Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
– А ты?
– А я… я догадывалась о том, что страны, о которых он говорил, отличались от стран, которые были в действительности.
Я заметила отца, когда он уже был в нескольких шагах от нас, и от удивления дернулась и издала тихий испуганный писк. Папа на меня даже не смотрел: все его внимание было приковано к Тильману. Он протянул ему руку, продолжая пытать взглядом:
– Ассалам алейкум. Я же говорил по всем вопросам обращаться ко мне и не трогать моих дочерей.
Тильман поздоровался в ответ и в нерешительности обернулся ко мне. Я начала возиться с коробками, словно бы не имела к разговору никакого отношения. Не дожидаясь помощи с моей стороны, он ответил:
– Спасибо еще раз за интервью. Но я здесь не за этим.
– А зачем же? – папа выпрямился и сложил руки перед собой, всем своим видом показывая недовольство. Несмотря на грозный вид, я заметила беспокойство и даже страх в его глазах. Мне вдруг захотелось обнять папу, но я продолжала делать вид, что занята распаковкой очередной порции товара.
Тильман почему-то молчал. Казалось, он не хотел оправдываться и понимал, что любой его ответ будет воспринят в штыки.
Отец подождал еще немного и, так и не услышав никакого ответа, заговорил:
– Я понимаю, что вы католик, и вам непонятны наши обычаи…
– Я атеист.
– Атеист? – папа усмехнулся. – Тогда все понятно.
– Я уважительно отношусь к верам и обычаям, если вы об этом.
– Впервые вижу атеиста, который уважает другие веры.
Тильман раздраженно повел плечами.
– Послушайте, – устало ответил он, – да, я считаю, что бога нет. Более того, мне кажется очевидным, что его нет. И все же я понимаю, что самый ярый атеист начнет молиться всем богам, когда его жизнь окажется на волоске. – Тильман замолчал, будто не решаясь продолжить, потом добавил: – Все мы перед смертью ищем бога, даже те, кто знает, что его не найдет.
– Интересное замечание, – в задумчивости кивнул папа, – и все-таки я попрошу вас больше не подходить к моей дочери.
В секундном возмущении я обернулась к отцу и встретилась взглядом с Тильманом. Его лицо ничего не выражало, и глаза были непривычно серьезными. Он смотрел на меня несмело и будто бы в последний раз. Я сразу же отвернулась, продолжая в сотый раз поправлять идеальные ряды сладостей.
– Я думаю, ваша дочь сама может решить, хочет ли она видеть меня.
Подняв на отца глаза, я увидела в его взгляде еще больший страх, чем прежде. Я вдруг вспомнила сон, где насиловали Иффу, а она глядела на меня, равнодушно и покорно, словно бы обвиняя себя в том, что с ней делают.
Я задрожала от озноба. Папа казался с ту секунду таким уязвимым, таким тихим и выжидающим! Он ничего не говорил, не настаивал, и это его молчание колючей проволокой сжало мне сердце.
Я повернулась к Тильману. Сначала он глядел на меня внимательно, а потом вдруг все понял и улыбнулся. Тогда я разгадала, что Тильман всегда прячется за улыбкой, даже когда ему совсем не до смеха.
– Думаю… – я замолчала, смутившись от своего хриплого голоса, – думаю, вам лучше уйти.
Тильман кивнул, не переставая улыбаться краешками губ.
– Я понял, – сказал он и, обратившись к отцу, добавил: – Простите за беспокойство.
Некоторое время мы с папой смотрели ему вслед, пока поднявшаяся пыль не поглотила уже удаленную фигуру журналиста.
– Так больше продолжаться не может, – скорее самому себе, чем мне, сказал отец.
– Папа, я…
– Молчи, – подняв руку, перебил он. – Помолчи, рух Альби. Ты никогда не заставляла меня краснеть за тебя. Так пусть этого не будет и впредь.
Папа забрал часть заработанных денег и ушел, оставив меня размышлять о случившемся.
