Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
Папа вернулся через полчаса. Он выглядел запыхавшимся, и щеки его горели здоровым румянцем.
– Все не так плохо. Они еще не достроили стену, – тяжело дыша и выпуская клубни пара изо рта, сказал папа. – Я договорился, так что мы переберемся с другими.
– Когда? – спросил Бади.
– Ночью.
Мы встретились с папой глазами, и он улыбнулся, обняв меня за плечи.
– Все будет хорошо, рух Альби. Я же говорил.
В эту ночь не было снега, и луна, полная, светила высоко в небе, освещая дорогу лучше любого фонаря. Нас было полсотни человек, и несколько мужчин давали указания всем остальным. Впереди шли около пяти человек, разведывая обстановку, а затем подзывая жестами или тихими окликами, похожими скорее на волчий зов главарей стаи. Кто-то из беженцев включил фонарь, чтобы освещать путь под ногами, боясь оступиться, но проводник с раздражением выбил из его рук прямое доказательство нашего присутствия.
– Никаких фонарей, – сквозь зубы, почти плюясь от бешенства, произнес проводник, обращаясь ко всем нам.
Переход через границу пролегал по заброшенным железным путям, заваленным мусором. Мы почти не разговаривали, и даже дети, чувствуя напряжение и почти осязаемый страх, молчали. В темноте, когда разговоры были под запретом, звуки природы казались особенно громкими. Треск веток, взмах крыльев какой-то птицы, наблюдающей за нами среди сплетенных искривленных веток, – все это создавало жуткую атмосферу, которая давила на и так слабые нервы, натянутые, точно струны скрипки. И природа играла на наших чувствах, и мелодия получалась писклявой, надрывной и беспокойной.
Несколько раз где-то вдалеке появлялся свет от автомобильных фар, и все разбегались, в тихой панике, прячась среди деревьев. Но вот что-то пошло не так, и разведчики жестом показали бежать. Пришлось ускориться тоже, слыша, как сердце бьется в горле, в ушах, готовое разорваться от таких бешеных скачек.
Жесткие стопы придавливали засохшую пожелтевшую траву, не укрытую снегом, вздымали вверх, затем снова придавливали траву, ту, что уже впереди. От силы обувь впивалась в землю, которая под мусором была сырой даже зимой, и она комками летела во все стороны вместе с бутылками и прочим хламом, валявшимся везде на нашем пути. Колени дрожали, тело не слушалось, сердце стучало так, будто должно было вот-вот остановиться, и оно судорожно пыталось отбить последние аккорды жизни. В ушах звенело, дыхание было коротким, но частым. В груди болело от недостатка кислорода и самообладания, сознание затуманилось, спустив инстинкты с поводка. Слева вдруг замаячили ярко-желтые дрожащие вспышки света от фонарей, послышались крики, будто нас кто-то звал или давал указания, затем тонкий свист пронзил воздух, отчего заложило левое ухо. Я поняла со всей трезвостью, на какую была способна в тот момент, что впереди маячила свобода или смерть. Наверху искрили звезды, насмехаясь и подбадривая одновременно, и я не собиралась, пройдя столько всего, возвращаться или умирать.
Я обернулась. Миг, неизмеримо короткий, и все-таки – прожитая жизнь. Десять или двадцать человек, уставшие, напуганные, оставившие родные дома, семьи и прошлое, и уносящие с собой личные трагедии и желание жить, бежали, рывками отталкиваясь, падая, зарываясь лицом в мусор, а затем, подскакивая и с удвоенной силой продолжая бежать. Все лица слились в одну общую гримасу горя: от истощенных сил, от страха и глубокой, укоренившейся во всех нас печали, от последних остатков смирения.
Их лица будут сниться мне по ночам. Я уже знала это, когда бежала дальше, отсчитывая сердцебиение и выдавливая из себя всю мужественность, на какую была способна.
Я еле сдерживалась, чтобы не зарыдать. Ноги были ватные, непослушные, и я споткнулась, но удержала равновесие, споткнувшись через несколько метров снова. Упала на колени, и в это мгновение оторвалась от реальности. Я смотрела на руки, прижатые к земле, на свои худощавые, поцарапанные грязные руки, и перебирала пальцами пару неправдоподобно зеленых травинок. Откуда там могла быть такая сочная трава посередине зимы? Я слышала свое глубокое, неспешное дыхание и проживала сотни жизней в ту самую секунду. Но прошло еще несколько мгновений, и кто-то схватил меня под руки и рывком поднял на ноги.
