Алиса Игоревна Чопчик
Изгои
Он встал на одну ногу и перекинул вес вперед, будто хочет прыгнуть на рельсы, и рассмеялся.
– Держитесь меня, и запрыгните в первый же поезд! – парень начал переминаться с ноги на ногу, будто пританцовывал. – А то тут некоторые неповоротливые и по несколько суток ждут поезда, где им будет место. А места нам, как вы знаете, нет. Вы откуда будете?
– Из Сирии, – ответил папа.
– А я из Пакистана. Знаете, нам там тоже несладко, а привилегии вам. Несправедливо! – на мгновение лицо парня посуровело и даже повзрослело, и я задумалась, сколько ему лет, но он сразу же улыбнулся, как бы сглаживая свои слова. – А как вам путешествие по морю на этих разваливающихся лодках?
Лицо папы дрогнуло и потемнело, но парень не заметил этого.
– Наша лодка начала тонуть у острова Кос, – он рассмеялся, словно бы это действительно было забавно. – Я выпрыгнул за борт и сам доплыл, захлебываясь от переполняющих меня эмоций. Я был так счастлив! Здесь столько всего необычного, нового! Верно же? Вот доберусь до Германии, выучусь, женюсь. Будет жизнь!
Парень улыбнулся, улыбнулся как-то по-детски, и глаза его засверкали наивными ожиданиями и надеждами. Кто знает, может так и будет?
Вдали послышался лязг металла и тяжелое гудение прибывающего поезда. Все засуетились. Сотни людей, уставшие, потерянные, грязные и окаменевшие от европейской прохлады и сна на бетоне, встали, напряженно вглядываясь назад, откуда раздавался ритмичный, устрашающий стук колес поезда. Это был еще один шанс, за который нужно было ухватиться и бороться, иначе тебя бы столкнули, затоптали, переступили бы через твою голову и твои мечты, даже не заметив. И ты бы остался один, в чужой стране, – обуза для всего остального народа, где тебе не улыбнутся при встрече, не выкажут уважения, как равному, – ведь ты не равен, нахлебник, трус, решивший жить, а не умирать.
А война в родных странах все еще бушует, подобно демону, охватившему бренное тело. Депортация кажется такой же пугающей как гнев Аллаха, ведь так хочется жить! Но дома ожидает смерть, готовая заключить в свои холодные цепкие объятия. И это отчаянное желание сбежать, скрыться, спастись, точно война все еще рядом и дышит в затылок, читалось на каждом измученном лице, как и желание стать чем-то большим, вера в возможность и удачу, что счастье поджидает их на новых землях.
Замедляясь, приближался поезд. Из квадратных, полуспущенных окон выглядывали пассажиры, с опаской и некоторым недовольством разглядывая группы беженцев, подошедших к краю платформы. Колеса замерли, железная громадина качнулась, словно не собиралась останавливаться, но после застыла, как если бы всегда здесь стояла.
Воздух накалился, почувствовалось нервное возбуждение, и напряжение сковало все мышцы. Некоторые, не дожидаясь, начали забираться через окна. Когда дверцы вагонов открылись, точно муравьиный рой, все хлынули вперед, пытались протолкнуться.
– Через двери не попадете – лезьте в окна! – парень махнул нам рукой, побежав к вагонам, где было меньше столпотворения. Отец схватил Джундуба и побежал следом. Сердце заколотилось, чувства обострились и притупились одновременно. Я слышала свое дыхание, ощущала, как ступни касаются бетона, но гвалт перебранок, топот ног и гул остального мира звучали неестественно и будто бы издалека. Иффа бежала рядом, ее растерянное выражение лица вызвало во мне жалость.
Парень спустил окно до конца, не обращая внимания на возмущения пассажиров, и, подтянувшись, легко забрался внутрь, словно не раз проделывал подобное. Папа поднял Джундуба, и парень подхватил его. Иффа тоже без проблем перелезла, меня же отцу пришлось подталкивать. Когда я оказалась в вагоне, поезд вдруг дернулся и чуть покатился. Джундуб захныкал, испугавшись, что папа останется на вокзале. Малыш протянул ручки к окну, сжимая и разжимая их, и слезы покатились по его щекам. Поезд остановился, прежде чем снова дернуться и медленно поехать дальше. Папа, вместе с другими отставшими, начал бежать за ним. Джундуб взвизгнул и задрожал, задыхаясь в истерике. Я попыталась его успокоить, с болезненным напряжением наблюдая, как папа силится ухватиться за оконную раму.
