Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
– Иффа, – позвала я.
Я подождала, пока она посмотрит на меня, потом кивнула в сторону костра и сказала:
– Иди сюда.
Она отвернулась, будто не услышала, и начала ломать очередную шишку.
Дрожь унялась, но нельзя было сказать, что мы согрелись. Земля, так же как и мы, замерзла, и от ног холод поднимался по всему телу.
Когда мы двинулись дальше, следуя за рельсами, пошел снег. Никогда раньше я его не видела. Мы шли, подняв голову к небу, и наблюдали, как белые холодные пушинки медленно падают вниз. Едва снежинки касались ладоней, они таяли, точно их и не существовало вовсе. Было так красиво, что на время я забыла о том, что грудь сдавило от мороза, что я не чувствовала лица, желудок прилип к позвоночнику, а ноги дрожали от бессилия. Все мое внимание было приковано к природе – такой умиротворенной, величественной на фоне людских проблем.
Мы продолжали идти вдоль железной дороги. Постепенно все вокруг побелело, покрылось тонким слоем замерзших небесных слез. Ветер выл, порывами толкая в спину, точно подгоняя.
Наконец, вдали показались силуэты нескольких домов, которых едва было видно из-за снега. Стоило обойти эти, одинокие на первый взгляд, дома, как мы увидели сотни других беженцев. Часть из них стояли, кое-как укрывшись от ветра, часть занимались разными делами: кто грел чай, кто готовил, кто общался через интернет со своими родственниками. Помимо интернета было много и других удобств: стояли палатки, туалеты, вагончики, напомнившие мне о Заатари, искрились лампочки, подвешенные на проводах, создавая иллюзию тепла и уюта.
– Welcome! – молодая девушка, в ярко-зеленой куртке, остановилась возле нас. По тому, как сощурились ее глаза, я поняла, что она улыбается, но из-за шарфа не было видно ее улыбки. – Вы, наверное, замерзли и проголодались?
– А что это за место? – на английском спросил папа.
– Это пункт временного размещения "Табановце".
Джундуб закашлял, и девушка, только сейчас заметив его, сощурила глаза от улыбки и протянула ему руку со словами:
– Привет. Меня зовут Петра, а тебя как?
Джундуб спрятался за мной, вцепившись от страха и смущения за юбку. Петра сказала что-то еще, но она говорила слишком быстро, и я не разобрала слов. Папа кивнул, и мы последовали за девушкой. Она привела нас к красной палатке.
– Это организация "Красный крест", – сказала Петра. – Вам окажут медицинскую помощь, а после вы можете поесть и остаться на ночь.
В палатке было несколько коек и стол, за которым сидел мужчина в красном комбинезоне, на его плече был изображен крест, заключенный в белый круг. Когда мы вошли, мужчина поднял голову и улыбнулся нам. Он задал пару вопросов и больше не говорил, по очереди слушая дыхание каждого из нас. Врач показался мне серьезным, но добрым мужчиной, и глаза его казались мудрыми, многое повидавшими. Он сказал, что нам повезло, что никто из нас не заработал обморожение, и посоветовал, как только появится возможность, обследоваться в больнице.
В столовой было шумно, гул голосов перемешивался с клацаньем вилок о металлическую посуду. Почти все столы оказались заняты, но нам удалось пристроиться: я с Иффой и Джундубом сели за стол с женщинами и детьми, а Бади и папа присоединились к мужчинам, чуть поодаль от нас. Ужин состоял из дешевой каши, пары печений и сока. Я была так голодна, что не почувствовала вкуса еды. Свой десерт я отдала Джундубу. Он выпил лекарства от кашля, которые дал врач из "Красного креста", и теперь сидел спокойный, обняв меня за руку, и ел печенья.
– Вкусно, Кузнечик? – спросила я.
Он поднял голову, жуя, и посмотрел на меня своими огромными глазами, как у олененка.
– Очень, – ответил Джундуб. Я рассмеялась и поцеловала его в лоб, а он в ответ лишь сморщился, улыбнувшись.
Своей очереди в душ пришлось ждать несколько часов. К тому времени вода была едва теплой, и я стояла чуть дольше положенного, согреваясь. В те минуты, когда я смывала с себя грязь, пот, запах реки и бродяжной жизни, когда вода омывала мое тело, расслабляя мышцы, прочищая голову, – в те минуты я была счастлива.
Ночью, когда мы уже легли спать, Иффа расплакалась. Я пыталась ее успокоить, но она не позволила, и только сказала:
– Все нормально. Просто мне так хорошо сейчас! Так тепло!