Снова пустилась бежать. Снова умирала и возрождалась. Сердце билось в такт шагов, билось так сильно, что все тело – словно бы сплошной пульс. От ветра губы потрескались, и пересохло во рту.
– Джанан! Джанан! – кто-то закричал впереди.
Я подняла руку и остановилась, не в силах больше бежать. Какой-то собачий хрип вырвался из груди, и я пыталась надышаться, но легкие будто бы больше не могли вбирать в себя столько кислорода. Я задыхалась. Задыхалась от страха, от неконтролируемой паники, от желания зарыдать, что есть мочи, здесь и сейчас; рыдать и кричать, пока силы не оставят окончательно, и пока уже и так осипший голос не пропадет вовсе.
Отец вернулся ко мне, протолкнувшись сквозь бегущих ему навстречу. У него был обеспокоенный взгляд, черные густые брови были нахмуренны, губы поджаты. Он протянул руку. Его пальцы дрожали, ладонь была холодная и потная.
Тело продрогло от ночного зимнего ветра, что будто бы просачивался сквозь одежду, окутывал своими ледяными объятиями. Пот стекал по вискам, голова кружилась от волнами накатывающегося жара.
Когда мы нагнали остальных, отец подхватил на руки Джундуба. Я снова начала отставать, и лишь зеленые глазки черноволосого, испуганного мальчишки, что выглядывал из-за спины отца, не давали мне остановиться.
Снова раздались выстрелы, и я обо что-то споткнулась. Упала, ударившись лицом о землю, и почувствовала во рту вкус крови. Голова закружилась, и я едва различила в этом упавшем теле Бади, в котором не осталось больше ни души, ни жизни. Я встала спустя две секунды после того, как упала, но до сих пор отчетливо помню эти мгновения. Из его рта стекала ярко-бордовая кровь, насыщенная и густая, словно выжитый виноградный сок. На фоне этого белесого мира она произвела пугающее впечатление. Его глаза больше ничего не видели и были устремлены куда-то вдаль. Тогда я окончательно убедилась, что Бади был намного старше меня. Лицо, лишенное его мальчишеского задора, его надежд и мечтаний, перестало казаться юным.
Я вскочила и побежала дальше, будто и не было этой трагичной сценки, будто Бади ничего для меня не значил, и этот парень, теперь лежавший вместе с остальным мусором, не улыбался, подбадривая меня, всего час назад.
Впереди был железный забор – мост на свободу или топор палача. На секунду я испугалась, что это тупик, но потом увидела несколько дыр, через которые уже пробирались люди. Они делали это быстро и ловко, будто сто раз проделывали подобное, и я снова запаниковала, что не управлюсь, что меня схватят, отправят в Сирию, без семьи и будущего, а может, и свободы.
– Джанан!! – прокричал папа.
Я обернулась и увидела бегущего ко мне Джундуба. За ним бежал отец, истерическими жестами показывая не останавливаться. Я взяла брата на руки и ускорилась, стараясь догнать Иффу. Она уже пролазила через забор.
– Скорее, Джанан! – срываясь на рыдания, кричала Иффа. Джундуб заплакал, пугаясь истерики сестры.
– Кузнечик, все хорошо. Пролезай, – прошептала я ему, помогая протиснуться в дыру.
Я не помню, как перебралась через забор, не помню, как пробежала поле, как оказалась в лесу. Я слышала только собственное дыхание, крики пограничников, как загремели еще пару выстрелов. Эти выстрелы до сих пор терзают меня, раздаются по ночам, стоит закрыть глаза. Даже сейчас я слышу их отчетливее своего собственного голоса.
Добежав до леса, я посмотрела наверх и увидела переплетенные между собой ветки деревьев. Ко мне прильнул Джундуб, и я обняла его так крепко, как только была способна.
– Джанан, – дрожащим голосом прохрипела Иффа, глядя куда-то позади меня.
– Джанан, – повторила она, – где папа?
ГЛАВА IX
Венгрия
Мы оказались одни, без денег, потерянные и напуганные. Иффа не хотела уходить, она высматривала отца и надеялась, что он вдруг появится на горизонте, бегущий к нам. Но остальные беженцы уходили, а мы не знали дороги, и мне едва удалось уговорить ее смириться и идти дальше. Только одно не давало покоя: убили папу или просто поймали и депортировали? Были ли прогремевшие выстрелы последним, что он услышал, а наши удаляющиеся спины – последним, что он увидел?