– Папа, давай! – закричала Иффа.
– Ну же! Он ускоряется! – парень высунул голову и туловище из-за окна, вытянув руки. Поезд продолжал ехать, не спеша проезжая мимо вокзальной платформы, и оставляя позади еще сотни других беженцев, упустивших шанс. Отец бежал, сосредоточенно глядя на протянутые руки парня. Когда, казалось, папа вот-вот споткнется, остановится, задыхаясь, ему вдруг удалось схватить беженца за запястье, а затем, цепляясь за край окна и едва волоча уставшие ноги, он подскочил, и мы смогли подтянуть его в вагон.
Колени мои задрожали и подогнулись от облегчения. Некоторое время Джундуб еще всхлипывал, не выпуская папу из цепких объятий.
– Прогулочка что надо, да? – парень рухнул на сиденье, с которого вскочила женщина, сторонясь нас.
– Меня зовут Аббас, – впервые папа назвал свое имя первым. Он протянул руку парню, и тот с улыбкой принял рукопожатие.
– Бади.
– Фурса Саида, Бади. Приятно познакомиться, – папа коснулся сердца, и с этим жестом я вдруг вспомнила Хабиба. Где сейчас его тело, лишенное души? Застыло ли в ужасе и сожалении его лицо, как в последние мгновения жизни, или теперь кроме равнодушного отпечатка смерти на нем больше ничего не разглядеть?
Поезд быстро набрал обороты и ехал, ритмично стуча колесами по металлическим рельсам. В вагонах практически не было свободного места: многие стояли, цепляясь друг за друга, чтобы не упасть, кто-то, не помещаясь, сидел на оконных рамах. Всю дорогу я с замиравшим сердцем разглядывала деревья, такие многообразные в формах стволов, пышные, высокие и маленькие; поля, желтые, поражающие своими нетронутыми просторами, и домики, низкие, прямоугольные с сочно-бордовыми крышами. Через несколько часов езды в вагонах стихло жужжание толпы. Размеренное дыхание поезда, резкие, но едва заметные покачивания, непрекращающиеся стуки колес о рельсы, – все это стало для меня колыбелью. Глаза закрылись, и, хоть я и стояла, дрема завладела телом.
Проснулась я от чьих-то споров. Не сразу осознала, что происходит, но отупевший ото сна мозг быстро пришел в себя, и мне удалось разобраться, в чем дело: несколько мужчин с заросшими щетинами, давно позабывшие о душе, как, впрочем, и многие из нас, о чем-то говорили с пассажиром. Я поняла, что пассажир европеец: он казался белым пятном на фоне всех нас, даже самых светлых. И дело было не только во внешности, но и в одежде. Все в нем кричало о том, что он из другого мира: чистая глаженая рубашка, не знавшая прикосновений асфальта вместо постели, джинсы без потертостей, руки, дрожащие, но аккуратные, которым чужда была тяжелая работа.
Беженцы возвышались над ним и были чем-то недовольны. Неожиданно для меня вмешался отец, встав спиной к европейцу, как бы защищая его. Он заговорил с мужчинами спокойно и даже немного высокомерно, что распалило тех еще больше. В какой-то момент началась потасовка. Среди десяток лиц и голов фигура отца затерялась, я не успевала следить за тем, что происходило. Завизжали женщины, кто-то чуть не выпал из окна, удержавшись в последний момент. Наконец, я заметила папу, и хотела протиснуться к нему, но его толкнули, и он упал, повалившись прямо передо мной.
Я попыталась помочь ему встать, но один из беженцев схватил отца за шиворот, рывком заставляя подняться. Неосознанно я сжала папин рукав, не отпуская его. Другому беженцу пришлось силой отдернуть мою руку и отвести в сторону. В парализованном от стресса сознании промелькнула мысль, что из-за драки в вагоне вдруг стало намного больше места.
Джундуб захныкал, попытался прижаться ко мне, но мужчина, схвативший меня, оттолкнул его. Братик упал, перестав от страха плакать. Иффа взяла его на руки, но тут же опустила рядом с собой, с остекленевшим взглядом уставившись в нашу сторону.
Холодные потные руки крепко сжимали меня за талию, и отвращение с ужасом наполнили все мое существо. Места, где беженец прижимался ко мне, жгло, и от омерзения хотелось разреветься. Я попыталась отодвинуться, оттолкнуть его, но он только сильнее прижал к себе. Стало трудно дышать, и какая-то часть меня, все еще разумная, осознала, что я начинаю паниковать, и паника эта лишь только усугубит дело. И все же сердце набирало бешеные обороты, в глазах потемнело, и грудь судорожно вздымалась от того, как часто мне приходилось дышать, чтобы не задохнуться.
