Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
Папа заметил меня и махнул головой, приглашая.
– Не спится, рух Альби?
– Да, – я улыбнулась. – От нервов хочется пить.
– Я устал немного, – сказал Исам, вставая со стула. – Тесбах ала кейр.
– Спокойной ночи, – ответили мы с папой. – Тесбах ала кейр.
Когда Исам ушел, папа взглянул на меня пронзительно, но ласково. Он взял меня за руки и вздохнул, покачав головой.
– Не забыла еще немецкий, рух Альби?
– Nein.
Папа улыбнулся, но тут же опять посуровел.
– Das ist gut, – ответил он. – Это хорошо. Он нам всем понадобится.
Я села на стул напротив папы и накрыла его руки своими.
– Мы справимся с этим.
– Мне всегда нравилось твое внутреннее умиротворение, Джанан, – с улыбкой произнес папа. – Ты всегда ладишь с собой. Мне же этого в себе не хватает.
Он вздохнул и посмотрел куда-то позади меня, будто бы пытался сквозь стену разглядеть спящих Иффу и Джундуба.
– Если что-нибудь случится…
– Папа…
– Джанан, – отец неодобрительно взглянул на меня, и я замолкла. Он повторил взволнованным, но твердым голосом:
– Если что-нибудь случится, проследи за ними. Иффа… она умная девочка, но думает эмоциями. Не дай ей совершить глупости, ладно?
– Не нужно мне этого говорить, – с досадой ответила я. – Европа – это не цель. Если мы не будем там вместе, зачем она нам?
– Хороший вопрос, – папа опять улыбнулся, но как-то грустно, с горечью и иронией. – Будущее иногда забирает у нас настоящее. Сейчас у нас нет ничего кроме будущего, ради него стоит рискнуть.
Ночью на берегу было прохладно. Ветер усиливался, подгоняя волны, и луна ярким, но холодным светом озаряла Средиземное море, искрившееся от ее лучей.
– Они обещали, что будет не больше ста человек, – с всевозрастающим беспокойством проговорил папа, глядя на три лодки, покачивающиеся у берега. Вокруг толпилось около шестисот человек, с сумками и одеялами. Гул голосов вместе с шепотом моря и ветра создавали какофонию, от которой сердце в груди билось в страхе и напряжении. Некоторым выдали спасательные жилеты, но на всех не хватило. Нам достался только один. Я пыталась надеть его на Джундуба, но жилет оказался слишком большим для брата. Тогда было решено надеть его мне, с условием, что Джундуб всегда будет у меня на руках.
Перед отплытием мы еще некоторое время стояли на берегу. Каждый молчал, погруженный в свои мысли. Толпа гудела, словно рой пчел, но тихо, с опаской, застывшая в напряженном ожидании.
Я закрыла глаза, прислушиваясь к ритмичному шелесту волн. Всем телом я ощущала близость моря и угрозы, которую оно таило в себе, слышала его зов, несмелый, но настойчивый. На какое-то мгновение показалось, будто на берегу кроме меня никого нет. На губах застыла соль, и волосы пропитались свободой пустыни и моря.
Я открыла глаза. Небо, черное, всеобъемлющее, нависло над серым, таким же бездонным морем, уходящим куда-то вдаль и будто бы не имеющего конца и края. А мы, маленькие человечки, загнанные и потерянные, точно несшие голову на плаху, не спеша забирались в лодки.
Несколько контрабандистов стояли с оружием, время от времени подгоняя замешкавшихся. Взгляд у них был жестокий и презрительный, вели они себя заносчиво и воспринимали нас словно мы скот.
Забираясь в лодку, одна женщина оступилась и упала, прижимая к груди ребенка. Она расплакалась и завыла, не вставая с колен. Несколько раз контрабандист велел ей подняться, но она лишь продолжала прижимать ребенка, со слезами читая молитву.
– Она просто боится, – сказала Иффа, с сочувствием наблюдавшая за ней. Контрабандист перестал обращать на нее внимание, пропуская людей дальше, но от ее рыданий он начал нервничать и вдруг схватил ее за волосы, заставив подняться. Она завопила, не выпуская ребенка.
– Я сказал тебе заткнуться! – прокричал контрабандист, плюясь на нее от бешенства, а затем оттолкнул от себя. Женщина упала, и одежда ее промокла от набежавших волн, и песок прилип к телу и запутался в волосах.
Ребенок заплакал, и теперь они плакали вместе. Из-за их рыданий и бездействия отупевшей от страха толпы мне захотелось убежать.