Днем мы остались в небольшом поселке неподалеку от границы. Все еще терзаемые надеждой, что папа сможет как-то вырваться, добраться до нас, мы полдня проспали в чьем-то сарае. Каждые полчаса я или Иффа выглядывали наружу, будто нам могло так повезти, и папа проходил в тот самый миг мимо нашего убежища.
К вечеру мы добрались до города Сегед. Он показался мне очень красивым: все дома были выдержаны в каком-то едином, общем стиле, и выглядели старыми, но от этого еще более привлекательными. Река, покрытая слоем льда, огибала город, и в воздухе чувствовалась влажность, из-за которой Джундуб начал кашлять.
– Он не долечился тогда, – сказала я, потрогав его лоб. – Мне кажется, у него температура.
– Джанан, что нам делать? – Иффа обхватила себя руками, стараясь унять дрожь. – У нас совсем нет денег, как же мы доберемся до Германии? Где мы будем ночевать? У нас нет даже пледов!
Я видела страх и отчаянье в глазах Иффы, но ее паника только раздражала меня. Что я могла сделать?
– Хочется есть.
Джундуб надул губы, готовый заплакать, и я взяла его на руки, ничего не ответив.
– Джанан…
– Дай мне подумать, Иффа! – нервно ответила я, оглядываясь, словно где-то за углом нас поджидала помощь, стоило только махнуть рукой. Я понимала, что мне нельзя давать волю чувствам, и я старалась быть как можно хладнокровнее. Папа просил присмотреть за Иффой и Джундубом. Я обещала ему.
Возле метро я заметила телефон-автомат, но у нас совсем не было денег. От возникшей мысли, кровь прильнула к лицу, но другого выхода не было.
– Пойдем, – сказала я, непрерывно глядя в сторону метро, будто оно могло куда-то деться.
– Куда?
Я не ответила. Мы встали у выхода в метро, и я положила единственный сохранившийся рюкзак Иффы на пол, чтобы Джундуб мог присесть.
– И что мы тут делаем? – раздражаясь, спросила Иффа.
– Ты сама сказала, что у нас нет денег. Мы их попросим.
Некоторое время Иффа молча глядела на меня, не понимая услышанного, потом она недовольно воскликнула:
– Попросим?!
Раздражаясь в ответ, я дернула головой, не желая продолжать этот бессмысленный разговор, и боясь расплакаться. Иффа закрыла лицо руками и разревелась.
– Слезами тут не поможешь.
Она в ярости опустила руки и, не переставая плакать, закричала:
– А что еще от тебя можно было услышать?! После всего?!
Стало тяжело дышать, и я сверлила взглядом ступени, не решаясь посмотреть Иффе в глаза. Через несколько минут из метро вышел высокий мужчина. Он остановился, заметив нас, и я выступила вперед, попросив на немецком языке несколько евро. Венгр отпрянул, удивившись, что я заговорила с ним, потом полез в карман и кинул на пол пару монет. Они со звоном покатились по бетону.
– Спасибо, – прошептала я, но он уже ушел.
Я присела, собирая мелочь с пола, потом подошла в киоск, чтобы купить карточку для телефона-автомата.
– Кому ты собираешься звонить? – устало спросила Иффа. – Ты знаешь номер дяди?
– Нет, – ответила я. – Но у меня есть номер Тильмана.
Иффа как-то странно взглянула на меня, но ничего не сказала. Она осталась стоять с Джундубом, пока я пошла звонить.
Несколько минут я стояла у автомата, разглядывая помятый отрывок бумажки с номером и адресом. Долго не решалась набрать: поднимала руку, а затем поспешно опускала, будто меня мог кто-то заставить это сделать. Наконец, я нашла в себе смелость, и вот уже пошли гудки, звонкие и тянущиеся, словно в насмешку.
– Meyer am Apparat, – в трубке прозвучал непривычно холодный и резкий голос Тильмана.
Тогда я узнала, что его фамилия – Майер.
Я замерла, чувствуя, как от страха что-то тянет и ноет под ребрами, и тошнота комом собирается в горле.
– Алло, кто это? – на немецком спросил Тильман. Голос его смягчился и стал скорее недоумевающим, чем резким. На фоне слышалась музыка и голоса, до неприличия громкий смех и звон бокалов.
– Тильман, – прохрипела я, не в силах сказать что-то еще.
– Да, это я, – пытаясь перекричать музыку, ответил он. – Wer spricht? Кто говорит?