В эту ночь мы действительно были счастливы, ведь мы лежали в настоящей постели, сытые и даже чистые! Что может быть прекраснее?
ГЛАВА VIII
Сербия
Хорошо отдохнув и поев, путь через границу Македонии и Сербии дался легко. Привыкшие к долгим странствиям, эти километры от поселка Табановце показались нам прогулкой. Иногда сердце замирало в страхе, что нас увидят пограничники, но все прошло гладко. Незаметно прошли часы, и мы оказались на территории Сербии.
– Придется нам здесь немного задержаться, – с некоторым напряжением сказал папа. – У нас совсем нет денег, мне нужно подзаработать.
– С работой проблем возникнуть не должно, – сказал Бади. – Ты – дешевая рабочая лошадка, Аббас. Таких в Европе любят.
Папа кинул на Бади гневный взгляд, но беженец только рассмеялся в ответ.
– Я выучился на инженера-механика в Пакистане, – чуть позже сказал Бади, – а еще прошел курсы повара. Я вообще много чего умею, да только есть кому-то там до этого дело? С моей-то внешностью, а?
Бади покрутил пальцем, привлекая внимание к своему лицу, и покачал головой. Он снова показался мне совсем юным.
– Но в Германии все будет иначе! – воскликнул беженец, чуть ускорив шаг, словно бы желая поскорее туда добраться.
– Откуда ты знаешь? – папа взглянул на Бади, как смотрят взрослые на детей перед тем, как разочаровать их суровой реальностью.
– Не знаю. Я надеюсь.
Вспомнились слова Джабира, старого приятеля папы. "Надежды в этом мире не ищи", – сказал он тогда Иффе. Только теперь я поняла, что он имел в виду. Иногда они бывают губительны. Слепые надежды, слепая вера, – как далеко они нас заводят! Как больно потом, когда они рушатся!
Добравшись до ближайшего городка, мы сели в автобус, старый, дурно пахнущий, время от времени дергающийся и издающий звуки, похожие на рыки умирающего зверя. И все же, стоило только сесть у окна и укрыть ноги одеялом, мне стало так уютно и тепло, что поездка до Белграда осталась в моих воспоминаниях, как еще одно мгновение безграничного счастья —редкого спутника для каждого беженца.
Сначала мы шли, не зная, куда. Прохаживались, словно туристы, мимо парков с его аллеями и рядами скамеечек, мимо массивных памятников, где какие-то грозные мужчины с застывшими каменными лицами восседали на лошадях, мимо многоэтажных домов, возле которых страшно идти: кажется, будто эта громадина вот-вот на тебя рухнет.
Снег прекратился, но затем начался снова с удвоенной силой. Стертая подошва не защищала от холода асфальта, ноги промокли, и я постоянно дрожала.
В какой-то момент папа остановился и подошел к мужчине, который продавал овощи и фрукты. Пока он говорил с продавцом насчет работы грузчиком, я огляделась. Взглянула на эти домики, чистые улочки, блестящие витрины и на свое отражение в одной из них. Беспристрастно оценила свой вид, который казался особенным убогим на фоне европейского города. Длинная черная юбка, изношенная, порванная и грязная, несколько свитеров, короткий плед, поверх них. Затем я посмотрела на свое лицо, отчего стало тошно и жалко себя, но жалость быстро сменилась злостью.
Это было не впервые, когда я вот так вот замирала, с удивлением разглядывая себя. Иногда я ловила свой взгляд в отражении машины или витрины или, забегая в туалет какого-нибудь дешевого кафе, и не узнавала себя. Нет, не потому что изменилась внешне: все те же волосы, те же глаза и губы, поджатые в напряжении. И все же это была не я: взгляд стал глубже и осознаннее – будто бы чужие глаза смотрели на меня, пытаясь что-нибудь выведать утаенное от самой же себя; губы стали тоньше, а уголки рта чуть опустились. Или это только казалось мне?
– Бади присмотрит за вами, – сказал папа, вернувшись. Он посмотрел на Бади, а после взял меня за руку, и тихо добавил:
– Но все равно будьте осторожными, хорошо?
– Обещаем.
– Я буду через пару часов.
Сначала мы нашли укромное местечко между домами. Там мы расстелили на пол один плед и укрылись другим. Убедившись, что мы в безопасности, папа ушел на подработку. Бади остался с нами.