Папа, как и остальные мужчины, молчаливо наблюдал за этой картиной, не смея вмешаться. Я понимала, почему он ничего не предпринимает, но внутри все равно заклокотало разочарование в нем и в себе и во всех остальных – в слабых запуганных человеческих существах.
Подошла наша очередь забираться в лодку – такую большую, каких я еще не видела. От влаги краска на лодке давно облупилась, а дерево почернело и даже немного прогнило. В лодке уже набралось около двухсот человек. Места было мало, и все прижимались друг к другу, боясь упасть за борт.
Когда мы сели, я взглянула на воду, враждебную и, подобно зыбучему песку, затягивающую и не отпускающую из своих холодных объятий. Даже луна была далекой и равнодушной.
Никто нам не поможет, если мы затонем. Пучина поглотит нас, заглотит и не отпустит, и никто не узнает о наших мольбах и страданиях, и мир проснется, не подозревая, что где-то там, в ледяной морской бездне, захлебнулись собственными надеждами сотни беженцев.
Мы отплыли, и берег начал удаляться, с каждой минутой все больше отсекая шансы возвратиться. Вскоре Египет, как и вся наша прошлая жизнь, остался позади.
Джундуб прижался ко мне. Я гладила его голову и думала о том, что сейчас все или закончится или начнется.
ГЛАВА VI
ЕВРОПА
Греция
Некоторое время все молчали и будто бы даже дышать старались как можно тише. Волнение сковало тело, каждое движение пугало, сердце, словно раненое животное, металось в груди. Когда тишина успокоила нервы, начали раздаваться несмелые перешептывания.
В морской пустыне, где кроме гуляющего ветра и вырядившегося в звездные стразы неба ничего не было, луна казалась ярче обычного. Я долгое время разглядывала ее. Формы кратеров создавали у нее печальное выражение, и она будто удивлялась судьбе человечества, глядя сверху вниз на его страдания и страдая вместе с ним. Теперь луна не казалась мне равнодушной. Покровительственно возвышаясь над нашей лодкой, она точно следила за нами, освещала путь и оберегала.
Джундуб уснул на наших с Иффой ногах. Мы укрылись с ней одеялом, прижавшись друг к другу, и я слышала ее размеренное дыхание и сопение брата, время от времени подрагивающего во сне. Я смотрела на горизонт, пытаясь разглядеть наше будущее, но кроме непроглядной неизвестности ничего там не нашла. Волнение стихло, и начала накатывать сонливость. Я почувствовала голову Иффы на своем плече и поняла, что она уснула.
Лицо замерзло от ночного бриза, но, окруженная родными, я забыла о холоде. Иллюзорное чувство безопасности расслабило меня, и, засыпая, я ощущала умиротворение и еще более окрепшую надежду.
Утром я проснулась от холодного воздуха и гула голосов. Лодку покачивало сильнее, чем раньше, среди людей появилось оживление. Иффа с папой уже проснулись и о чем-то разговаривали. Джундуб все еще спал, прижавшись ко мне. Его дыхание щекотало мне руку и казалось горячим по сравнению с утренней прохладой.
– Вы голодны? – спросил папа, доставая из рюкзака еду.
Его волосы были растрепаны, и глаза опухли от плохого сна. Он зевнул и вздрогнул, и мне захотелось обнять его, такого уставшего и неуклюжего в это утро. Джундуб завертелся и захныкал. Он успокоился не сразу и первое время дрожал и оглядывался, с детским ужасом цепляясь за мою шею.
– Успокой ребенка, или я выкину его за борт, – сказал один из контрабандистов, плывущих с нами в лодке. Он махнул ружьем в сторону воды, и от этого жеста у меня в глазах потемнело от страха. Лицо папы дрогнуло, но он ничего не ответил, только взял Джундуба на руки, крепко прижав к себе.
Небо утром было серое, и вода не казалась настолько пугающей. Голубая теперь, а не черная как ночью, она не несла в себе очевидной опасности. Появилось чувство, будто утонуть почти невозможно. После угрозы контрабандиста я испытывала страх не к природе, но к людям, что с таким пренебрежением наблюдали за нами, с самомнением прячась за оружием.
– У вас очень милые дети, – какой-то мужчина вдруг обратился к отцу. – Меня зовут Хабиб.
Хабиб заметил мой взгляд и улыбнулся мне. У него была добрая улыбка, но грустные глаза. Седина коснулась его висков и некоторых прядок на бороде.