Я обернулась на Иффу, с пугающей обреченностью наблюдавшую за мной. Джундуб прижимался к ней, пряча лицо от снега. Он подрагивал и съеживался от каждого порыва ветра, и напоминал птенца, прильнувшего к крылу матери.
– Тильман, – повторила я. – Это Джанан, я звоню…
– Кто? Подождите секунду, – все так же на немецком произнес он. – Штефани, сделай эту чертову музыку потише!
Я услышала женский смех и какую-то фразу, брошенную вскользь Тильману, а затем смех целой компании людей. Тильман рассмеялся тоже, и уже извиняющимся, почти ласковым тоном сказал:
– Перезвоните, пожалуйста, позже или оставьте сообщение.
Послышались короткие и быстрые гудки, показавшиеся мне тогда жестокими в своем размеренном темпе. Я замерла, некоторое время все еще прижимая ледяную трубку к щеке.
От холода из-за рта шел пар, и я наблюдала, как он клубился и растворялся, будто бы разбиваясь о телефонную трубку. В груди почему-то возникла тупая боль, и осознание пропасти между мной и Тильманом вдруг окатило меня волной отвращения и усталости ко всему, что окружало мою жизнь.
– Ну что там?! – крикнула Иффа, и в голосе ее различалось сочувствие, словно бы она с самого начала знала исход разговора. Я обернулась к Иффе с Джундубом, и почувствовала нежность и любовь к ним, от чего мне стало еще тоскливей на душе. Кроме них у меня никого не было во всем мире, – я будто лишь в тот момент до конца уяснила себе, что это значит.
Мне стало страшно. По-настоящему страшно. Что же теперь делать?
– Я голоден! – Джундуб заплакал и задергался, пытаясь привлечь к себе внимание.
Я подошла к ним и выдохнула:
– Идем.
– Куда? Джанан…
– Я не знаю, Иффа. Просто пошли, – я взглянула на нее, попыталась улыбнуться. – Пожалуйста.
Мы шли по улице, окруженной двухэтажными зданиями, которые были розового, бежевого или светло-зеленого цвета. По обе стороны от нас светились витрины магазинов техники, свадебной или брендовой одежды. По всей улице стояли маленькие деревья, некоторые ветки которых от ветра были готовы вот-вот обломиться.
Мне нравилась Венгрия. Она казалась уютной, несмотря на то, что мы остались одни в незнакомой стране, без денег и покровительства папы.
Мое внимание привлек небольшой магазин, где на прилавках были выложены булочки. Увидев их, я поняла, что тоже очень голодна, и что у меня совсем нет сил. Продавец уже готовился к закрытию. Я наблюдала за тем, как он берет корзинки с выпечкой и выкладывает их к остальным. У него было спокойное лицо рабочего человека, которого дома наверняка ожидала жена и дети, и теплая постель.
– Нам придется украсть что-нибудь поесть, – продолжая следить за продавцом, сказала я.
Иффа удивленно взглянула на меня, и, казалось, мои слова напугали ее.
– Красть? Нет-нет, – она решительно замотала головой. – Я не смогу. Нет.
– Нам придется.
– Я не буду ничего красть.
– Тогда я сама.
Джундуб схватился за мою юбку, будто не хотел отпускать, и я присела перед ним. Он неотрывно смотрел на меня, я погладила его холодные щеки и поцеловала в раскрасневшийся нос.
Как же Кузнечик похудел, с болью заметила я.
– Я сейчас вернусь, ладно?
Джундуб медленно кивнул. Я потрепала его по голове и подошла к магазину. Зазвенел колокольчик, когда я открыла дверь. Продавец повернулся ко мне, чуть расстроившись запоздалому посетителю, но улыбнулся, хотя улыбка быстро померкла, стоило ему осознать, кто перед ним.
Я подошла к корзинкам, где в каждой были выставлены разные виды выпечки, и притворилась, что выбираю. Я видела краем глазом, как он следил за мной. В какой-то момент, я думала, что не решусь это сделать, но, обернувшись, увидела, как Иффа с Джундубом наблюдают за мной. Я почувствовала, как органы прилипают к позвоночнику от голода, и тяжело сглотнула, все еще притворяясь, будто у меня есть роскошь выбирать.