Снег медленно падал с неба на белоснежные дороги, крыши машин, уличные фонари. Ветер завывал, а затем затихал, чтобы после завыть в два раза сильнее. Нескончаемым потоком машины проносились мимо, едва замечаемые мною. Уличная какофония из гула машин, голосов, звенящих колокольчиков при открытии дверей магазинов заглушала тревожные мысли, не покидающие даже по ночам.
Джундуб нашел мел рядом с мусорным баком и, присев рядом со мной, начал рисовать на асфальте. Я наблюдала, как он сосредоточенно выводит круги, что-то закрашивает, что-то стирает ногой. До конца не понимая, что он рисует, я все же почувствовала от увиденного какую-то смутную тревогу.
– Что ты рисуешь? – спросила я.
Джундуб взглянул на Бади, который тоже наблюдал за ним, и некоторое время молчал, стесняясь.
– Нашу жизнь, – наконец ответил братик. Он показал на изображенного человечка и сказал:
– Это мама, она тут мертва, а это, – его пальчик чуть переместился в сторону, – это кровь.
– Мамина кровь? – растерявшись, спросила я. Слова Джундуба вызвали во мне еще большую тревогу.
– Нет, – Джундуб задумался, уставившись на свой рисунок. – Не только мамина, но и других, кто умер так же, как и она.
Джундуб поднял голову, взглянув на меня.
– А это, – продолжал он, – наш дом.
Джундуб помолчал, разглядывая нарисованный одноэтажный домик с одним окном и непропорционально огромной крышей, потом расстроено добавил:
– Но он разрушен.
Поглядев на изображенный дом еще с минуту, Джундуб вытер его ногой.
– Скоро у вас будет новый дом, – сказал Бади.
Кузнечик покачал головой:
– Нет. Не такой.
– Он будет лучше.
– Даже если и будет лучше, – будто бы разозлившись, сказал Джундуб, – он все равно будет хуже.
Бади рассмеялся.
– Как у тебя все сложно, да? – широкая улыбка Бади померкла, и теперь он улыбался лишь кончиками губ.
– Твой дом там, где твоя семья, малыш, – добавил Бади.
Джундуб дернул головой, будто не соглашаясь, но ничего не сказал. Он прижался ко мне и очень скоро засопел.
Верхушки деревьев уже доставали до скрывающегося за горизонтом солнца, лучи которого отражались от окон зданий. Небо обесцветилось, и только, точно ободки у платья, на периферии бледными красками солнце провожало день.
– Какое сегодня число? – вдруг спросил Бади.
– Не знаю, – я с удивлением осознала, что действительно не помнила, какое число и какой день недели. Бади достал из кармана телефон, и мой взгляд замер на этом предмете, показавшемся мне тогда словно бы из другого мира.
Какая роскошь, подумала я.
– Завтра Новый год, – посмотрев на экран телефона, произнес Бади. – Первое число Мухаррама.
Отчего-то мне стало грустно. Мы проведем Мухаррам вдали от дома, лишенные всего того, чем раньше, не осознавая, владели: правами, семьей, спокойствием мирной жизни. Неужели так пройдет весь этот следующий год: без дома, без уважения, с войной, дышащей в спину, и с извечной борьбой за выживание?
Обычно мы не праздновали Новый год, как вы, европейцы, но папа наряжал маленькую искусственную елку для Джундуба, днем мы ходили с мамой в мечеть, где читалась проповедь о переселении Мухаммеда в Медину, и семейный ужин казался особенно вкусным. Но не в этот раз. В этот раз на Мухаррам в Сирии прольется чья-то кровь, несмотря на указания Аллаха не очернять праздник насилием, мама мертва, а нашим ужином, наверняка, станет лишь кусок хлеба.
– Интересно, как сербы празднуют Новый год? – улыбнулся Бади. Вскочив с места, он выглянул на улицу, разглядывая дороги и проходящих людей, потом вернулся и, выдохнув, добавил:
– Мы просто обязаны пройти мимо площади, посмотреть!
Я внимательно оглядела Бади. Они были с Тильманом в чем-то похожи: оба прятали чувства за улыбкой, и у обоих она была кривой, мальчишеской и обаятельной, – и все-таки между ними была огромная разница. Тильман был европейцем, полноценным жителем Германии, туристом, решив он посетить любую страну, а Бади, кем был Бади? Всего лишь беженцем, саранчой, новым варваром, так ведь называют таких как он… таких как мы. Так в чем же было их отличие? В том, где они родились, на каком клочке земли им пришлось расти? Это же так важно, верно? Это ведь все определяет.