Отец начал постоянно кому-то звонить, о чем-то упрашивать. Он пытался устроиться на работу вне лагеря, но беженцам нельзя работать. За неделю папа постарел на несколько лет, похудел и немного осунулся. Я понимала, что он ищет деньги и не находит. Даже Иффа, погруженная в собственные переживания, забеспокоилась о нем.
– Папа, ты умираешь? – спросил Джундуб, разглядывая болезненно-желтое, исхудалое лицо папы.
– Со мной все хорошо, Кузнечик, – бессильным голосом ответил отец, подняв его на руки. – Я просто немного устал.
Через несколько недель мы с Иффой увидели то, что не полагалось, увидели то, что потрясло нас обеих, заставило взглянуть на отца и жизнь по-другому. Раньше папа казался нам почти что божеством; настоящий мужчина, с добрым мудрым сердцем и непоколебимыми убеждениями. На самом же деле папа оказался обычным человеком, со своими слабостями и страхами, которые разъедали его душу не меньше, чем любых других.
Через криво вырезанное окошко нашего вагончика мы с Иффой увидели мечущегося отца. Он ходил из одного угла в другой, открывал шкафчики, поднимал матрацы, выворачивал карманы жалких останков одежды.
Неосознанно мы с сестрой притихли и замерли, наблюдая за ним. Наконец, отец что-то нашел и задрожал, не то от страха, не то от радости. Он сел на матрац, держа в руках какой-то сверток. Папа развернул его, на пол упали несколько купюр. Иффа отпрянула, догадавшись; отец же испугался собственной находки и быстро завернул все обратно. Он замер, и мы не двигались.
Я вспомнила наш с папой недавний разговор, и сердце забилось сильнее от мысли, что это из-за меня отец опустился до кражи, из-за меня произошла эта эрозия принципов. Я стала дьявольской рукой, подтолкнувшей его к этому.
Несколько дней назад папа сказал, что нам очень нужны деньги. Я так боялась остаться в Заатари, так боялась, что Джундуб станет беспризорником, что Иффу снова обидит Ибрагим или кто-то еще, и я сказала:
– У соседей есть деньги.
– Что ты хочешь сказать, Джанан? – спросил папа тогда.
– Ничего. Просто то, что у них есть деньги.
– Ты предлагаешь мне их украсть? – отец посмотрел на меня так, словно хотел ударить.
– Нет, конечно! – от одной мысли, что я могла такое предложить, мне стало дурно. – Можно у них попросить.
Отец медленно покачал головой, неотрывно глядя на меня.
– Не говори глупостей. Ты слишком взрослая, чтобы верить в это, особенно в такие времена.
Он помолчал, потом спросил:
– Разве у них есть деньги? Они говорили, что все потратили.
– Рашида сказала мне, что накопила немного.
К нам подошла Иффа, и папа жестом велел замолчать, и с тех пор во мне появилось спокойствие. Я не знала как, но чувствовала, что папа найдет деньги. Но не могла же я… не могла же я надеяться на то, что он их украдет?
И я стояла у вагончика и думала об этом, наблюдая, как папа сидит на матраце с опущенной головой, держа в руках сверток, будто специально ждал, чтобы его поймали и не дали совершить кражу.
Иффа вдруг оттолкнула меня и зашла внутрь. Я пыталась схватить ее за рукав, но она увернулась.
– Что ты делаешь?! – воскликнула она.
Отец вздрогнул и поднял голову, но с места не двинулся. Сначала он растерялся, я видела это по его все еще мученическому выражению лица. Казалось, папа не мог поверить в то, что опустился до воровства.
Отец очень быстро пришел в себя. Он встал с матраца и положил сверток на место. Когда он обернулся, Иффа начала еще что-то гневно спрашивать, но не успела договорить: папа дал ей пощечину. Короткий и звонкий хлопок на мгновение будто бы оглушил меня. Иффа замерла, схватившись за щеку. От удара она вся покраснела.