Когда продавец нагнулся, чтобы поднять коробку, я схватила несколько булочек и развернулась, чтобы убежать, но мужчина успел схватить меня за руку. Он что-то прокричал, затряс мои запястья, стискивая их, пока я не разжала руки, и украденное не повалилось на пол. Продавец сказал что-то еще на венгерском, уже спокойно, и отпустил меня, но я не могла уйти без ничего. Не осознавая, что делаю, я толкнула его, и он, не ожидая этого, упал прямо на коробки. Видимо там были напитки, потому что по полу начала растекаться какая-то жидкость. Я подняла булочки и схватила с корзины еще несколько. Заметив растерянное и даже немного напуганное лицо продавца, на арабском сказала:
– Простите. Простите, пожалуйста.
От стресса все остальные языки вдруг позабылись, и мужчина наверняка не понял моих слов. Я выбежала из магазина и побежала по улице, надеясь, что Иффа с Джундубом побегут за мной. Завернув за угол, я разрыдалась, прижимая еду к груди. Из одной булочки потек джем, все мои руки были липкие, но я едва заметила это.
Мы сидели под каким-то мостом, рядом с дорогой. Позади магазина, у мусорного бака, нашли картон и постелили его вместо постели. Джундуб спал, укрытый порванной курткой, раздобытой тоже в контейнере для мусора. Я сидела рядом с братом, обхватив колени руками, в попытке хоть как-то задержать тепло. Джундуб кашлял и ворочался во сне. Я постоянно трогала его лоб, будто от этого ему могло стать лучше.
– Я мечтала посмотреть на настоящий снег, – тихо, стараясь не разбудить Джундуба, сказала Иффа. Она смотрела, как снежные хлопья медленно оседают, подсвеченные уличными фонарями.
– Почему всегда так происходит? – продолжила она. – Наши мечты исполняются, но всегда не так, как мы того хотим. Словно бы судьба наказывает нас за желания, говорит: посмотрите, что бывает, когда вы слишком многого хотите!
– Разве увидеть снег – это слишком много?
Иффа повернулась ко мне и грустно улыбнулась.
– Когда у тебя и так все есть, – да, наверное.
Ветер засвистел, застонал, и машины проезжали, ослепляя нас фарами. Мне хотелось оказаться на месте водителей, в тепле ехать домой, к родным, уверенной, что сегодня я поем, и завтра будет еще один день, полный будничных забот и впечатлений, а не очередных испытаний, извечной борьбы, в которой неизбежно проигрываешь.
– О чем вы говорили с папой, тогда, в Сербии? – спросила я, вспомнив растерянное лицо папы, когда они вернулись.
Иффа вздрогнула, когда я упомянула отца, и ей пришлось постараться, чтобы не заплакать, но голос ее задрожал и сорвался, когда она ответила:
– Он хотел понять, что со мной происходит.
Значит, не только я заметила апатию Иффы, когда она почти все время молчала и казалась равнодушной ко всему, что происходило вокруг.
– А что с тобой происходит? – я взглянула на Иффу, но она отвернулась, избегая моего взгляда.
– Ничего, просто… просто я чувствую себя грязной, – она зажмурилась, будто ей было больно от своих же слов. – Хочется убежать от самой себя. Я смотрю на тебя, и ты такая живая, наполненная, такая… чистая!
Иффа покачала головой и улыбнулась, будто смеялась над собой.
– Есть грязь, от которой уже не отмыться. К чему тогда бояться запачкаться еще больше? – она посмотрела на меня, внимательно вглядываясь в выражение моего лица, словно от этого зависело какое-то решение, которое она все эти недели обдумывала.
– Но запачкавшись еще больше, будешь ты себя уважать? Сможешь жить с этим? – ответила я, подумав.
Иффа продолжала смотреть мне прямо в глаза, и слезы потекли по ее щекам. Она улыбнулась кривой дрожащей улыбкой.
– Ты права, – прошептала она.
– Почему ты плачешь?
Иффа рассмеялась, вытирая лицо от слез.
– Ох, Джанан, – она улыбнулась мне, как улыбалась Рашида, когда я не понимала чего-то очень важного.
– Спасибо за ужин, сестра, – добавила Иффа, прежде чем лечь спать.
Настал новый день, и отчаянье во мне все росло и крепло, пропитывая каждый атом тела чувством неизбежности, страхом перед грядущим. Я наблюдала за спящим братом, который не понимал, что он, может, лишился не только матери, но и отца; что мы – брошенные на произвол судьбы дети – одиноки как никогда раньше. Лишенные семьи, крова, средств к существованию, мы сидели под мостом, на картоне, доедали остатки украденных булочек и даже не пытались идти дальше. Без папы мы потеряли цель.