– Спасибо, – папа ответил незнакомцу немного холодно и отчужденно. – Меня зовут Аббас, а это Джанан, Иффа и мой сын Джундуб.
– Фурса Саида, – произнес Хабиб, коснувшись ладонью своей груди, там, где сердце. – Приятно познакомиться.
Он был одет в потертые джинсы и батник; кроме борсетки с собой у него ничего не было. Руки его дрожали, когда он подносил их к лицу, и было видно, что они огрубели от тяжелой работы. Хабиб немного помолчал, а потом заговорил с такой печалью, что стало не по себе:
– У меня тоже есть ребенок. Он очень болен, и я не смог его взять с собой. Я хочу заработать денег на его лечение и забрать к себе.
– Шидд Хэлак, – ответил папа. – Крепись.
Хабиб едва заметно улыбнулся, но улыбка это была такой же грустной, как и его взгляд.
– Знаете, мне чуть не запретили садиться в лодку из-за того, что я христианин, – Хабиб впервые усмехнулся.
– Христианин? – папа с интересом взглянул на незнакомца.
– Да, а вы разве тоже против христианства?
– Я слишком долго пробыл среди католиков и атеистов, чтобы не быть терпимым к вере или не вере других.
– Терпимым, – Хабиб рассмеялся. – Не очень толерантно с вашей стороны всего лишь терпеть другие веры.
Глаза его сверкнули, но взгляд остался таким же печальным и даже покорным.
– Не принимайте это слишком близко к сердцу. Все мы всего лишь терпим друг друга. Кого-то легко, кого-то сложнее.
Хабиб склонил голову в задумчивости. Папа не смотрел на собеседника, сосредоточенный больше на своих мыслях. Они говорили тихо, но один из контрабандистов услышал их разговор. Он оттолкнул мужчину на своем пути и подошел к Хабибу.
– Тебе придется доплатить, – сказал контрабандист, тыкая в Хабиба ружьем.
– За что?
– За то, что кафиру не место в лодке! – он с презрением плюнул в лицо Хабибу. Христианин молча вытерся, продолжая глядеть на возвышающегося над ним контрабандиста.
– Или доплачивай, или я выброшу тебя за борт!
– Но у меня и так почти не осталось денег, – Хабиб коснулся борсетки, сжавшись от вида оружия, нацеленного на него.
Контрабандист выхватил у него сумку, но Хабиб стиснул в руках ремешок, не желая отдавать последние сбережения. В ответ контрабандист ударил его прикладом, и кровь, густая и темная, пропитала волосы Хабиба, стекая по лицу, а затем капая на дно лодки. Хабиб упал на колени, но контрабандист продолжал избивать его, не обращая внимания на сдавленные стоны и попытки закрыться от ударов.
– Перестаньте! – Иффа вскочила, но я заставила ее сесть обратно. Контрабандист едва заметил ее, но она продолжала кричать и вырываться.
– Заткни ее, или я сам это сделаю, – металлическим голосом произнес он, взглянув на нас с Иффой. Он уже не избивал Хабиба, забрал борсетку и отошел. Папа помог подняться христианину, поправил одежду и укрыл его одеялом.
– Ынта малих, Хабиб? – спросил отец, с беспокойством заглядывая ему в лицо. – Ты в порядке, Хабиб?
– Аль Хамбу лилла! – выплюнув сгустки крови, ответил Хабиб. – Слава богу!
Мы с Иффой переглянулись. Джундуб испугался, спрятав лицо у меня на груди.
Глаза и губы Хабиба быстро опухли, волосы от крови слиплись, и я почувствовала запах железа вперемешку с чем-то кислым.
Сотни глаз некоторое время были устремлены на Хабиба, но вскоре все потеряли интерес к избитому "кафиру". Христианин сидел, согнувшись, и еще долго выхаркивал кровь. Его зубы стали розовыми, лицо посинело, руки дрожали так, что он не мог удержать в руках бутылку с водой.
– Джанан, – Иффа с беспокойством взглянула на меня, будто я могла избавить этого человека от боли. Она повторила:
– Джанан.
Я сняла платок и намочила его в море, выжала и передала Иффе. Она недоуменно посмотрела на него, затем взглянула на Хабиба и покачала головой.
– Нет. Нет, – в ее взгляде я различила панику и страх. Неужели она теперь боится всех мужчин?
– Папа, – я передала платок отцу. – Ему надо промыть раны.