Сложно объяснить, что я испытывала в тот момент. Я почему-то очень испугалась, сердце билось медленно, но так сильно, словно оно последние секунды отбивало свой ритм.
Папа хотел что-то сказать, но умолк на полуслове, махнул рукой и вышел на улицу. Я подошла к Иффе и коснулась ее плеча, но она тряхнула им, сбрасывая мою руку.
О случившемся мы не говорили. Отец отдалился от нас, разговаривал только с Джундубом. Внутри клокотало от обиды: я же ничего не сделала! И все-таки холодный гнев отца коснулся и меня. Я смотрела на Рашиду, как она суетливо прибирала их с Закхеем скудный уголок, и думала о папиной попытке их обокрасть. Я вспоминала его побелевшее от страха лицо, резкие, нервные движения рук и головы, как дрожали его пальцы, когда он пытался развернуть сверток с деньгами. Впервые отец показался мне жалким. Стало стыдно, словно бы я не имела права испытывать подобные чувства по отношению к нему.
Пару дней спустя я увидела, как папа разговаривал с местными воришками, Али и Идрисом. Идрис смотрел на отца, спрятав руки в карманы и растопырив ноги. У него был внимательный, недоверчивый взгляд бизнесмена, заключающего сделку. Папа о чем-то говорил ему, лихорадочно оборачиваясь, в то время как Али скучающе ходил вокруг них.
Догадка вспыхнула волной разочарования и тут же померкла. Я вернулась к вагончику, упрямо отметая всякие мысли об увиденном.
– Джанан, милая, ты не видела небольшой сверток, лежал тут? – Рашида взяла меня за руку и по-матерински нежно повела к тумбочке. Она присела на корточки и отодвинула шкафчик.
– Вот здесь, не видела? – Рашида указала на что-то позади тумбочки. Именно там папа и нашел их деньги.
Не вставая, Рашида посмотрела на меня, запрокинув голову. У нее были заплаканные глаза, припухшие от того, что она их терла, и взгляд испуганного ребенка.
– Не видела? – повторила она дрогнувшим голосом.
– Нет.
Рашида разочарованно выдохнула и опустила глаза на свои руки, скрепленные в замок.
Прошло два дня после того, как я видела папу с Али и Идрисом. Когда Рашида подошла с этим вопросом, я вдруг поняла, что все это время ждала ее слез.
– Не знаю, как сказать Закхею, – Рашида продолжала в задумчивости разглядывать свои руки.
– А что там было?
– Наше будущее.
В тот момент я подумала, что украденные деньги – это шанс сбежать из Заатари. От этой мысли я почувствовала прилив радости и сил и, точно вампир, высасывающий всю энергию из Рашиды, чем больше росло ее отчаянье, тем спокойнее становилось мне.
Она коснулась своего живота. Будто только сейчас вспомнив о беременности Рашиды, о том, что ей так же страшно, как и нам, и даже страшнее, мое внутреннее ликование мгновенно стихло. Я села на колени рядом с ней и обняла ее за плечи. Она тут же прильнула ко мне, словно только и ждала этого.
– Ты плачешь? – Рашида с удивлением взглянула на меня. Я сначала не поняла ее вопроса, но потом почувствовала соль на губах.
– Да, – не менее удивленно ответила я.
– Не надо. Ты не виновата.
– Да, – соврала я.
Возле нашего контейнера собралась небольшая толпа. Шум голосов затихал, а затем усиливался, как если бы кто-то специально менял настройки громкости.
Иффа, захлебываясь, плакала и кричала остановиться. Она вопила и рыдала, и в какой-то момент мне захотелось ударить ее, чтобы она замолчала. Джундуб спрятался позади, в страхе цепляясь за мою юбку. Я молчала, только сердце металось в груди, и хотелось закрыть уши, чтобы не слышать эти крики и оскорбления.
Закхей схватил отца за воротник и притянул к себе. Папа не сопротивлялся, будто марионетка, беспрекословно слушавшаяся своего хозяина.
– Это ты украл их! Думаешь, я не понял бы? Да покарает тебя Аллах!