Чего ждали мы? Не знаю. Я глядела на дорогу, покрытую туманом, следила за тем, как люди проходили мимо, вслушивалась в их беззаботную речь, с интересом подмечая интонацию, манеру разговаривать. Нескончаемо падал снег, и голые деревья теперь обрели новую белоснежную одежку. Все вокруг дышало спокойствием, и я прониклась настроением погоды.
Мы не знали, где находимся, и что ждет нас, и только тяжелое дыхание брата, его горячий лоб пугали меня.
– Джундубу нужны лекарства, – сказала я, пытаясь лучше его укрыть.
Иффа убрала прядь волос со лба брата и погладила его по голове.
– У него температура, – удивленно проговорила она, будто только сейчас поверила в это.
Какое-то время Иффа наблюдала за тем, как спит Джундуб, потом встала, вглядываясь вдаль. Что-то решив, она направилась к остановке. Я не сразу поняла, чего она добивается, но потом все стало ясно: Иффа подходила к людям, о чем-то с ними говорила; кто-то с неприязнью отмахивался от нее, точно от назойливой мухи, кто-то доставал мелочь.
Но хватит ли нам этого на лекарства? Джундубу нужно было хорошо питаться и быть в тепле. Сколько еще холодных ночей выдержит его простуженное тельце? От одной мысли об этом, мне захотелось разреветься. Я выдохнула несколько раз, пытаясь привести себя в чувства.
Я заметила, как к Иффе подошел какой-то мужчина. Он заговорил с ней первым, а она молча слушала. Договорив, мужчина будто бы ожидал ответа, но Иффа молчала; тогда он снова начал о чем-то говорить, коснулся ее локтя, но она что-то резко ответила, отдернув руку. Мужчина опять заговорил, а Иффа слушала, опустив голову. Когда он замолчал, она продолжала стоять, не говоря ни слова. Они замерли на минуту, потом Иффа подняла голову и что-то ответила, делая шаг назад. Мужчина кивнул, и она подбежала к нам.
– Что он хотел? – сразу же спросила я.
Иффа хотела ответить, открывала рот, но не издавала ни звука. У нее заблестели глаза от слез. Она продолжала открывать рот, точно рыба, брошенная на сушу, и молчала, а слезы уже текли по ее щекам.
Я встала и схватила ее за плечи.
– Что случилось, Иффа?!
Я спрашивала еще несколько раз, но она молчала. Джундуб закашлял и перевернулся на другой бок. Иффа посмотрела на него, и я последовала за ее взглядом. Из-за куртки, которой был укрыт брат, его почти не было видно – только черные волосики на голове и рука, сжатая в кулачок, который он прижимал к лицу.
Взглянув на него, Иффа отпрянула от меня и сказала взволнованным голосом:
– Никуда не уходите, ладно? Я сейчас приду.
– Что такое, Иффа? Что происходит?
– Никуда не уходите. Я скоро вернусь, – сказала она, отходя назад.
Иффа подбежала к мужчине, ожидавшему ее, и что-то сказала ему. Он улыбнулся.
Я наблюдала за тем, как худенькая фигурка Иффы все дальше удаляется вместе с этим незнакомцем, и не могла поверить своим глазам. Мне хотелось догнать их, но я не могла оставить Джундуба одного.
Тот час, что не было Иффы, запомнился мне смутно и прошел очень болезненно. Я помню лишь, как сидела, уткнувшись взглядом туда, где последний раз видела сестру, и внутри меня все бушевало, металось, сгорало от ярости, смущения и даже омерзения. Страх парализовал душу, паника охватила сердце и разум, мне хотелось заплакать, но не могла от испытываемого ужаса.
Я настолько погрузилась во внутреннее самобичевание, что заметила Иффу, лишь когда она совсем близко подошла к нам. Ее всю трясло. Она села рядом с Джундубом на картон и около часа плакала. Кузнечик проснулся от ее рыданий, которые переходили в грудной кашель – такими сильными они были, – и не решался даже дотронуться до нее, как и я. Мы сидели в тишине, слушая, как Иффа плачет, и, глядя, как слезы пропитывают ее одежду, а глаза опухают и краснеют.
Спустя какое-то время, она успокоилась, вытерла слезы, всхлипывая, потом вздохнула и достала из кармана деньги. Заметив сложенные купюры у нее в руке, меня окатила новая волна ужаса.
– Что ты сделала? – и снова я не узнала своего ледяного голоса, как тогда, в Заатари.