Хабиб с благодарностью улыбнулся. Он вытер щеки и глаза от крови, каждый раз вздрагивая от прикосновения ткани, пропитанной морской солью.
– Я не считаю вас кафиром, – Иффа тут же замолкла, словно сказала какую-то глупость. Она помолчала в нерешительности, потом все-таки добавила:
– В вас живет вера, просто она отличается от нашей.
– Иффа, – отец неодобрительно посмотрел на нее, взглядом указывая замолчать.
– Спасибо вам, – Хабиб улыбнулся искренне и по-доброму. Я поймала себя на мысли, что давно не видела такой чистой в своей доброте улыбки.
Среди ночи я проснулась от чьих-то стонов. Лодка покачивалась, и ветер свистел в ушах. Убывающая луна озаряла часть неба и лица людей, сонных и вымотавшихся от беспрерывного плаванья. Слышались короткие недовольные реплики, кто-то кинул банку из-под газировки в нашу сторону.
Проснувшись окончательно, я поняла, что это стонет Хабиб. Я внимательно взглянула ему в лицо, кажущееся мертвенно-бледным в слабом свете луны. Похоже, он бредил: рваные губы что-то шептали, рассеченные брови подрагивали и хмурились, голова металась из стороны в сторону, все тело дрожало и дергалось. Стоны, время от времени вырывающиеся у него, напомнили мне предсмертные стоны матери. Вся его боль эхом проносилась по морской глади, и стенания звучали зловеще среди одиночества неба и моря.
К вечеру следующего дня отец сказал, что у Хабиба жар. Мой платок теперь походил на простую тряпку. Папа опускал его в море и выжимал раз за разом, чтобы затем вытереть лицо больного от пота и охладить кожу. Хабиб, не переставая, всхлипывал и благодарил, но позже перестал и благодарить – только судорожно вздыхал.
Я наблюдала за ним с сочувствием, но и с некоторой брезгливостью. Больные и страдающие всегда вызывали во мне отчужденность, их слабый вид отталкивал. Хабиб не был исключением. Мне хотелось, чтобы он поскорее пришел в норму, чтобы не видеть его таким жалким, таким несчастным. Он больше не улыбался, и доброта его была погребена под пластом боли.
Иффа напоминала мне верного пса, ждущего пробуждения хозяина. Она следила за каждым движением Хабиба, подзывала отца, чтобы он помог христианину, но сама к нему не подходила. Сон ее стал более чуткий: сквозь дремоту я чувствовала, что Иффа не спит, думает о чем-то и следит за Хабибом.
Мы продолжали плыть. От голода тело ослабло, жажда затуманила рассудок, а от неподвижности затекли мышцы. Чтобы хоть как-то протянуть, мы питались раз в день и пили как можно реже. Джундуб сначала много плакал, но затем силы оставили его, и теперь он чаще спал. Мы почти не разговаривали друг с другом. С утра до вечера я глядела на яркую синеву неба, пыталась разглядеть под водой рыбу, следила за измученными соседями.
На четвертый день я так же отупевшим взглядом смотрела на воду, погруженная в апатичные мысли, которые крутились в голове медленно и со скрипом, точно несмазанные шестеренки. Я следила за песчинками, плавающими под самой поверхностью и искрящимися от декабрьского солнца, когда вдруг мимо проплыл небольшой контейнер из-под еды. Сначала я не обратила на него внимания, решив, что кто-то выбросил из нашей лодки, но за контейнером проплыла обувь, пустой рюкзак, несколько игрушек. Выглянув, я увидела еще много вещей – остатки чьих-то судеб, выброшенные и потерянные, такие же как и их хозяева.
Я взяла куклу, проплывающую совсем рядом с лодкой. У нее на макушке не было волос, краска стерлась, и теперь вместо глаз были только впадины. Некоторое время я разглядывала ее, думая о ребенке, которому пришлось с ней расстаться.
Война забирает детство, так жестоко и несправедливо. Ее липкие щупальца доберутся и до моря и до другого континента, а мы все равно бежим от нее. Нам закрывают двери, но мы пролазим через окна.
Наверное, остальному миру, так же как и мне, неприятно смотреть на страдания других, и легче закрыть глаза, дожидаясь, пока больные поправятся, а слабые станут сильными. Ведь настоящая помощь заключается не в том, чтобы помогать, когда это удобно. Настоящая помощь – почти всегда в убыток себе.