– Иншаллах, – равнодушно ответил папа.
– Закхей, ну, посмотри же, он не виноват. Пойдем же. Пойдем, – Рашида попыталась вернуть мужа в дом, но он стряхнул ее руку со своей и плюнул под ноги папе.
– Ты вспомнишь мои слова, Аббас, не принесут эти деньги вам счастья, или покарает меня Аллах!
Автобус отъезжал в Сирию, только солнце озарило лагерь. Небо еще не успело окраситься в сочный голубой оттенок, и было бесцветным на фоне желтеющего горизонта.
Люди столпились возле автобуса, рассчитываясь за места. Джундуб спал дома. Мы с Иффой вышли проводить соседей, вскоре и отец присоединился к нам. Он бесшумной тенью стоял около нас, внимательно наблюдая за действиями Рашиды и Закхея. Рашида подошла к нам. Ее живот показался мне особенно огромным в черном потасканном платье, которое она надела в то утро.
– Извините Закхея, прошу, – едва слышно, словно стесняясь, сказала Рашида папе. В ответ отец сложил руки как при молитве и кончиками пальцев коснулся губ, будто принимал извинения, но на самом деле, извинялся он сам.
– Почему вы уезжаете? Оставайтесь тут, – сказала Иффа со слезами на глазах. Рашида улыбнулась, и эта ее улыбка, как иногда бывало прежде, выдала в ней будущую мать. Наверное, Иффа почувствовала то же самое. Она обняла Рашиду, пытаясь найти в ней потерянную материнскую ласку.
– Этот лагерь никогда не был нашим домом, – не выпуская из объятий Иффу, ответила Рашида. – Раз у нас нет денег на поиски нового дома, мы вернемся в старый.
– Ваш дом разрушен, – сказала я, вдруг впервые по-настоящему испугавшись за их судьбу.
– Сирия – наш дом, – со снисходительной улыбкой произнесла Рашида, будто бы я не понимала какую-то простую, но очень важную вещь. – Ее не разрушит никакая война.
Рашида обернулась. Захкей ожидал ее, держа в руках сумку с их небольшими пожитками.
– Нам пора, – с сожалением выдохнула она. – Спасибо вам за все.
– Да, за все, – прошептала Иффа, обхватив себя руками. Она дрожала и готова была вот-вот расплакаться.
Когда Рашида скрылась в автобусе, Закхей вдруг обернулся и как-то странно взглянул на отца. Он кивнул ему, и папа неуверенно кивнул в ответ. Я поняла, что этим взглядом Закхей извинился за свои слова.
Мне хотелось остановить их, хотелось закричать: "Ваши деньги здесь, у папы! Не нужно уезжать!". Но деньги были билетом в нормальную жизнь, шансом вернуть себе остатки прошлого или возможностью построить будущее. И я молчала, чувствуя, как душа разлагается в кислоте эгоизма и животного страха за собственную шкуру. Я ненавидела себя в тот момент, но продолжала душить бьющуюся в агонии совесть.
Автобус медленно уезжал. У нас троих все еще была возможность исправить содеянное. Я видела по лицу Иффы и особенно отца, что в ту секунду в их душах происходили непоправимые метаморфозы: мораль в них боролась с инстинктами и неизбежно проигрывала.
Самым пугающим в этой ситуации было осознание, что я смогу с этим жить, смогу простить себя, как только автобус скроется за горизонтом. И если бы отец с Иффой всем своим видом не напоминали мне об этом происшествии, не испытывала бы даже угрызений совести.
Следующая неделя врезалась в мою память своим спокойствием. Мы почти не разговаривали, не ругались, не смеялись, не обсуждали предстоящее. На украденные деньги отец нашел контрабандиста, который смог бы провести нас через границу Иордании. Нам нужно было добраться в Египет: там жил друг семьи, который приютил бы нас на пару дней.
