Юлия Мидатовна Аметова
То, что помню
39. Страшное
В девяносто девятом году в Москве стало страшно жить. Первый взрыв дома возле Борисовских прудов был слышен даже у нас, на Варшавском – я проснулась от него, но не поняла, что это было. Поняла уже на работе, когда послушала радио. И вот тогда стало страшно – не днем, днем все на работе или в школе, а вот на ночь хотелось выпить ведро валерьянки. И что делать – было абсолютно непонятно. Мой дом – моя крепость, так всегда было. А в девяностые годы уже и двери были металлические, все заказывали такие двери (впрочем, я не помню, чтобы кто-то врывался в квартиры, ломая дверь – даже в криминальной хронике такого не показывали по телевидению). Можно войти, запереть за собой дверь, и никто не должен ни увидеть тебя, ни услышать, ни тронуть. А тут – ни дверь не поможет, ни стены. Ты ляжешь, заснешь, и погибнешь. А что хуже – погибнут твои дети и старики, и скрыться от этого невозможно, никто не знает, на какой дом падет жребий в следующий раз. Некоторые у нас на работе уезжали на дачу, но нашей семье и это было недоступно – дача без печки, а было уже холодно. Боялись всего – стоящего без дела грузовика возле дома, мешка с цементом, который грузят в лифт строители, делающие ремонт соседям, любого шума на лестнице или в лифте – а вдруг это первый звук обрушивающегося дома?
Не верили никому – и, как выяснилось, не зря. К нам как-то позвонил по телефону молодой человек, представился участковым, но почему-то не нашего отделения милиции. Сначала твердил о бдительности, о том, чтобы звонили, если что-то подозрительное, а потом начал задавать вопросы – а когда нас нет дома, а много ли людей в квартире, а какого они возраста?
На этом месте я начала интересоваться, а зачем ему это надо, если он участковый и все сведения у него и так должны быть, а если он не наш участковый, то зачем звонит? Он бросил трубку.
Через несколько дней прихожу в подъезд, где жил мой отец, в доме через улицу от нас. Смотрю – объявление какое-то, написано чертежным шрифтом, и этот шрифт очень нестандартный и знаком мне с детства. Стоп, думаю, с чего это отец начал общественной деятельностью заниматься? Читаю. Список ночных дежурств на месяц. Десять фамилий, номер первый – Аметов, уже отдежурил. И еще два дежурства впереди. Бегу к нему в квартиру.
– Ты что тут устроил и с кем?
Выясняется, что с соседями, в возрасте от семидесяти пяти до восьмидесяти трех лет, собрались охранять дом.
– Да вы что – говорю, – ведь если действительно придут террористы, они же пришибут старого дежурного.
– Ну и что, – отвечает отец, – я долго прожил, не боюсь. А террорист просто не пойдет туда, где хоть какой-то дежурный есть.
К счастью, действительно, не пошел ни один террорист в наши дома.
А еще через пару дней, в выходной, звонок по телефону. Дама средних лет здоровается и без предисловий говорит: мне страшно, я боюсь взрыва. И говорит, и говорит с вариациями на эту тему минут пять. А пока она говорит, я вспоминаю, чему учил по телевидению психолог: надо не утешать человека, не опровергать, а советовать ему, что надо делать. Я вообще-то считала, что умею рассуждать и успокаивать, вот и думаю – сейчас я ей помогу. И начинаю объяснять ей, что вероятность взрыва именно в ее доме крайне мала, а чтобы не изводить себя ожиданиями беды, надо что-то сделать – например, устроить дежурство в подъезде или позвонить в милицию, если стоит грузовик подозрительный во дворе или люди странные.
– Вот, – говорю. – у нас под окнами синий грузовик стоит уже неделю, так жильцы уже два раза милицию вызывали.
– И у меня стоит синий грузовик… – говорит она. И выясняется, что она живет в доме напротив нас.
– А что, – говорит, – вы так близко от меня работаете?
– Я, похоже, близко от вас живу.
– Так вы не служба психологической поддержки?
– Нет…
– Так какое вы право имели меня успокаивать?
Оказалось, что наш номер всего на одну цифру отличался от телефона психологической службы, и дама не сомневалась, что трубку взяла именно сотрудница службы. А я со своей самонадеянностью только хуже сделала – она совсем разволновалась. Ей же специалист нужен был, а не мои советы постороннего!