Папа постоянно оборачивался к нам, и каждый следующий раз взгляд его был все отчаянней и разъяренней. Я снова попыталась вырваться, но мужчина дернул меня и с силой прижал ближе, до боли сжав пальцы на моей талии. Его дыхание, тяжелое и будто бы липкое, обожгло мне шею. Он зашептал разные, отвратительные вещи, и меня затошнило от этих слов и от него самого. Я дрожала, и слезы, полные ненависти, застилали глаза.
Затем я увидела Иффу. Она смотрела на беженца, держащего меня, с благоговейным ужасом. Казалось, она смотрит на дьявола, ненавидит всем сердцем и восхищается им как воплощением чистого зла. Иффа прижалась к стене вагона, и ноги ее дрожали так, что колени бились друг об друга. Джундуб уткнулся лицом в ее живот, но она едва замечала его.
Спокойствие и тишина в один миг обернулись хаосом возмущенных и испуганных голосов. Папа снова пропал из виду, поглощенный толпой, пытающейся удержаться на ногах и не быть задетой дракой.
– Что это тут у нас?! – послышался едкий, желчный голос второго беженца. Кто-то завизжал, что-то упало. Я пыталась разобраться в том, что слышу, представить картину, скрытую от глаз.
Папа не издавал ни звука, но затем сквозь поток голосов я разобрала едва слышимый хрип, от которого что-то во мне упало и разбилось. Я вырвалась из рук беженца, и он на этот раз не стал удерживать. Люди, как могли, пропускали меня. Я заметила опухшее лицо папы, припавшего к полу, и стала еще отчаянней пробираться к нему. Паника снова волной окатила меня, и я задыхалась, тонула в ней.
– Все хорошо, рух Альби, – ответил отец, упираясь на мою руку и пытаясь подняться. – Мы выйдем на следующей остановке.
– На следующей? – я оглядела его лицо, с рассеченной губой и опухшим глазом, от вида которого мне стало дурно, и с беспокойством подумала, осознает ли он, что говорит.
– Но на следующей остановке поезд прибудет только в Скопье, – осторожно заметила я, – а нам надо в Белград. В Сербию, папа.
– Я знаю, – папа взглянул на меня заплывшими от ударов глазами. – Мы выходим на следующей.
Внутри все сжалось в напряжении и предчувствии беды. Я посмотрела на беженца, избившего отца, и увидела у него в руках папину сумку. Беженец проследил за моим взглядом и улыбнулся.
– В другой раз твой отец не будет лезть не в свое дело, – сказал он мне, глядя на папу. – Спасибо за деньги и документы.
Папа подтолкнул меня в спину, заставляя вернуться к Иффе и Джундубу. Мы с беженцем еще раз встретились глазами, прежде чем он затерялся в толпе, улыбающийся, самодовольный.
Поезд медленно остановился у платформы. Ноги стали ватными и непослушными, хотелось, чтобы двери поскорее закрылись, и поезд тронулся, унося нас все дальше через границу, прямо в столицу Сербии. Неужели нам опять придется нелегально перебираться? Неужели придется проходить через это снова и снова?
Без документов мы не отличались от тысяч других беженцев из Пакистана, Судана, Конго, Бангладеша. Теперь мы были безымянны, еще более нежеланны. Были никем, а стали ничем.
– За хорошие поступки всегда надо платить, – сказал Бади, наблюдая за набирающим обороты поездом, мчащимся туда же, куда стремились и мы.
– Где же ты был, когда отца избивали? – с некоторой иронией подумала я.
И все же я не могла его осуждать. Будь я на его месте, помогла бы я?
По колкому взгляду Иффы я поняла, что она невзлюбила Бади. Я сжала ее руку, и она с раздражением отпрянула.
– Может, перекусим? – Бади присел на ближайшую скамейку, положив рюкзак на колени.
– У нас ничего нет, – ответил папа.
Бади расстегнул рюкзак и достал несколько ломтиков хлеба.
– Он немного затвердел, но зубы не сломаете, – произнес беженец, протянув отцу хлеб.
– Ты бери-бери, – заметив папину неуверенность, сказал Бади. – Смотри, какие у тебя дети красивые, им нельзя голодать.