За день до отъезда кто-то постучался в дверь. Был вечер, и я уже готовилась ко сну. Папа вышел на улицу, я услышала, как он на кого-то повысил голос, но слов разобрать не могла. Разговор стал тише, а затем папа зашел и холодно, даже как-то по-детски обиженно сказал, что ко мне пришли.
– Иффа рассказала, что вы уезжаете, и я решил попрощаться.
Тильман улыбнулся, как только увидел меня. Он стоял чуть поодаль от нашего контейнера, от смущения или волнения спрятав руки за спину. Никогда раньше я не видела его таким неуверенным.
– Ты не злишься, что я пришел?
Я молчала. Он опустил глаза, по-доброму усмехнувшись.
– Я пообещал твоему отцу помочь вам уехать из Заатари.
– Не знала, что нам нужна ваша помощь.
– Ну, некоторые трудности возникнуть могут, – он опять улыбнулся, будто знал что-то, чего мне не следует, затем подошел на несколько шагов ближе, внимательно глядя мне в глаза.
– Джанан, – прошептал Тильман.
– Да?
Он хотел что-то сказать, но вдруг передумал. Я заметила, как резко Тильман занервничал, будто испугался собственных мыслей.
– У тебя бывало такое, что ты хочешь помочь кому-то, но не можешь, и своим бездействием, возможно, убиваешь?
Перед глазами возникла испуганная, нежная улыбка Рашиды, ее худенькая удаляющаяся фигурка в черном платье.
– Нет, – солгала я.
Тильман неровно выдохнул, вытирая ладони о джинсы.
– Я живу в городе Фюрт, – еще более взволновано, торопливо заговорил он. – Это неподалеку от Нюрнберга. Знаешь где это?
– Нюрнберг? Там живет мой дядя.
– Правда? – Тильман улыбнулся и, подойдя еще на несколько шагов ближе, добавил:
– Если вы вдруг решите отправиться дальше, в Германию, позвони на этот номер, – он быстро записал телефон и адрес на бумажке и протянул мне. – Позвони, и я помогу вам, чем смогу. Можешь и в гости заглянуть.
Он нервно улыбнулся, и рука его, с протянутой бумажкой, дрожала.
Я кивнула, заулыбавшись в ответ, и уже хотела пойти обратно домой, как услышала голос Тильмана:
– Джанан!
Я обернулась.
– И просто… просто позвони. Даже, если ничего не нужно будет.
Мы встретились взглядами. У Тильмана были взъерошены волосы, лицо казалось бледным и исхудавшим. Он глядел на меня, будто пытался запомнить. В то мгновение я вдруг со всей ясностью осознала две вещи: я влюбилась в этого журналиста, и завтра будет наша последняя с ним встреча.
– Мы же увидимся там, в Европе? – спросил Тильман с какой-то мученической улыбкой. Неужели он тоже это чувствовал?
– Конечно, – сказала я, прежде чем закрыть за собой дверь.
В утро нашего отъезда было прохладно. Ветер трепал подол платья, и оно с хлопаньем било меня по лодыжкам. Глаза слезились от песка, что поднимался вихрем; в ушах свистело. Я поежилась от мимолетного озноба и подошла к Джундубу. Он дергал за штанину отца, но тот был погружен в разговор с Тильманом и не обращал на сына никакого внимания. Джундуб, заметив меня, попросился на руки, а когда я его подняла, уткнулся холодным носиком мне в шею.
– Нам пора, – сказал Тильман. В его голосе теперь ничего не осталось от вчерашней неуверенности и нежности. Он был серьезный и сосредоточенный на собственных мыслях, и взгляд его, обращенный на меня, ничем не отличался от взгляда, обращенного на моего отца.
Папа открыл задние дверцы машины. Сначала мне показалось, что там нет места: все было занято камерами, штативами, лампами, коробками с водой и прочими вещами.
– Только осторожно, ладно? Аппаратура стоит недешево, – сказал Тильман, вытаскивая камеры, чтобы освободить проход.