Но все же тогда я, хоть и не специалист, все же выработала образ мыслей, при котором перестала бояться. Я сказала себе, что идет война, а при войне всегда бывают бомбежки, а при бомбежках все может быть, но может и не быть, вероятность попадания бомбы очень мала. Поэтому надо просто положиться на судьбу и не прятаться, а пытаться что-то сделать – дежурство устроить, мошеннику не поверить или в милицию позвонить.
40. День парада
Сколько себя помню, смотрела по телевизору военный парад. Во времена моего детства парад бывал на Первое мая и на седьмое ноября. Девятого мая сделали выходным и устроили парад в этот день по-моему году в шестьдесят пятом. И всегда парад проходил одним и тем же образом: выезжал маршал на машине (я все время думала – как же он так ровно стоит в движущейся машине, только теперь узнала, что там ручка специальная есть, чтобы держаться), кричали приветствия – неразборчиво, но дружно, после с трибуны самый главный (когда-то Хрущев, потом – Брежнев) говорил занудную речь, потом маршировали солдаты, а потом начиналось самое интересное – шла техника. С шумом, лязганьем и грохотом, странные машины с торчащими пушками, а в самом конце ехала длинная, как бревно, ракета, а диктор объяснял, что именно они все могут на войне. И это было очень интересно, и в детстве мне совсем не приходило в голову, что все это предназначено для убийства.
А потом я была уже взрослая, и вместе со всеми стала думать именно об этом – что эта мощная и хитроумно сделанная техника была предназначена для того, чтобы защищать неправду и тоталитаризм, и что она по природе своей убийственна, и что вообще ей не место на улицах мирного города. И надо было культивировать какие-то менее воинственные и более цивилизованные традиции, но какие – никто не знал. И парадов не стало, и праздника Первого мая тоже, да и День победы стал какой-то… по инерции, но все-таки выходной. И так было двадцать лет – ни цивилизованных традиций, ни совковых, новые праздники непривычны, а старые праздновать вроде бы даже стыдно.
А потом (это был 2008 год) однажды перед Днем Победы, когда у всех уже была на уме дача, одна сотрудница поговорила по телефону с мужем-пенсионером и говорит: " А мимо нашего дома техника на репетицию парада прошла полтора часа назад!"
Мы удивились – куда прошла, зачем парад, просто из головы все вылетело – ведь парадов не было двадцать лет! А начальница наша говорит: " Ну да, а сейчас они обратно поедут! Я слышала по радио вчера, что по Тверской пойдут! Пошли скорее смотреть!"
И вот тут со мной что-то такое произошло, будто в детство вернулась – как, вот те самые машины, такие сложные и интересные, которые когда-то проходили по Красной площади, вот они сейчас мимо нас поедут, а мы все еще в отделе сидим?
И видно, я была не одинока, потому что все, кто сидел у нас в этот день в отделе (десять человек, самое меньшее) помчались бегом к Тверской. Фотоаппарата у меня с собой, конечно, не было, но плохонький фотоаппарат был в телефоне, я так с телефоном и побежала.
Подбегаем, а машины уже идут, только народу столько, что к проезжей части и не подойти, кажется, не только наш отдел сбежал с работы.
Охрана там, конечно, была, следила за нашей безопасностью, но особо не гоняла.
А машин было много, так и бежали мимо нас друг за другом, обдавали зрителей грохотом, теплом и выхлопными газами – казалось, будто мы сами участвуем в параде.
И День Победы сразу приобрел смысл. И традиции, оказалось, у нас есть. Вот она, традиция, при нас, и все ее помнят и знают, просто надо посмотреть внимательно. Потому что ни одна революция, мирная или нет, не может разорвать время, и прошлое, которое мы можем даже ненавидеть, но оно всегда с нами, оно в нас, потому что нами прожито.
Многие – и в тот год, и теперь, говорят, что парад – напрасная трата денег. Ерунда! Это – традиция, а значит – объединение общества, и воспитание его, а на такое никаких денег не жаль.
41. Про Крым
В мае две тысячи одиннадцатого года я поехала в Партенит. Сотрудница на работе, которая часто ездила в Киев к родственникам, заранее меня предупреждала: «Георгиевскую ленточку, которая от девятого мая осталась, снимите с сумки – замечания делать будут. И вообще, Крым теперь Украина…». Ладно, думаю, раз так, буду вежливой. Сняла ленточку, обменяла деньги на расходы, взяла с собой загранпаспорт, выучила «будь ласка» и «дякую» и приготовилась объясняться на пальцах с теми, кто не захочет меня понимать.