– Думаю, нам не очень будут рады, – сказала я.
– Мы затеряемся в толпе, Джанан. Да и кому какое дело? На праздники все добреют, или нет?
Он снова встал, прыгая на месте, чтобы согреться.
Отца все не было, Иффа и Джундуб давно спали, а мы с Бади продолжали о чем-то говорить. Небо было черным, беззвездным. Я всматривалась в него, и оно выглядело даже пугающим. Казалось, стоит уснуть, и мы провалимся в нее, точно в бездну.
Утром папа все еще не вернулся. Джундуб проснулся раньше всех, встал на ноги и потянулся, задевая ручками просыпающееся вместе с ним солнце. Он обернулся и, заметив, что я смотрю на него, улыбнулся. На щеках показались ямочки, которые всегда хочется зацеловать, ямочки ребенка, способного улыбаться, когда взрослые уже не в состоянии.
Мы оставались на месте в ожидании папы, но к обеду Бади сказал:
– Умираю с голоду. Пойду куплю что-нибудь, что у них, у этих сербов, продается. Никуда не уходите, хорошо?
Вернулся он с целым пакетом продуктов. Джундуб запрыгал, увидев купленную еду, от счастья обнимал меня так сильно, что у него дрожали руки. Мне не хотелось есть то, что купил Бади, а не папа, но я была такой голодной, что не заметила, как съела всю предложенную порцию халяльных сосисок.
– А это тебе, малыш, – сказал Бади, протянув Джундубу шоколадное яйцо. Кузнечик посмотрел на него так, словно бы Бади предложил ему отравленную конфету.
– Не нужно было так тратиться, – кротко сказала я, принимая угощение вместо брата. Я развернула обертку и, поделив яйцо на две половины, одну протянула Джундубу.
– Ничего, у меня есть деньги.
Бади замолк, будто сказал лишнее, и продолжил есть. Джундуб потянулся ко второй половине шоколадного яйца.
– Ты что, уже съел?
Кузнечик замотал головой, вытирая губы от шоколада. Я рассмеялась.
– Смотри, чтобы живот не заболел.
– От киндера еще никто не умирал, – улыбнулся Бади.
– Как хорошо, что вы здесь! – воскликнул папа, выглядывая из-за угла здания, словно бы прячась от нас. Иффа, почти все время проспавшая, еще более молчаливая, вдруг вскочила и подошла к отцу.
– Присядь, папа, – сказала она, кивая в мою сторону. Я тоже встала. Папа кое-как подошел к нашей самодельной постели и рухнул на нее. Он весь дрожал, и ноги его почти до колен были мокрыми.
– Подвернулась еще кое-какая работенка, – устало произнес папа. – Если честно, еле дошел до вас.
Его голос сорвался на последнем слове, и папа сильно закашлял.
– Я чуть вздремну, ладно? – не дожидаясь ответа, он лег на бок, подложив под голову сложенные ладони, совсем как ребенок, и тут же уснул. Папа проспал весь день, и, ожидая его пробуждения, порой накатывала паника: вот уже несколько суток мы не вылезали из своей норки, одни, в незнакомой стране, а папа был такой слабый, изнеможенный, будто бы даже не в своем уме!
Когда он проснулся, зимний закат уже озарял выцветшее небо. Папа протер глаза и потянулся. Тяжелая работа, – какая бы она ни была – оставила отпечаток на всем его внешнем виде: лицо было осунувшееся, почти пепельного цвета, одежда пахла потом и сырой землей, ногти на руках были сломаны, а те, что не сломались, были забиты грязью.
Как Бади и хотел, направляясь в сторону границы Сербии, мы прошли через площадь Теразие. Помимо памятника с очередным суровым князем на коне, на главной площади были рестораны, магазины, музеи и театры. Я пообещала себе, что однажды побываю там, не как беженка – как туристка и полноценный член общества. Здания на площади ничем не выделялись, и только гостиница со шпилями наверху и с зеленой крышей привлекала внимание.
На площади уже собралось много людей. Они толпились около сцены, где одиноко стояло оборудование, в ожидании какой-то музыкальной группы. Бади все же уговорил нас, и мы встали чуть поодаль от других, чтобы дождаться представления. Наконец, на площади началась суета, и толпа расступилась перед пятью Дедами Морозами, которые весело выкрикивали что-то на сербском. После подошла Фея в голубом блестящем платье и раздавала детям сладости в праздничных упаковках. Я видела, как Джундуб наблюдал за тем, как дети радостно возвращаются к родителям, хвастаясь подарками, и мне стало так жалко его, что в горле застрял ком, и слезы навернулись на глаза.