Папа зашел первым. Он аккуратно пролез через остальную груду вещей, за ним последовала Иффа, а потом и мы с Джундубом. Я следила, чтобы Кузнечик не упал и не ударился, придерживая его за талию. Тильман передал наши рюкзаки, положил камеры на место и закрыл дверцы, оставляя нас без света. Мы затихли в непроглядной темноте, только Джундуб запищал от страха, прижавшись ко мне.
– Не издавайте ни звука, – услышали мы голос Тильмана. Затем послышались его шаги вдоль кузова, открылась и с грохотом захлопнулась дверца, а после машина задрожала и завибрировала, и тронулась с места.
Мы ехали в полной тишине, прерываемой разве что дыханием и редким кашлем. Становилось все жарче и неудобней, затекли ноги, и устала спина. Я попыталась поменять позу, но не получилось. После нескольких неудачных попыток я замерла, мысленно молясь уже поскорее приехать.
Наконец, машина остановилась. Мы услышали голоса: двое незнакомых мужчин что-то спрашивали у Тильмана, и он отвечал им своим спокойным, размеренным голосом. Отворилась и хлопнула дверца. Шаги прошли вдоль машины и остановились у задних дверей. Когда дневной свет проник внутрь, я неосознанно закрыла рот Джундубу. Братик уснул, но от моего резкого, нервного движения проснулся и испуганно схватился за мою руку.
– Кто будет пользоваться всей этой аппаратурой? – спросил незнакомец.
– Я, – ответил Тильман, а затем поспешно добавил: – Еще, конечно, оператор и мой напарник, которые ожидают меня.
Послышался шорох, будто незнакомец пытался отодвинуть камеру или штатив в сторону.
– Осторожно, – Тильман рассмеялся. – Простите. С меня шкуру сдерут, если с аппаратурой что-нибудь случится.
Мужчина что-то ответил, но я не расслышала. Дверцы закрылись, снова погрузив нас в темноту. Через несколько минут машина снова тронулась с места.
Я выдохнула и только в тот момент осознала, насколько сильно прижала к себе Джундуба. Я убрала руку с его рта и обняла, а он прижался ко мне в ответ. Уткнувшись носом ему в волосы, я вдруг со всей ясностью поняла, как люблю брата. Мне почему-то стало его жалко, этого пятилетнего мальчика, потерявшего маму и родной дом, который заискивающе пытался подружиться с другими ребятами в лагере, и который теперь с таким волнением прижимался ко мне.
– Все хорошо, Кузнечик, – прошептала я ему. В ответ он сжал мою руку и зарылся лицом мне в шею.
Час спустя машина остановилась. На этот раз дверцы Тильман открыл в одиночестве. Он прочистил нам проход и, дождавшись, пока мы все выйдем, сказал:
– Дальше вам придется ехать самим. Я тоже скоро уезжаю, есть пару незаконченных дел.
Он улыбнулся, но все равно показался мне изможденным и даже немного печальным. Отец пожал ему руку, и они перекинулись парой фраз, не разнимая рукопожатия.
– Ну вот и все, – со вздохом сказал мне Тильман, когда отец отошел с Иффой и Джундубом, простившись.
– Ну вот и все, – ответила я. – Спасибо за помощь.
– Всегда рад помочь.
Я улыбнулась, сделав шаг назад, и Тильман дернулся, будто хотел меня удержать. Я замерла.
– Прости, – с улыбкой произнес он. – Не забывай о том, что я тебе вчера сказал, ладно? Ты же мне позвонишь?
Мне хотелось спросить его, какой смысл? Хотелось сказать, что мы не пара, но это нелепо звучало даже у меня в голове. Тильман понимал это лучше меня, а может, ему и не надо было, чтобы я звонила.
Я вздохнула.
– Позвоню, – мой голос звучал так неубедительно, что я удивилась, когда Тильман улыбнулся моему ответу и кивнул.
– Видимо так и есть, – уязвлено подумала я. – Он и не ждет от меня никакого звонка.
– Тогда пока? – сказал он, в последний раз мне улыбнувшись.