На границе два пограничника на чистом русском потребовали, чтобы пассажиры заполнили анкету на украинском или английском. Поскольку с украинской грамматикой я справиться не надеялась, заполнила на английском (до сих пор сомневаюсь, поняли ли пограничники то, что я написала). Потом спрятала на дно сумки российские деньги и переложила в кошелек гривны. Первым, кто встретил меня на вокзале, был таксист, который на совершенно обыкновенном русском языке, который я слышу каждый день в Москве, спросил:
– Девушка, вас куда?
– До Партенита сколько возьмете? – спрашиваю.
– Тысячу рублей.
Интересно, думаю, это он для понятности мне пересчитывает деньги или что?
– Это в смысле, что двести пятьдесят гривен?
– Нет, – говорит. – Именно тысячу рублей.
Ладно, думаю, двадцать лет назад у нас тоже в у.е. расплачивались. Приятно, в конце концов, что наши денежки стали вроде у.е.
В Партените сотрудницы пансионата кроме как по-русски со мной не разговаривали, при мне между собой тоже. Пошла в магазин, заглянула в лавку сувениров – то же самое, русский язык, все либо отменно вежливы с отдыхающими, либо…
Стала прислушиваться – а как же местные жители между собой разговаривают? Оказывается, тоже на русском. Причем не на южном русском, на котором говорят под Белгородом или в Донецке, быстром, с приглушенным «Г» и отчетливыми гласными, а на обыкновенном среднероссийском, как в московской области. У кого-то более простецкий говор, у кого-то более интеллигентная речь, но всё это – обычный русский язык. Причем украинский все знают. Продавец в палатке слушал какие-то парламентские новости по радио, они шли на официальном украинском, и, судя по всему, трудностей с восприятием у него не было. Единственными людьми, кто при мне в Партените разговаривал между собой по-украински, были приличные отдыхающие дамы из военного санатория.
На обратном пути продолжала вслушиваться и присматриваться. На каком языке были написаны названия улиц в Партените, не помню – точнее, табличек с названиями там, похоже, вообще не было. А вот в Симферополе все официальные надписи типа дорожных указателей, названий улиц и объявлений на вокзале были на украинском, зато названия магазинов, реклама и разговор на улицах – исключительно на русском. Правда, в Симферополе было больше южного говора, но все равно это был русский язык.
В общем, мои скромнейшие познания в украинском так и не пригодились. А когда три года спустя объявили об итогах референдума, я совершенно не удивилась. Чему удивляться-то?
42. Популярность
Люди моего поколения помнят Фиделя Кастро с детства, сколько самих себя. Всегда был на нашей памяти. Фидель – и всё, как прозвище, как символ.
Теперь все будут его вспоминать. Военные – какой был партизан и вождь, дамы – какой был красавец до старости, политики – какой был отличный оратор. Ораторское искусство Фиделя было и вправду великолепно – лет двадцать пять назад я услышала его речь в кинохронике. На каком-то празднике он говорил перед народом, как положено главе государства – и сколько было темперамента, благородства, музыкальности в этой речи! Не зная испанского, я слушала эту речь, как песню. Должно быть, оператор и режиссер передачи тоже поддались обаянию и минут пять экранного времени показывали отрывок этого, в общем-то, обычного праздничного выступления. А длилось оно целиком, как потом писали, четыре часа, и оратору, на минуточку, было за шестьдесят. И люди на площади в Гаване слушали, затаив дыхание. В общем, популярность великая.
И у нас в Советском Союзе тоже. Помню, как в начале восьмидесятых годов Фидель приезжал в Москву, и в числе всего прочего ему показали тогда только что построенный в зале Градостроительного совета огромный макет Москвы. Здание второго «Моспроекта» было как раз напротив, через улицу, но окна нашего отдела смотрели во двор. С утра у нас распространился слух, что к одиннадцати в Градостроительный совет едет Фидель, и мы начали прикидывать, откуда бы его увидеть, когда он будет выходить из машины. На Градостроительный совет смотрели окна нашего коридора на третьем этаже, начальского кабинета и женского туалета. Кабинет, разумеется, отпадал по определению, из коридора не было видно входа. Оставался туалет. Мы с девочками открыли окно и уселись втроем на подоконнике, а за нами еще человек пять. Наконец, подъехали две черные машины, из одной вышли люди небольшого роста и в штатском, а из другой трое рослых военных. И один из них был именно Фидель Кастро – с бородой и решительной походкой. Правда, видели мы его секунд пять и то в основном со спины, но все же это был он. Быстро поднялся по ступенькам, вошел в двери, и пропал из виду. Пришлось идти на место и работать. Потом выяснилось, что не только мы одни сидели на подоконнике туалета – на всех этажах сидели, только там видно было хуже.