Папа помедлил, прежде чем взять предложенное. Тогда Бади достал из рюкзака еще кусочек хлеба и протянул мне. Я посмотрела на папу, как бы спрашивая разрешения, и после отцовского немого кивка с благодарной улыбкой приняла угощение. Бади улыбнулся в ответ.
Хлеб пах сыростью и немного плесенью, кое-где он засох и был как сухарь, но его вкус показался мне несравнимым ни с одним из блюд, какие мы ели до войны, – жившие тогда в достатке и незнающие, что такое лишения. Папа отдал почти все Иффе и Джундубу, оставив себе ломтик корки.
Доев, мы тронулись дальше. Вокзал остался позади, позади остался и гул голосов от столпотворения приехавших и уезжавших. Впереди же нас, медленно, но без остановок, кто с сумками, кто с детьми, вереницей шли другие беженцы. Они почти не оглядывались по сторонам, удрученные и уставшие, брели в нужном направлении. Вскоре мы их догнали и стали частью этой толпы, этой стаи. Мы никого не трогали и, точно призраки, шли мимо площадей, зданий, памятников, парков, кафе, мимо спокойной, счастливой в своей безмятежности жизни европейцев. И все же наш вид, кричащий о том, что мы бездомны, наша внешность и наш язык привлекали внимание жителей Македонии. Они в настороженном недоумении провожали взглядом, шедшую мимо них гурьбу.
Пока мы шли, я пыталась запомнить этот город, эту страну. Стремясь в далекую Германию, убегая от своих же страхов, которые не отставали и даже опережали, нам некогда было наслаждаться красотами мест.
Думаю, если мне будет суждено снова побывать в Иордании, Египте, Греции, Македонии, Сербии или Венгрии, и причины визита будут более радужные, все эти страны предстанут передо мной совсем в ином свете. Так же, как человек познает внутренний мир другого человека, и он оказывается совсем другим, потому что восприятие его уже не такое примитивное и поверхностное, оно глубже и многограннее, так и страны эти окажутся иными.
Если страны, в которых мы побывали, – люди, то я узнала их имена и приметила их одежду, но этим и ограничилось наше с ними знакомство.
Я смотрела по сторонам, вглядываясь в улочки, дворы дорогих коттеджей. Мне хотелось подолгу стоять рядом с каждым домом, чтобы запомнить все эти дворики и фасады.
Как-то мы остановились передохнуть, и мой взгляд приковал один дом, стоящий как бы отдельно от стройного ряда других домов. Двухэтажный, не считая мансарды, с маленькими квадратными окнами и балкончиком на втором этаже, где выращивали цветы; с идеально подстриженным газоном во дворе, белоснежными стенами и бордовой крышей, – этот дом вызвал во мне волну приятных воспоминаний. Все остальные дома были похожи на него: тоже с белыми стенами и бордовыми крышами, но от них не веяло уютом и теплом. Глядя на них, не создавалось мучительного, сладостного чувства, будто там ожидает мама, будто весь этот кошмар был наваждением, и я задержалась после прогулки и сейчас, вместо того, чтобы зайти домой, придумываю оправдание своему опозданию.
Этот дом, хоть и не был похож на наш дом в Алеппо,– дом, который сейчас – лишь груда камней, – но он напомнил мне о нем, и воспоминания эти, поблекшие за последнее время, вспыхнули во мне яркими кадрами.
Я до малейших деталей вспомнила лицо мамы: изгиб бровей, сомкнутые губы, большие зеленые глаза, даже морщинки. Плелась за другими, не поднимая головы и не осознавая, куда мы идём, и думала о ней. О ее холодном, даже высокомерном взгляде, который становился таким теплым, когда она глядела на моего брата. О ее стальном, горячем характере, и о том, как она плакала, обнимая меня после очередной бомбежки, как часто она ругалась с моей сестрой, и как всегда целовала ее, когда та засыпала. Я будто снова почувствовала все ее пощечины и все ее объятия.
Незаметно дома начали редеть, людей становилось все меньше, и вскоре город остался позади. Солнце уже склонялась к горизонту, поднялся ветер, и снова запахло холодом. Мы продолжали идти вперед.
– Иффа, ты думаешь о маме? – неожиданно для самой себя спросила я.
Я ожидала, что Иффа опять нервно отмахнется от меня, но она спокойно ответила:
– Да, постоянно.
Она помолчала, потом дрогнувшим голосом добавила:
–Мне ее очень не хватает.
– Как… как ты? Мы с тобой почти не разговариваем.
Иффа посмотрела на меня так, словно не разобрала слов.