Я присела на корточки перед ним, взяв его за руки, и осторожно спросила:
– Хочешь, подойдем к Фее?
– Кто такая фея? – спросил Джундуб, кинув мимолетный взгляд на детей на площади.
– Это волшебница. Та девушка, которая дарит подарки. Хочешь подарок?
Джундуб поднял на меня светящиеся от радости глаза и быстро замотал головой.
– Хочу, очень хочу!
– Хорошо, – я улыбнулась, но сердце в груди забилось в смущении и страхе. – Пойдем.
Мы присоединились к толпе и слились с ней. Сначала на нас никто не обращал внимания, но, чем ближе мы подходили к Фее, тем больше заинтересованных, удивленных и настороженных глаз наблюдали за нами. Когда мы подошли к девушке, раздающей сладости, дети, стоящие рядом с ней, в недоумении отошли в сторону.
Оглядываясь назад, я понимаю, что не одежда делала нас изгоями в глазах других. Все дело было в наших лицах, в походке, наклоне головы: мы будто бы жалели самих себя, и оттого казались жалкими, неприкаянными.
И тогда, стоя перед этой сербкой, Джундуб в стеснении жался ко мне, пряча голову за моей спиной, а я стояла, опустив глаза и не решаясь заговорить.
– Можно подарок моему брату? – на английском едва слышно проговорила я, не поднимая глаз. Девушка молчала, и я решилась взглянуть на нее. Ее взгляд блуждал по толпе, что была позади меня, словно бы она ожидала указаний. Спустя целую вечность, она перевела взгляд на нас с братом и с акцентом ответила:
– Это для сербских детей. Я не могу дать вам.
Джундуб осторожно поднял голову, пытаясь по выражению моего лица понять, дадут ли подарок. От его невинного, ожидающего взгляда, и от того, что я сама создала всю эту ситуацию, мне захотелось разреветься.
– Извините, – прошептала я.
Я взяла брата на руки и начала возвращаться. Джундуб крепко обнял меня за шею, уткнувшись в нее носом, и я почувствовала, как тяжело он дышал, стараясь не захныкать.
Кто-то будто бы окликнул нас, но я продолжала идти, остановившись, лишь когда чья-то рука легла мне на плечо.
Я обернулась. Женщина улыбнулась нам, и взгляд ее, и без того ласковый, еще более смягчился, когда она посмотрела в глаза Джундуба, раскрасневшиеся от сдерживаемых слез. Женщина что-то сказала на сербском и протянула Джундубу подарок. Из-за ее спины выглянула девочка, с интересом взглянувшая на нас. Наверное, это был ее подарок, но она спокойно позволила матери его отдать. Сначала Джундуб не решался взять предложенное, но я улыбнулась ему, подбадривая, и он протянул руку, принимая подарок.
– Спасибо, – сказала я сначала на арабском, затем повторила на английском и немецком языках, стараясь хоть как-то выразить свою благодарность.
После подарков зазвучала громко музыка, но быстро затихла, и на сцену вышел мужчина. Он что-то проговорил, и толпа начала выкрикивать какие-то короткие фразы, похожие скорее на отсчет, а после все завизжали, и небо озарилось фейерверком. Огни вздымали вверх, красные, синие, зеленые, они вертелись, каждый раз создавая новые пируэты.
Мы не дожидались концерта и решили вернуться обратно, чтобы переночевать. Ночью я долго не могла уснуть, слыша, как где-то вдалеке играет музыка, и в восторге пищит толпа.
– Так странно это, наверное, – подумала я, – иметь возможность быть такими безмятежными, счастливыми, не подозревая о жизни в темных глубинах города, о жизни улицы, какие у нее жесткие объятия, и какое холодное дыхание. Раньше я и сама такой была. Как давно это было!
Ночью мне приснился Алеппо, каким он был еще до войны, когда от красоты этого города у туристов захватывало дыхание, и все то, что я так любила, еще не было стерто с лица земли. Мне приснилось, будто бы в Алеппо прилетела свора саранчи. Их было сотни тысяч, они залетали к нам в дома, съедали нашу еду, пугали детей. Они полотном нависли над небом и закрыли собой солнце. От них нечем было дышать.
Когда одно из насекомых пролетело мимо меня, задев своими крыльями, я запищала, смахнув его рукой. Оно упало на землю, и я с яростью задавила его. Саранча превратилась в красно-коричневое пятно, размазанное на асфальте.