– Тогда пока, – на прощанье улыбнулась я ему в ответ.
Лагерь "Заатари" остался теперь позади. Мы наблюдали, как машина Тильмана все дальше и дальше едет по дороге, и верно каждый из нас думал о предстоящем. Наш вагончик вдруг стал казаться мне родным, безопасным. На мгновение захотелось вернуться, но я отбросила всякие мысли об этом.
– Нет, – решительно подумала я. – Мы больше не вернемся в это грязное, пыльное место, полное лишений и умирающих надежд. Ради Джундуба и ради мамы мы будем жить как люди. Мы же ведь имеем на это право, верно?
ГЛАВА V
Египет
В ближайшей лавчонке папа купил каждому по лавашу. Джундуб выпросил Намурру – любимую сладость, которую в Иордании готовили по-особенному вкусно.
Отец отошел позвонить, пока мы доедали. Кузнечик сидел на наших рюкзаках, облизывая стекающую по руке начинку.
– Сегодня прохладно, – сказала вдруг Иффа, разглядывая небо. Я тоже взглянула наверх, на непривычно серые, пухлые тучи, так редко появлявшиеся до этого над иорданской землей.
– Конец осени, давно пора, – ответила я. – Надоела эта жара.
Затем я с волнением осознала, что нас ждет миграция в самый разгар зимы, зимы европейской, снежной и суровой. И все же я тогда не могла в полной мере представить, что такое настоящие морозы, от которых нет возможности скрыться.
– Я договорился насчет транспорта, но нам придется пройтись, ладно? – отец подошел немного растерянный, с взъерошенными волосами и бегающим взглядом. – Нас ждет долгий путь до Акабу, – словно самому себе добавил он.
– А где мы сейчас?
– В Аммане, где же еще. Что ж, – выдохнул папа, поднимая рюкзак Иффы и передавая ей, – некогда болтать. Через пару часов мы уже должны отъезжать.
Я никогда не была в столице Иордании, поэтому для меня стали откровением его широкие улочки с дорогими барами и кафе, наполненные снующей толпой людей, одетых по-европейски. Высокие здания, жизнь, кипящая и бурлящая, галереи и музеи, уютные и дорогие кварталы, на фоне которых мы казались оборванцами, – все это так разительно отличалось от того, что мы видели в лагере, да и в Сирии тоже. С грустью и тревогой я ощутила, как отличается остальной мир, прежде скрытый от меня за стенами родного дома.
Мы шли долго, часто останавливаясь спросить дорогу у прохожих. Наконец, папе надоело ходить кругами, и мы сели на автобус.
В дороге я глядела на однотипные бело-желтые здания с квадратными окнами и вспоминала Дамаск. Бабушку, сидящую на балконе, глядящую вдаль и выискивающую там счастливое, безмятежное прошлое; маму, ее идеальную осанку, в которой сквозило даже некоторое высокомерие, ее теплые, ласковые руки и твердый голос. У меня возникло странное чувство: будто мама все еще жива, она рядом и до нее рукой подать – я обернусь и увижу ее; и в то же самое время казалось, словно бы ее и не существовало вовсе, далекий призрак, живущий лишь в воспоминаниях и никогда – в реальности.
– Мы еще в Аммане? – выйдя из автобуса, спросила Иффа, не меньше моего удивленная контрастностью этого города. Теперь не было широких улиц, красиво одетых девушек и мужчин, с достоинством и суетливостью бегущих по делам, веранд, золотых вывесок и ярких реклам дорогих аксессуаров. Столица Иордании оказалась кокетливой актрисой, скрывающей за позолоченной маской бедную душу. Стоило пройти вглубь Аммана, как всякая мишура и шлейф европейского города были позади, остались лишь серые узкие улочки и жизнь, замедленная и утопающая в бедности. На мгновение вобрав в себя образ благоустроенного мира, где не приходится каждый день бороться за существование, вид иорданских жителей и палестинских беженцев, каких там было много, привел меня в уныние.