– Даже когда мы с тобой разговариваем, – сказала она, – разве… разве мы говорим друг с другом?
– О чем ты? – мне стало вдруг больно и обидно, хотя я до конца не поняла Иффу.
– Разве мы слышим друг друга, Джанан?
– Я слышу тебя.
Иффа грустно улыбнулась и кивнула.
– Я устала, – сказала она мне, а затем, обратившись к папе, добавила: – Уже поздно, может, мы поспим?
Папа взглянул на Бади, и тот кивнул.
– Да, – сказал он, оглядываясь в поисках места, где можно переночевать, – пару часов отдохнем, и, как начнет светлеть, двинемся дальше.
Мы устроились в старом, полуразрушенном доме. На полу валялись сломанные, прогнившие доски, камни, покрышки и всякий другой хлам. В крыше была небольшая дыра, из которой лунный свет проникал внутрь дома, освещая заброшенное жилище. Когда мы уже лежали в тишине, мне было особенно трудно уснуть. Я свернулась от холода в калачик, и разглядывала небо с ярко пылающими звездами, которые были видны из пробоины в крыше.
Глядя на промелькнувший над головой метеор, я подумала о том, сколько же еще людей увидели его вместе со мной. С некоторой досадой я осознала, что все мы живем под одним небом; одно и то же солнце греет наши лица; один и тот же дождь омывает наши руки. Мы живем на одной планете. Все мы братья и сестры, и мы так беспощадно проливаем кровь друг друга.
Люди любят усложнять жизнь. Мы устанавливаем границы, придумываем бесконечный свод правил и законов, делим на "наших" и "не наших". Мы так любим кричать о справедливости, что совсем позабыли о человечности. Человеческий триумф разума над сердцем – величайшее его падение. А может, дело в том, что мы не слышим друг друга?
"Даже когда мы разговариваем, разве мы говорим? Разве мы слышим друг друга, Джанан?"– вспомнила я слова Иффы, и ее голос прозвучал у меня в голове как наяву. Я повернулась к ней и увидела, что она не спит. Ее взгляд так же был прикован к звездам. Я позвала ее несколько раз, но она не отзывалась.
Уже засыпая, мне показалось сквозь пелену беспокойного сна, что я слышу, как Иффа плачет, но веки были тяжелыми, непослушными, и я уснула, сразу позабыв обо всем.
Я проснулась от того, что дрожу. Часть неба уже окрасилась в рыжие краски рассвета, часть все еще была белесой. Бади сидел на корточках, о чем-то разговаривая с Джундубом, папы и Иффы не было.
– Они сейчас придут, – заметив мой блуждающий в их поиске взгляд, сказал Бади.
Он достал из рюкзака небольшой плед и протянул мне.
– Спасибо, – сказала я.
Бади посмотрел на меня долгим взглядом, но думал будто бы о своем.
– Пожалуйста, – ответил он, наконец.
Незаметно я оглядела его лицо и вдруг увидела Бади совсем другим. Я поняла, что он намного старше, чем я думала. Бади заметил, что я смотрю на него, и улыбка его показалась мне взрослой, мужской, понимающей, и я, испугавшись чего-то, отвернулась. Мне почему-то стало неприятно, и Бади стал неприятен. Я подскочила, и плед упал на пол.
– Ты что? – Джундуб подошел ко мне и взял за указательный палец.
– Все нормально, – не сдержав улыбку, ответила я. – Пойду, посмотрю, где папа с Иффой.
– Не надо никуда ходить, – чуть раздраженно сказал Бади. Я удивилась его реакции и смутилась, но ничего не ответила.
– Они сейчас придут, – уже спокойнее добавил он. – Им просто надо поговорить.
Я села обратно, укрывшись пледом.
– Не бойся меня, пожалуйста, – по-доброму рассмеявшись, чуть погодя сказал Бади. – Ты очень красивая.
Я опустила глаза, уставившись на свои скрепленные в замок руки.
– Не надо смущаться, так и есть. Но ты ничего не подумай, я бы не прикоснулся к тебе без позволения твоего отца.
Я быстро взглянула на Бади, вздрогнув и чуть не заплакав. Я вспомнила о Тильмане и поняла, что мне не хватает его.
–Не бойся, – повторил Бади. – И с позволения тоже не притронулся бы. Мое сердце отдано другой.
Он улыбнулся, но губы его задрожали.
– А где она сейчас? – осторожно спросила я.
– Она… она умерла.
Бади отвернулся, заметив входящих Иффу с папой.