Тоже, наверное, теперь вспоминают. Но, наверное, тоже не грустят. Как говорили кавказские старики в одной старой книге: "Зачем грустить? Хорошо человек жил, хорошо и умер. Все правильно."
43. О конкретном
Помните знаменитое письмо «Раздавите гадину»? Его подписали в октябре девяносто третьего года лучшие творческие люди России – Окуджава, Нагибин и еще человек сорок. Речь шла о том, чтобы выкорчевать из нашей жизни всё наследие тоталитарного прошлого, и выбросить из властных структур всех коммунистических последышей, вроде тех, кого танками выбивали из Белого Дома. Люстрация, полное очищение! А помните, как пламенно выступала в на митингах в Питере Марина Салье? «Земля должна гореть под ногами у коммунистов! Им нигде не должно быть места!»
И вот так же пылко обличали и требовали чистки общества в то время сотрудники нашей бригады во главе с начальницей, когда рассуждали в обеденный перерыв о политике. Все звучало так пылко, так светло и демократично, что я даже не сразу поняла, что именно не так в этих пламенных речах. А когда поняла, мне стало немного не по себе.
– Постойте! – говорю. – А вот мой папа тридцать лет как в коммунистической партии, самый что ни на есть коммунист. Вот он позвонит мне по телефону сегодня вечером, так мне что, разговаривать с ним или трубку бросить?
Начальница моя даже обиделась.
– Ну что ты за глупости говоришь? Ведь я же не о твоем папе!
– А все-таки? – не сдаюсь я. – У меня еще дядя есть, тоже партийный, с ним что делать?
– Юля! Ты мыслишь примитивно! Я говорю вообще! – сердится начальница.
– И вот что, – вступает в разговор сотрудница Лена. – Разве ты за коммунистов? Разве ты сама не чувствовала все эти годы, во времена застоя, всю отвратительную духоту и безысходность жизни?
Ну, я вообще-то ничего особенного не чувствовала, жила я не для партии и не для государства и правительства, а для себя, а в моей собственной жизни духоты как-то не наблюдалось. А вот сама Лена…
– Лен, но ведь ты сама рассказывала, что как раз в эти годы комсоргом была – два года в школе и еще три – в институте! А комсомолец и особенно комсорг – это же коммунист, только молодой. Кого же ты теперь обвиняешь в духоте?
– Ну, ты не понимаешь, это же совсем другое! – отвечает Лена.
Я решила не настаивать, потому что мне в голову тогда пришла еще одна мысль. Ведь в эти самые душные годы через комсомол прошли процентов девяносто молодых городских жителей. И не под дулом пистолета туда вели каждого из нас. Кому-то это казалось путем к удачной карьере, у кого-то были убеждения, кто-то хотел самоутвердиться хотя бы таким способом. И не были в комсомоле только те, кто чем-то проштрафился или не хотел там быть принципиально, по религиозным, скажем, убеждениям. В моем окружении была только одна такая девушка – там было нечто связанное с верой, не помню, что именно. И если очищать наше общество не только от взрослых, но еще и от молодых коммунистов, то что тогда останется от российского общества?
В общем, я больше спорить не стала, вывод был для меня и так ясен: когда слышишь общие красивые лозунги или рассуждения о чем-то вообще, попытайся представить, как ты конкретно будешь этим лозунгам следовать. Если получится нечто противное здравому смыслу – отмахнись от лозунгов и их носителей, целее будет психика.
44. До Мавроди
Не так давно умер Сергей Мавроди. Все о нем «прискорбно поминали» или, наоборот, не жалели проклятий ему вслед. Но абсолютно все рассматривают Мавроди как некоего доморощенного, хоть и с криминальным уклоном, гения-самородка, возросшего на почве российской послеперестроечной свободы. Но почему-то никто не вспомнил, что он был не первым, во всяком случае, в России, а точнее, в Советском Союзе. А предшественники были.