Я опустила куклу в море. Сначала она погрузилась в воду, но затем выплыла на поверхность, будто невидимые силы подтолкнули ее вверх.
Европа не готова идти на жертвы, она и не обязана. И все же, глядя на эту куклу, бесхозно уплывающую и безмолвно кричащую о судьбе своей маленькой хозяйки, можно ли так спокойно решить, что помощь не обязательна?
– Они утонули, да? – спросила Иффа, так же наблюдавшая за качающимися на морской глади вещами.
– Я не знаю.
– Вода стала их могилой, но зато они умерли как шахиды и теперь в раю, – произнесла женщина рядом с нами, скорее обращаясь к самой себе, чем к нам. Ее взгляд остановился на маленьком башмачке, крутящемся на взбудораженной нашей лодкой поверхности. Женщина открыла рот, будто хотела что-то сказать, но передумала и отвернулась.
Я представила маленькое тельце, медленно погружающееся в пучину, как вода, все более холоднеющая и темнеющая, давит и тянет ниже и ниже, а поверхность, где еще видно голубое небо и солнечные лучи, становится недосягаемой.
Детям не обязательно умирать как шахидам, чтобы попасть в рай. Дети невинны, так за что же им такая страшная смерть?
В тот же вечер одна из беженок начала рыдать и вопить. Кто-то пытался ее успокоить, но она кричала так сильно, что звенело в ушах.
– Что там происходит?
Та же женщина, что говорила с нами, задрожала и коснулась живота, будто кто-то ее ударил.
– Этот крик, – прошептала она, – так кричит мать, потеряв ребенка.
Я попыталась разглядеть, но кроме голов, обращенных в ту же сторону, ничего не увидела. Позже я узнала, что ребенок действительно умер, не сумев перенести этот путь. Матери велели выбросить его за борт, но она так сильно прижимала ребенка в груди, что даже несколько мужчин не смогли вырвать его из ее рук. Вскоре крики прекратились, но лодку вдруг качнуло, и послышался всплеск воды. Кто-то завопил. От страха я окаменела, продолжая глядеть перед собой и не решаясь посмотреть туда. Мне никто не говорил, но я знала, что случилось, и от этого ужас пробрал меня до самых недр души.
– Она прыгнула вместе с ним, Джанан! – Иффа закрыла рот руками, не в силах поверить в то, что увидела.
Какой-то мужчина прыгнул вслед за обезумевшей матерью. Я не видела, что происходит, только слышала вопли, всплески воды, хрипящие вздохи от недостатка кислорода. Через время все прекратилось.
Кого-то вырвало от потрясения и шока.
Я так и не сдвинулась с места, глядела на беззвездное небо, а в голове в это время не зарождалось ни одной мысли. Иффа села на место и расплакалась. В лодке стало так тихо, что я слышала собственное дыхание и гулкие удары сердца.
Лодка отплывала все дальше и дальше, а в ушах продолжали звенеть всплески уходящих жизней. Теперь на три сердцебиения стало тише.
Хабиб передал Иффе платок, чтобы она вытерла слезы. Его лицо до сих пор было опухшим, но он приходил в норму, и его больше не лихорадило. Хабиб обернулся, будто ожидал увидеть утопленников, и произнес:
– "Мама, а правда, что будет война, и я не успею вырасти?"
Мы встретились с ним взглядом, и он сказал, уже обращаясь ко мне:
– Рождественский. Знаете такого?
– Нет.
Хабиб кивнул, словно иначе и не могло быть. Он помолчал, потом добавил:
– Так хочется счастья своим детям, но зачем же мы обрекаем их на жизнь в этом мире, полном страданий?
До острова Родос оставалось совсем немного, но ночью начался шторм.
Месяц стоял высоко, освещая грузные тучи, плотные, точно дым. Звезды исчезли, будто прогнанные светлячки, остервеневший ветер порывами раскачивал нашу лодку, гнал прочь. Холод пронзал тело, добирался до костей, до самой сути. Море обезумело, словно разозлившись, что мы слишком долго занимали его обитель. Лодку качало все сильнее, вода хлестала о борта. Ледяные капли пропитывали одежду, словно иголками, сильнее пощечины били по лицу. Крики вырывались сами собой, страх сковал тело. А море продолжало бушевать, шипеть, бурлить, стонать. Грозы освещали небо, черное, равнодушное, и гром вдогонку гремел, будто проклиная. А может, это был реквием по нашим душам?