И, глядя на это, я вдруг почувствовала острую жалость к этим существам, понимание и участие, и стыд за испытанную мною ярость. Но стоило поднять глаза, снова увидеть этот неконтролируемый поток чужеродных, настырных насекомых, как ненависть с новой силой вспыхнула во мне.
Два чувства терзали меня всю ночь: сочувствие и жгучая неприязнь, и не ясно какое из них проявлялось во мне сильнее.
Утром мы сели на автобус, и он привез нас до границы Сербии. На площади уже никого не было, и только пустующая сцена говорила о том, что там недавно был праздник.
Автобус ехал три часа. Было слышно, как выл ветер, порывами ударяясь об окна, словно пытаясь забраться внутрь. Из-за снегопада ничего нельзя было разглядеть, и очень скоро мне надоело глядеть на сугробы и сплошную белую пелену, и я уснула.
На границе с Венгрией людей было больше, чем в других странах. Я заметила, как папа с Бади напряглись и посуровели, разглядев что-то впереди. По их лицам я поняла, что они увидели то, чего не ожидали увидеть.
– Все нормально? – осторожно спросила я.
– Нет, не нормально, – довольно грубо ответил папа, но я не обиделась: все его внимание было приковано к чему-то, что его очень расстроило. Не сразу я поняла, что именно вызвало такую реакцию, но затем заметила, будто бы в воздухе, закрученную проволоку. Подойдя ближе, стало ясно, что Венгрия построила высокий забор, чтобы беженцы не пробирались к ним. Эта новость вызвала во мне такой шок, что я не сразу поняла, что это значит. Неужели… неужели мы не сможем попасть в Венгрию?
Глядя на эту проволочную стену под два с половиной метра, которой отгородилась от нас Венгрия, я вдруг почувствовала такое отчаяние, что неожиданно для себя заплакала. Иффа в этот раз казалась спокойной, безучастной. Заметив слезы на моем лице, она встрепенулась, нахмурилась, а после резко отвернулась, словно пытаясь претвориться, что не видела этого.
Я посмотрела на полицейских в этих их чистеньких синих униформах, с прямой, напряженной осанкой и взглядом, устремленным сквозь нас, будто бы и нет сотни заблудших, потерянных, отверженных людей, и испытывала в этот момент чистое, исключительное отчаяние. Мне захотелось закричать, зарыдать, упасть на колени и умалять их, чтобы они дали нам шанс.
Я подошла к забору, пропустила пальцы сквозь решетку и закрыла глаза. Открыв их, я встретилась взглядом с одним из полицейских. Он смотрел на меня равнодушно, но внимательно.
– Мы не террористы, – сказала я. – Мы не террористы, пустите нас.
Мой голос был хриплым и тихим, и в этом гвалте безысходности пограничник все равно бы не услышал, а если бы и разобрал то, что я шепчу, ничего бы не сделал. Но я продолжала, словно молитву, повторять:
– Пустите нас. Пожалуйста. Пожалуйста, пустите.
Я дернула в ярости решетку, и она задрожала.
– Джанан, – папа ласково взял меня за кисти и увел от забора.
Из рупора вдруг донесся бесстрастный голос:
– Мы пустим в Венгрию тех, кто пройдет регистрацию! Отойдите от решетки! Повторяю: на территорию Венгрии пустят тех, кто пройдет регистрацию!
Папа усмехнулся, но усмешка эта была горькой.
– Мы же можем зарегистрироваться, – сказала Иффа. – Как тогда, в Греции.
Бади покачал головой:
– В том-то и дело: если мы будем регистрироваться в Венгрии, там высветится регистрация в Греции, и нас просто депортируют обратно.
Он посмотрел на решетку, на толпу, растянувшуюся вдоль забора, и снова покачал головой.
– Нет, – добавил Бади, – нам нельзя регистрироваться.
– Постой с детьми, – вдруг сказал ему папа, прежде чем куда-то уйти. Я спокойно смотрела папе в след, уже взяв себя в руки. Он подошел к каким-то мужчинам, а после ушел дальше, затерявшись в толпе.
Пошел снег, хлопьями падая на землю, он застревал в колючей проволоке над забором, покрывал головы, которые быстро стали белыми, точно у альбиносов. Крупные снежинки задерживались на кончиках ресниц, забирались в рукава, за шиворот. Ноги замерзли и окоченели. Я пыталась подвигаться, чтобы как-то согреться, но было так холодно, что, казалось, онемело тело.