернется внучка, в гробу, и что ее сын, скорее всего, тоже мертв, и тело его, неопознанное, никому не нужное, лежит в морге чужой страны.
– Джанан, – мое молчание пугало бабушку, но я продолжала стоять, вцепившись в трубку так, что руки скрипели, прижатые к пластмассу.
Я стояла не в силах промолвить ни слова, не решаясь соврать и не находя смелости сказать правду. Дыхание сбилось, нервы скрутили все органы в тугой узел, и тело дрожало, хотя мне было душно. Я что-то прохрипела и резко положила трубку, но она не закрепилась, как положено, и повисла на проводе, ударяясь о стену. Джундуб терпеливо стоял рядом – мальчик, не подозревающий, что стал сиротой. Я почувствовала сильное сожаление о звонке и зажмурилась, тяжело дыша, в попытке справиться с переполнявшими эмоциями.
Кто отобрал у меня семью? Война ли? Другие люди? Забрала ее Европа, или мои близкие сами раскрыли объятия смерти? Я не знаю, но имеет ли это теперь значение? Ни матери, ни отца, ни сестры мне не вернет ни одна страна на свете, ни одно правительство, никакие пособия и помощь, – ничего не исправит этого. Но у моего брата, у ребенка, потерявшего все, из чего состояла его маленькая жизнь, еще есть шанс что-то обрести. Ради него, ради этого черноволосого пятилетнего мальчика, стоило пройти все эти километры, чтобы в конце пути он обрел счастье и был в безопасности.
Двери автобуса закрылись, заурчал мотор, колеса медленно, но затем, набирая обороты, покатили вперед. Пассажиры шелестели пакетами, обустраивались удобнее. Джундуб растянулся на два сидения, положив голову ко мне на ноги. За окном все быстрее и быстрее стали проплывать голые деревья, дома, люди, полные забот, погруженные в свои мысли. О чем размышлял каждый из них?
Думать о сестре было слишком болезненно, но я достала из кармана фотографию, еще недавно зажатую между ее одеревеневшими пальцами, и чувства разом хлынули, затопили сознание водопадом воспоминаний.
Джундуб быстро уснул. Я слушала его умиротворенное сопение и глядела в окно. Из головы не выходило лицо Иффы. Как страшно это, видеть мертвых. В такие мгновения осознаешь, как хрупка жизнь, с удивлением обнаруживаешь, как преображается тело, стоит душе покинуть его.
Я закрыла глаза, пытаясь избавиться от навязчивого образа сестры в ванной, но образ никуда не уходил, наоборот, обрел формы, стал ярче, точно наяву. Казалось, я чувствовала кислый запах, ощущала холод, исходивший от ванны и от тела Иффы. Я резко села, разбудив Джундуба, и начала глубоко дышать.
Иффа. Как же ты могла так со мной поступить?
Я вдруг услышала ее смех, призрачным шлейфом вспыхнувший в воспоминаниях, и тут же затихший. Образ умершей Иффы сменился Иффой, полной жизни, той самой Иффой, что ураганом проносилась мимо, не могла усидеть на месте, встревала в перепалки, не принимала мое спокойствие, когда сама сгорала от эмоций.
Человеческая душа – как мало мы о ней знаем!
Я не заплакала, когда увидела Иффу, мертвенно-бледную, скрюченную в ванной; я не заплакала, когда мы с Джундубом уходили, оставляя ее одну; я не заплакала, когда осознала, что мы остались с Кузнечиком одни, что ее действительно больше нет. Но я заплакала намного позже, в десятках миль от нее, заплакала, когда вспомнила ее смех. Какие у Иффы короткие, всегда лохматые волосы, как она вечно куда-то спешила, будто убегала от самой себя. Я вспомнила, как она крутилась в накрахмаленном платье, и рассмеялась, и слезы закапали мне на юбку и на щеку брата.
Я поспешно вытерла свое лицо и лицо Джундуба. Пропустила пальцы сквозь его шелковистые, черные волосы и прошептала:
– Скоро все кончится, Кузнечик.
Будапешт поразил меня зданиями, которые напоминали замки, и, казалось, до сих пор пребывали в прошлом, таили в себе неразгаданные загадки, нерассказанные истории. Как жаль, что их видами смогли насладиться только мы с Джундубом!
