Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
Теперь у меня есть дом.
Мы с дядей смотрим все новости о беженцах. До сих пор ждем звонка от папы, который – я чувствую это – никогда не позвонит.
Дядя показал мне фотографию сирийского мальчика, так напомнившего мне о Джундубе. Кузнечик был в безопасности, но мне опять стало так страшно за него, что я заперлась в комнате и проплакала несколько часов.
Забавно, как быстро мы переходим от добродетели к полнейшему эгоизму и наоборот. Когда мы бежали из Сирии, когда я была беженкой, – хотя я и сейчас ею являюсь – мне было все равно на страдания других. Я думала только о себе и своей семье. Но когда я оказалась в Германии, и опасности остались позади, я стала всем сочувствовать, и от этого всепоглощающего сочувствия мне плохо, я задыхаюсь.
Какое из этих амплуа – маска? А может быть они оба – мое прикрытие, или я действительно такая разная и неоднозначная?
А вы, действительно ли вам есть дело до беженцев, или вы пытаетесь себя в этом убедить? Убедить свою совесть?
И сейчас, так усердно пытаясь выказать участие, вы воспринимаете меня не более, чем еще одну беженку. И это слово наверняка для вас стало почти ругательством. Вы не испытываете ко мне уважения и настоящего интереса. Я выгляжу не как типичная мусульманка в вашем представлении, и все-таки я арабка и этим все сказано, верно?
О, нет, скажите вы, я не расист и не тупое животное, чтобы поддаваться предрассудкам. И в это время у вас что-то клокочет внутри, что-то сопротивляется сказанному, потому что где-то в сокровенных глубинах сознания вы понимаете, что врете. Грязные арабы, эти законченные фанатики, террористы – даже их дети к вашему собственному стыду не вызывают в вас ничего кроме отчужденности.
Умом вы понимаете, что мусульмане такие же люди как и вы. Но сердце восстает против этих новых варваров, так нагло заполонивших всю Европу.
Словно паразиты, расплодились они по всему континенту. Вы никогда не признаетесь даже самому себе, но арабы для вас – чума современности, и вы не будете против, если эту пандемию погребет война, пришедшая в наказание террористам и верующим до исступления мусульманам.
Не смотрите так удивленно на меня. Я говорю лишь то, что слышала и читала между строк, с таким яростным омерзением слетавших с уст некоторых прохожих. Не все европейцы хлопали нам, встречая на вокзалах.
Я знаю логику беженцев, ведь я сама беженка. И если вы спросите меня, все ли беженцы действительно нуждаются в убежище, я скажу – нет. Среди нас есть молодые мужчины, воспользовавшиеся перспективами, насильники, террористы, убийцы и воры. Как и среди вас, конечно же. Но есть и неприкаянные, отверженные и напуганные, с маленькими детьми, уже забывшими, что такое жизнь, а не выживание; есть те, для кого остаться – значит умереть. И если вы скажите мне, что отказ принять беженцев имеет лишь только одну сторону медали, я с вами не соглашусь.
Наша жизнь сложна тем, что нет черных и белых цветов, – есть только оттенки. Нет людей хороших и нет плохих: в каждом из нас живет монстр и праведник.
В возникшей ситуации нет правильного решения, есть только гуманное и негуманное.
Я никогда не судила страны, отказывающихся принимать беженцев. Правительства, подобно матерям, в первую очередь заботятся о своих "детях", и это, наверное, правильно. Но я никогда не забуду тот ужас, истерическое отчаяние, когда ты, крошечный человечек, полный страхов и усталости, стоишь среди такой же отчаянной толпы, мечущейся и остервеневшей от безысходности; когда ты молишь и рыдаешь, но тебя никто не слышит; когда твоя жизнь ничего не стоит, а твои страдания никого не волнуют.
Вы в безопасности и в тепле, вам сложно представить наши страдания, я понимаю. Но не забывайте, что ваше спокойствие и благополучие может иметь слишком высокую цену.
ЭПИЛОГ
Когда Джанан Аббас закончила свой рассказ, я спросил, не было ли у нее проблем с пониманием вопросов, которые мы задавали в течение всего интервью, была ли у нее возможность рассказать всю важную информацию, был ли протокол переведен для нее с немецкого на родной язык, – и прочее, что мы всегда задаем в таких случаях. Джанан на все ответила утвердительно.
– Что ж, – некоторое время я смотрел на беженку, не выдавая никаких эмоций, – у меня вопросов больше нет.
Я встал из-за стола, обошел его и остановился рядом с ней. Передвинул документ, а затем сказал, ткнув пальцем в лист бумаги:
– Распишитесь вот здесь.
Пока она послушно расписывалась, я внимательно смотрел на нее, уже другими глазами. Ее жизнь теперь стала для меня открытой книгой, и взгляд ее, колючий, неприятный, каким он показался мне вначале, после интервью стал восприниматься иначе.
Я не мог сказать, получит ли она статус беженки, будет ли получать пособие. Но я понял, что мне хотелось бы пожелать ей всего наилучшего.
– Устал я от ее болтовни, – сказал Вагнер, когда Джанан ушла. Я невидящими глазами глядел на стол, едва слыша, что говорил мне Ральф. Никаких мыслей не приходило, но было почему-то очень скверно на душе.
– А девочка хорошенькая, да?
Я поднял глаза на Вагнера. Он довольно улыбался, кивая в сторону двери, в которую только что вышла беженка.
– Только слишком спокойная и серьезная. Я таких не люблю, – Вагнер опрокинулся на спинку стула, сложив руки за голову в приятной задумчивости.
Я встал из-за стола и подошел к окну. Из здания вышла маленькая фигурка в огромном вязанном свитере. Я сразу узнал ее по походке.
– Она через многое прошла и многое поняла, – подумал я. – В нашем мире нет ничего абсолютного, это верно, и все же нет истины более однозначной, более верной, тотально засевшей в самой сути нашего Я, чем то, что мы – эгоисты. Альтруизм же – утопия человечества, и на него рассчитывать не стоит. А все эти заголовки, кричащие о толерантности, понимании, долге Германии перед другими странами – лишь бессмысленная попытка убедить себя в том, что нам есть дело до проблем чужестранцев.
Фигурка продолжала идти и стала почти крошечной, вот-вот готовой исчезнуть на горизонте.
– И все-таки, – с каким-то внутренним придыханием подумал я, – все-таки…