– Джанан, хорошо, что ты проснулась, – растерянно сказал отец, глядя на меня и будто бы не замечая. – Нам надо идти.
Я поднялась, и Бади поднялся следом.
– К вечеру мы уже будем на границе, – сказал он, направляясь к выходу.
Иффа выглядела еще более подавленной, с каждым днем ее лицо выражало все меньше эмоций, движения замедлились, и она стала неповоротливой, неуклюжей. Ее руки потели, и Иффа часто вытирала их о ноги, выражение глаз утратило прежнюю проницательность, и теперь в нем сквозила даже в некоторой степени недалекость. Отец держал Иффу недалеко от себя, время от времени оборачиваясь к ней и с напряжением следя за каждым ее шагом.
Долгое время мы шли в тишине. Когда Бади заговорил, его веселый голос и шутки показались неуместными. Заметив, что мы никак не реагируем, он умолк.
Усилился ветер, и серое небо казалось тяжелым. Было так холодно, что ныли кости, и не получалось унять дрожь. Лицо замерзло и онемело, тело болело от напряжения. Джундуб снова начал кашлять, и кашель этот был сухим и частым. Когда мы подошли к реке, и Бади сказал, что нам придется ее перейти, отец с тревогой посмотрел на нас.
– Кузнечика я возьму на руки. Вы справитесь? – спросил папа нас с Иффой.
– Да, конечно, – ответила я, снимая обувь.
Часть одежды мы сняли, чтобы она не намокла, и спрятали в рюкзак. Рюкзаки мы держали над головой, Джундуба папа посадил себе на плечи.
Бади пошел первым, с шумом втянув от холода воздух. Я коснулась пяткой воды, не решаясь зайти сразу, но тут же отпрянула, задрожав. От мысли, что придется по грудь зайти в реку, я задрожала еще сильнее. Иффа пошла следом за Бади, и через пару шагов уже до плеч погрузилась в воду. Ее вытянутые руки с рюкзаком над головой подрагивали, и были какого-то болезненного желтого цвета.
– Джанан, не бойся, – сказал папа, делая первые шаги. Он так же, как и Бади, втянул воздух, уверенно продвигаясь вперед.
Я продолжала стоять на берегу, наблюдая за сестрой. Ее апатичное поведение вызывало тревогу, и то, как спокойно она зашла в ледяную реку, показалось мне странным и даже ненормальным.
Я зашла в воду по щиколотку, и волна едва терпимого холода окатила все мое тело. Несколько лягушек, испугавшись меня, с кваканьем нырнули. Я пошла дальше, чувствуя, как к телу прилипает одежда. Когда я дошла до середины реки, появилось неожиданное тепло, исходящее от моей кожи, и я ускорила шаг, практически перестав дрожать. И все же я ощущала, как мороз пропитал каждый сантиметр тела, окаменевшего и посиневшего от такой низкой температуры.
Бади уже добрался до противоположной стороны берега. Он быстрыми движениями начал одеваться, а затем достал из своего огромного походного рюкзака одеяло. Едва Иффа вышла на берег, Бади укрыл ее и стал тереть, пытаясь согреть. Заметив, как она дрожит, мне снова стало прохладно, и я почти бегом начала пробираться к ним.
Когда все вытерлись и оделись в сухую одежду, мы пошли через долину, следуя за железной дорогой. Идя вдоль рельсов, мы молчали, и слышалось только клацанье зубов и тяжелое дыхание. Мы с Иффа шли, укрывшись одним одеялом, и уже даже не пытались унять дрожь.
Когда мы зашли в рощу, папа разжег костер, чтобы мы хоть немного согрелись. Многие деревья были почти без листьев и казались уродливыми с искривленными ветками.
Мы стояли у костра, обернувшись плотными колючими пледами, потирая ладони и пряча носы. Пахло сосной, трещали поленья. Танцевали языки пламени, они словно тянулись к небу, и только искры вырывались из огненных объятий, вздымаясь вверх.
Отец стоял напротив и тихо разговаривал с Бади, в задумчивости чесал бороду и хмурился. Мне хотелось понять, о чем они говорили, но я не слышала.
Иффа сидела поодаль от всех, опершись о ствол дерева. Она крутила в руках шишку, ломала, выбрасывала, находила новую и снова ломала. Иногда она поднимала глаза и смотрела куда-то вдаль, будто что-то замечала, но взгляд ее был пустым и немигающим, как всегда в последнее время. У нее посинели губы, и бледная кожа покрылась мурашками, но она не дрожала, и одеяло, скомканное, лежало у нее в ногах.