Наш автобус прибыл к остальным таким же автобусам, которые отличались лишь цветом рисунка на боках. Мы сразу же добрались до Келети – вокзала, откуда отъезжали поезда до разных европейских городов. Я купила пару билетов до города Шопрон, который находился совсем неподалеку от Вены. Появилось внутренне ликование: неужели почти все кончилось?
Мы подошли к нужной платформе. Там собралась толпа других беженцев, направляющихся, в основном, туда же, куда и мы.
Каждый занимался своим делом. Кто-то мылся в умывальнике в подземном переходе; кто-то стоял в очереди в туалет, а кто-то, не выдерживая, справлял нужду в водосточную канаву. Женщины, видя это, негодующе отворачивались. Некоторые беженцы ели и пили в привокзальном ресторанчике, возмущаясь, громко выкрикивая какие-то требования. Почуяв запах еды, Джундуб потянул меня за рукав.
– Давай поедим, – он показал пальчиком в сторону кафе.
Мне не хотелось туда идти, в место, кишащее выпившими мужчинами, но мы весь день ничего не ели. Купленный обед оказался сытным и дешевым – всего три евро. Мы сели на скамейке у перрона, молча поели, наблюдая, как поезда отбывали и прибывали, вибрируя и гудя.
В какой-то момент беженцы засуетились, и вдалеке я заметила мчащийся поезд, который начинал потихоньку замедляться. Я схватила Джундуба за руку, подошла почти к краю платформу, отталкивая других, не заботясь ни о ком и ни о чем, кроме себя и брата. Чем ближе подъезжал поезд, тем ожесточенней начиналась борьба.
Поезд замер перед нами, и через несколько секунд открылись двери. Я почувствовала, как на нас навалились люди, стоящие позади, пытаясь протолкнуть нас, и зайти самим. Джундуб споткнулся и повис на моей руке, вскрикнул, испугавшись. Масса продолжала протискиваться вперед, и мне чудом удалось подхватить брата на руки, чтобы его не затоптали. Какой-то мужчина пытался толкнуть меня, и от этого я так разозлилась, что со всей силы несколько раз пихнула его локтем в бок.
Последний рывок, и удалось запрыгнуть в вагон. Новый поток людей тут же последовали за нами. Я слышала, как ревут маленькие дети, испугавшиеся этой волны непроходимой агрессии, когда инстинкт выживания становится единственным инстинктом, отупляя мозг и все остальные чувства. Мы оказались прижаты другими беженцами, задыхаясь от недостатка воздуха, запаха пота и немытых тел.
Когда мы доехали до Шопрон, голова приятно закружилась от того, какой свежий воздух был на улице по сравнению с душными, смердящими вагонами поезда. До Вены мы дошли пешком, и никто не препятствовал нам: Венгрия была только рада избавиться от набежавших в их страну дикарей.
Прибыв в Австрию, мы сразу же сели в автобус, который довез нас до границы с Германией. Нам повезло, и мы попали в тот период, когда беженцев принимали без документов. Мы могли оказаться кем угодно, и нас бы впустили. Звучит страшно, но нам было бы еще страшнее, поверьте, если бы нас не пустили.
Пограничник спросил, с какой целью мы едем в Германию, и несколько секунд я обдумывала, что ответить. Я боялась сказать правду, вдруг, он хочет услышать, что мы всего лишь проездом?
Я еще немного помедлила, и пограничник задал вопрос на английском, решив, что я его не поняла.
– У нас там живет дядя, мы хотим остаться, – наконец ответила я.
Это был момент, когда решалась наша судьба, когда можно было ответить, стоило ли это путешествие всех мучений, переживаний… всех смертей?
Раз я нахожусь здесь, перед вами, ответ очевиден: стоило.
Мне нравится Германия. Неспешные прогулки по городу, который станет моим домом, но в котором я всегда буду гостьей, приносят успокоение: никуда не нужно бежать, оглядываться, думать, как же отсюда уехать и куда занесет завтра; не нужно думать о депортации, заключении, голоде и чувстве собственного достоинства, стертого, оплеванного мной же и другими. Я могу остановиться, перевести дух, пойти на экскурсию и увидеть что-то кроме границы, вокзала или лагеря для беженцев. Теперь у меня есть собственная постель, с одеялом и подушкой, такой мягкой подушкой, что проваливается голова. Эта мысль вызывает улыбку.