Я никогда не забуду этот всепоглощающий ужас, когда сама Природа решает тебя похоронить. Когда силы на исходе, желудок прилип к позвоночнику, а от жажды и семидневного оцепенения ноет все тело; когда младший брат цепляется за тебя, ища спасение не в боге, а в твоих руках, таких же дрожащих и слабых, как и у него самого; когда его детский крик заглушает твой собственный.
Вы знаете, что такое умереть еще до смерти? Сердце бьется так сильно, что словно бы вырывается из грудной клетки, бьется о легкие, неспособные потреблять кислород. В глазах темнеет, и фейерверком стреляют миллиарды черных точек. Тело становится непослушным, будто тряпичным. Оно и верно, ведь мы – лишь марионетки в руках стихии. Ни нож перед ней не властен, ни слово. И молитвы она не слышит, хотя ты молишься так исступленно, так отчаянно, что душа мечется в теле, но строки, тысячелетиями произносимые, оборачиваются пустым звуком, утопающим среди рыданий, потому что даже Аллах не имеет власти над твоей судьбой.
Волны продолжали биться о борта лодки, и пенящаяся вода, переплескиваясь через края, быстро наполняла дно. Все глубже начало погружаться отяжелевшее судно. Я чувствовала, как ноги обволакивает ледяная вода, поднимаясь все выше, и первым порывом было прыгнуть в море, словно тонущая лодка была не только гробом, но и палачом.
Вскоре оцепенение прошло, и все стали выбрасывать за борт вещи и одеяла, – весь лишний груз, но этого было мало. Беснующаяся стихия не усмирилась жалкими подачками и требовала больше жертв. Наши вещи уплывали прочь, и, наверное, другие люди на другой лодке точно так же, как и мы пару дней назад, увидят их, со скорбью проследят глазами, как чьи-то истории и жизни доживают свой век на бескрайней поверхности моря, и будут надеяться, что это участь обойдет их стороной.
Джундуб так сильно вцепился ногтями мне в руку, что я ощутила острие боли даже сквозь поток адреналина. От истощения и не прекращаемых криков испуганного детского сердца, Джундуб охрип и потерял голос. Весь его страх теперь сосредоточился в глазах, устремленных на меня. Взгляд ребенка, в котором кроме мольбы и самого чистого, тотального ужаса ничего не разглядеть; глаза, полные слез, замерших между черными ресничками, не выплаканных слез, таких же соленых, как и эта бушующая гробница.
Словно погруженная в транс, я запустила пальцы в отросшую шевелюру Джундуба, перебирая кудряшки, слипшиеся от воды, затем нагнулась поцеловать макушку, вдыхая запах молока и карамели.
Лодку закачало из стороны в сторону, и мы повалились, прижатые другими телами. Еще одна волна взмыла и обрушилась на нас, а за ней еще, и мгновение спустя я перевалилась за борт, поглощенная водой. Пузыри, шипя, прошлись вдоль моего тела и выплыли на поверхность, и я, спасенная жилетом, поднялась следом. Судорожный вдох, и меня с головой накрыла новая лавина. Паника прожгла насквозь тело и душу, отупевшее от страха сознание едва понимало происходящее, сосредоточившись на сверкающем в безумии небе, а не на собственном спасении, и только руки, управляемые инстинктами, лихорадочно искали, за что уцепиться.
Кто-то схватил меня за запястья и вытянул из смертельных объятий моря.
Я слышала свое имя, но не находила глаз, которые сковали бы мой взгляд в цепи своего внимания и не отпускали, пока раздирающая до костей паника не отступит, не оставит предательское тело – такое слабое в судьбоносные мгновения.
Наконец, я смогла различить лицо Иффы и брата, в то время, как отец пытался согреть меня. Я так дрожала, что будто бы вырывалась из его объятий. Его ладони казались горячими по сравнению с моим телом, но шквал усиливался, и все попытки папы были тщетными перед ледяным дыханием погоды.
Лодка продолжала наполняться водой и погружалась все сильнее. Упавшие вместе со мной теперь в отчаянье пытались залезть обратно. В отличие от меня, им никто не помогал, и они, цепляясь за мокрые борта, неизбежно падали. Почти что в истерике, не оставляя попыток, они брались за края лодки, и судно от этого кренилось на бок.
Тяжелые капли с гулом разбивались о море, слышался тревожный рокот грома где-то вдалеке. Волны ударялись о носовую часть лодки, и после каждого удара сердце останавливалось, и резкая боль пронзала поясницу.