Во времена моего детства, в шестидесятые годы, это были просто письма. Люди моего поколения, наверное, еще помнят их, это называлось «письма дружбы». Я впервые увидела такое письмо лет в одиннадцать, написанное корявой ученической рукой, однако, без орфографических ошибок. Оно пришло обычной почтой и лежало в почтовом ящике. В нем говорилось, что это письмо – часть «всемирной детской игры», помогающей детям найти друзей в разных странах. В конце письма было записано несколько адресов с именами, причем ни одного знакомого имени я там не увидела. Коротенький почти бессодержательный текст надо было переписать «пять раз в точности без ошибок» и разослать пяти своим друзьям, приписав в конце свой адрес и имя, а потом либо написать по тем адресам, которые уже были собраны в письме, либо ждать, пока мне ответит кто-то незнакомый. Тогда мне не приходило в голову, что за пределы Советского Союза эта игра вряд ли могла выйти, потому что письма должны были переписаны «в точности без ошибок» на русском. Но это была игра относительно безобидная, поскольку наградой в ней была только возможность нового общения. Но меня она особо не соблазнила, и писать я не стала ни тогда, ни потом, когда эти письма попадали ко мне в почтовый ящик. Самым интересным было то, что ни одного знакомого имени я там не встречала, да в то время я и не разбрасывалась адресами.
А вот лет через десять-двенадцать, это было уже году в восьмидесятом или восемьдесят первом, письма появились снова. Все было, как и в школьные годы, неизвестно, от кого, приходило письмо, которое надо было переписать и разослать пяти адресатам, но на этот раз основа была меркантильная – с письме содержалось требование прислать по адресу, данному в письме, пять рублей. По тем временам это было не так много, можно было и рискнуть, но и не мало – скажем, моя зарплата была сто пятьдесят. Это была уже настоящая пирамида. Причем делалось это не только по почте, на работе у меня одна дама, особа практического склада, агитировала всех сотрудников уже не письменно, а устно принять участие в этой игре, обещая скорое обогащение – «чем активнее будешь привлекать новых игроков, тем больше получишь денег!». Я сразу отказалась, однако сотрудники спорили несколько дней – стоит ли это делать, и будет ли на самом обещанное богатство. Слушать эти споры было просто странно, и почему кто-то еще мог сомневаться в мошеннической природе этого мероприятия, я просто не могла понять. Ну в самом деле, если количество людей в Советском Союзе и на планете Земля ограничено, это значит, что те, кто вступят в игру последними, будут в убытке, ведь им уже никто ничего не пришлет. И источник богатства тех, кто был в начале игры – именно отданные последними участниками деньги. Но почему-то сторонники участия в игре этому никак не могли поверить. Или верили, но не гнушались обогатиться за счет глупости других участников игры-пирамиды.
А потом была перестройка, и все сразу поняли, что мы жили неправильно, и что если что-то прежде считалось непорядочным или мошенническим, то теперь это явно похвальное деяние. И все бросились к Мавроди, стоило ему появиться. Чем это кончилось, все знают – кто на собственном опыте, кто из статей в газетах и интернете.
А о деятельности знаменитого мошенника мне запомнилась еще одна маленькая история. Когда Мавроди пожелал получить депутатский иммунитет и защиту от уголовного преследования за мошенничество, подписи перед выборами за его выдвижение собирались тоже мошенническим образом. Мой отец рассказывал, что за несколько месяцев до тех выборов к нему домой явились две дамочки с каким-то текстом и списками на нескольких листах. Они отрекомендовались «сотрудниками по организации выборов», при этом ни за кого не агитировали, и на выборы идти не призывали, а предложили принести пожилому избирателю урну на дом в день выборов. Отец отказался, поскольку вполне мог сходить на выборы самостоятельно. Тогда дамочки попросили его расписаться в списке: «Подпишитесь, что отказались.» Отец никогда ничего не подписывал не глядя, а потому, невзирая на протесты дамочек, заглянул на первую страницу. А там был текст, в котором нижеподписавшиеся граждане поддерживали выдвижение в депутаты кандидата Сергея Мавроди. Разумеется, подписываться за выдвижение мошенника отец не стал, но я запомнила это надолго.
